О белых кроликах

Невилл всегда знал, что странное его пугает. Нет, не так — странное и непонятное пугает многих, если не всех, но у Невилла неизменно возникало чувство: это он, Невилл, виноват, что оно странно и удивительно, и ему стыдно за то, что он не может понять. Может быть, горько от того, что он так глуп.

На первом курсе его до смерти пугали уроки Зельеварения, вернее, пугало то, что может сказать бабушка, если узнает, что Зельеварение, любимый урок Фрэнка Лонгботтома, ему не дается. Его пугал Большой Зал, потому что народу в нем было столько, сколько Невилл никогда до этого не видел, потому что все они (дети) шумели и обсуждали всякие пустяки. Зачарованный потолок, между прочим, несмотря на свою странность, его нисколько не пугал, что не скажешь о преподавательском столе, откуда — ему так казалось — его затылок неусыпно сверлили неодобрительные взгляды.

Учеба и собственная неуклюжесть слились в сердце Невилла в одно целое, неделимое; стали неотличимыми друг от друга, а потому болезненными. И той выходке, когда Невилл пытался остановить Гарри, Рона и Гермиону, заработав Петрификус Тоталус — вот той выходке, если кто и поразился больше всех, так это сам Невилл.

На третьем курсе Невилл познакомился со своим боггартом — профессором Снейпом, собственной персоной. Ему так никогда еще не было стыдно — не за то, что Снейп его боггарт, а за то, что Невилл настолько странен, что даже обыкновенные пауки и зомби ему не страшны.

Невилл иногда думал, что не будь он таким — нелогичным, непоследовательным, странным, он бы столько хорошего успел совершить, вот за все эти годы в Хогвартсе, помогал бы Гарри, защищал бы однокурсников, перестал бы бояться преподавателей. Он, конечно, все это сделал и сейчас делает, но это случилось только после того, как Гарри пропал, а в школе стало совсем уж несправедливо.

Невилл помнил, как боялся приглашать Гермиону, а потом и Джинни на Святочный бал на четвертом курсе. Правильно — пусть они очень хорошие, только из жалости кто-нибудь из них согласилась бы пойти, так оно и произошло в общем-то. И боялся отеческого сочувствия, понимания профессора Грюма, от чьих красивых правильных слов хотелось спать — Невилл чувствовал себя сонным, когда тот говорил о его родителях, и почти не улавливал смысл, и, наверное, это было ужасно.

Потом странности навалились на него, как… как огромная и разноцветная, конфетти и воздушными шариками набитая тыква. Его, Невилла, приняли в Отряд Дамблдора. Для смеха. А может быть, нет. Да, скорее всего, нет, Гарри же очень радовался, видя, как Невилл старается. И мучители его родителей, Лестрейнджи, сбежали из Азкабана. И появилась цель, странная и пугающая, и Отряд Дамблдора стал для Невилла много важнее всего остального, пустякового, чем всегда была полна его голова.

А еще эта девочка. Луна Лавгуд — и страньше ее на свете нет.

Она его жутко напугала, когда Джинни познакомила с ней, такая необыкновенная и смотрящая прямо в глаза. Она одна так в глаза смотрит — пристально, вроде как все про тебя знает, только это обманчиво, стоит с ней пообщаться, как понимаешь, что ей все равно, что не знает она ничего, что взгляд ее скорее внутрь направлен, не наружу.

Луну в Хогвартсе не очень любили, что Невилла вполне устраивало, потому что и он не очень всех любил. Ей Отряд Дамблдора стал столько же важен, сколько и ему, и когда они впятером отправились в Министерство Магии спасать крестного Гарри, именно Луна была настоящей, пусть и странной, именно она сражалась, ни о чем не думая, как и нужно сражаться, как и Невилл сражался — всерьез, без сомнений. Луна, конечно, ничего этого не понимала. Никогда не поймет. Луну мало что трогает, в том числе собственная храбрость.

Они сейчас одни в Хогвартсе. Не одни, чтобы совсем, а одни без Гарри, без Дамблдора, без родителей — зато наедине со страхом, жестокостью, несправедливостью, что Невилла злило больше всего. Ему кажется, сейчас не время странности и мечтательности, отстраненности, с какой Луна взирает на оскорбляющих ее Кэрроу. Ему кажется, что много лучше, если Луна была как Джинни — как нервная, безудержная Джинни, которая, полное чувство, едва сдерживается, чтобы не разобрать замок по камешку. Но Луна остается странной, и Невиллу стыдно, что он ничего не может поделать, не может встряхнуть ее, попробовать взять за плечи и встряхнуть сильно, чтобы зубы клацнули — она бы прекратила быть такой далекой и равнодушной, прекрасной, странной. Прекратила бы смотреть пристально, а на самом деле — вскользь, и Невиллу не пришлось бы больше бояться своего отношения к ней.

— О чем ты думаешь, Луна? — устало спросил он в конце дня, когда они возвращались из Большого Зала в свои гостиные, чтобы делать вид, что заняты уроками.

— О белом кролике, — ответила Луна, по привычке закладывая палочку за ухо.

— Да-да, — пробормотал Невилл себе под нос. — О каком белом кролике? Ты пойдешь с нами сегодня? Джинни и Симус узнали, где Кэрроу держат первокурсников.

— В неработающем туалете для девочек на первом этаже, — встретив удивленный взгляд Невилла, Луна добавила: — Мне Миртл рассказала. Конечно, я пойду с тобой.

— С нами, — поправил Невилл.

— С тобой.

Невилл почувствовал, что краснеет.

— Так что это за белый кролик? — спросил он, повысив голос.

— Мама читала сказку про девочку и белом кролике. Белый кролик так же реален, как мозгошмыг. Только последний всем мешает, а белый кролик наоборот — он путь указывает.

— И что?

— Это я белый кролик. Для тебя, — как ни в чем не бывало, сказала Луна. — Ты же без меня заблудишься.

Невилл замер.

— Все будет хорошо. Ты просто поверь. Это самая сложная штука — верить, что действительно все снова будет хорошо, когда сейчас так плохо. Но хорошее — оно случится. Я же знаю. Поверь мне.

Она смотрела прямо в глаза Невиллу, и не было больше в них отстраненности, Невилл сразу это понял, и ему стало так тепло, как уже сто лет не было.

Странности больше никого не волновали. Не сразу, конечно, еще пара месяцев прошла, прежде чем Невилл понял, что то, чего ему всегда будет не хватать, если не дай бог потеряет, с ним рядом ходит, улыбается удивительной улыбкой, смотрит удивительными глазами и вообще ведет себя странно так, что, казалось, дальше некуда. Зато когда он понял, первое, что он сделал, это поцеловал Луну. И написал бабушке, чтобы она купила ему книгу про девочку и белого кролика. И перестал бояться. За Луну и за себя.