Учёба на шестом курсе вгоняет меня в тоску. Не потому, что в этом году какие-то особенно скучные предметы или голос профессора Бинса действует с особым снотворным эффектом, а просто потому, что после шестого курса будет седьмой. И это долго, ужасно долго — а мне очень хочется как можно скорей повзрослеть.
— Эй, Лил, о чём задумалась? — кто-то хлопает меня по плечу, и я оборачиваюсь. Это Мэдисон, моя подруга, впрочем, она предпочитает, чтобы мы звали её просто Мэдс.
Как нетрудно догадаться, Мэдс — любительница односложных имен.
— Привет, Лил, — выглядывает из-за её плеча Кимберли. Ким и Мэдс — близняшки, мы учимся на одном курсе, да и вообще не разлей вода с самого детства.
Это неудивительно, ведь наши родители дружат. Моя мама и их отец вместе играли в квиддичной лиге, только она — в «Холихэдских гарпиях», а он — в «Пэдлмор Юнайтед». Мама была ловцом, но теперь работает спортивным корреспондентом в «Ежедневном пророке», а дядя Оливер всё ещё стоит на воротах в первом составе своей команды, которая последние годы крепко держится в верхних строчках турнирной таблицы.
Немногие в сорок семь продолжают играть, и ему уже не раз предлагали закончить вратарскую карьеру, став тренером, но он отказывался и каждый раз стоял на воротах надежней любого Протего.
Мне положено знать об этом, ведь после школы я планирую пойти по стопам матери, только ещё не определилась куда именно — в спорт или в спортивную журналистику.
Хотя нет… Вру. Причина на самом деле в другом. Мне положено знать об этом, ведь дядя Оливер…
Ненавижу называть его дядей!
* * *
У меня не так уж много воспоминаний о детстве, но Оливер Вуд фигурирует в каждом из них. Если бы я помнила больше — его тоже было бы больше, так что, наверное, даже хорошо, что с количеством запомнившихся картинок у меня как-то не очень.
Когда мама вынашивала меня, она уже была корреспондентом «Пророка» — и в первые месяцы беременности не раз появлялась на квиддичных трибунах в качестве автора будущих новостей, отчётов и репортажей. Ясное дело, на «Пэдлмор Юнайтед», лидеров тогдашнего сезона, она насмотрелась более чем достаточно — и я вместе с ней. Правда, вряд ли я, плавающая в мамином животике, тогда была в состоянии что-то воспринимать, хотя не так давно при мне кто-то и пытался доказать тёте Гермионе, что уже на ранних стадиях плод способен запоминать, реагировать и так далее. Тётя Гермиона сначала только саркастически улыбалась, приподнимая брови, а под конец, утомившись слушать, взяла да и разнесла собеседницу в пух и прах целой вереницей научных доводов.
Мама была рядом — и мама молчала. Знаю, она во всю эту чушь верит.
Я, как и тётя Гермиона, не верю, но скорее не от приверженности науке, а просто потому что пытаюсь сопротивляться. Иначе придётся признать, что у меня с самого начала не было выбора.
* * *
Мама не слишком любит пересказывать эту историю, и её можно понять. Когда мне было три, я крепко приложилась головой к дощатому полу веранды. Всё бы ничего, да только там, где доски — там обычно и гвозди: об один из них, ржавый, с погнутой шляпкой, я и ударилась. Ударилась хорошо — сильно, рвано, смачно проехавшись… так, что кожа над правой бровью расползлась в разные стороны едва ли не до кости, а кровь хлынула вниз, заливая глаза.
Я не помню, чтобы мне тогда было страшно или больно, просто что-то густое и тёплое капало, мешая смотреть, а близняшки Вуд почему-то в ужасе пятились и, панически повизгивая, звали маму. Забыли, наверное, что их мама у нас тогда не гостила — пропадала в очередной министерской командировке, а вот папа…
Словом, моя мать и Оливер выбежали на веранду одновременно. Оба, квиддичные звёзды, герои войны, участники Финальной битвы с Сами-знаете-кем, увидев меня, растерялись, как маггловские первоклашки у платформы девять и три четверти… Мама прижала руки к губам, Оливер побледнел — они синхронно кинулись ко мне и, едва ли не сталкиваясь лбами, подхватили на руки.
Ни одного заклинания они, ясное дело, не вспомнили, а Оливер был полностью готов аппарировать в Мунго, но мама удержала его, дрожащим голосом напомнив, что аппарация для маленьких детей — не самая безопасная штука. Он согласился — и меня поволокли через каминную сеть.
Когда я злюсь на весь мир, то очень жалею, что они тогда не решились на аппарацию. Меня бы с большой вероятностью расщепило, и… всё было бы проще. Нет Лили Поттер — нет и её дурацких проблем!
Но, увы, всё произошло так как произошло. Целители справились с проблемой быстро, а тётя Гермиона часто говорила потом, глядя на мой гладкий лоб, что, будь мы обычной маггловской семьёй, щеголяла бы я сейчас со шрамом, как у своего отца.
* * *
Я вообще довольно часто падала, ударялась и разбивалась. С необъяснимой точностью мне удавалось найти единственную подгнившую ступеньку для того, чтобы провалиться, или одиноко лежащий камень, чтобы запнуться-удариться.
Такими темпами я отчаянно рисковала не дожить до хоть сколько-нибудь взрослого возраста, и в итоге, раз инстинкт самосохранения мне отказывал, пробудилась стихийная магия — довольно рано по сравнению с моими старшими братьями. У Джеймса первый выброс случился в семь с половиной, у Альбуса — в шесть, мой же пятый День Рождения ознаменовался первым проявлением магии. Но сначала он ознаменовался падением со второго этажа. Падением, которое плавно замедлилось, почти превратившись в полёт — так, что я не рухнула мешком на кучу сухих листьев, а аккуратно на неё приземлилась.
Удачная посадка, правда, никак не отменила того факта, что под листьями обнаружилась коряга с острыми сучьями, о которые я оцарапала ноги, а подол моего платья задрался мне на голову — так, что я тут же решила, будто уже наступила ночь. В любое другое время послушная девочка Я просто уснула бы, но в День Рождения… Разумеется, я разревелась, ведь ночь в этом случае означала остаться без семейного ужина и, как следствие, без подарков.
Я ревела, а прибежавшая мама смеялась. Смех был немного нервным, ведь ей не повезло случайно увидеть мой «полёт» от и до, но в то же время счастливым — не каждый день младшая дочка в первый раз демонстрирует свои магические способности!
Позже, за столом, меня вовсю поздравляли, и хоть я, конечно, не запомнила всех этих тостов, но твёрдо знаю одно: все собравшиеся — и Оливер в том числе! — прочили мне большое волшебное будущее, папину силу, мамино упорство, бабушкины способности…
Как бы не так.
* * *
Шесть лет спустя Шляпа предсказуемо отправила меня в Гриффиндор, и я оказалась одной из самых посредственных учениц своего курса. Это стало понятно довольно быстро, но не волновало меня ни минуты. Родители ясно дали мне понять, что будут любить и оберегать меня всегда — вне зависимости от того, куда меня распределят и какого мнения будут обо мне и моих знаниях преподаватели.
Девчонки Вуд учились со мной на одном факультете, и я могла с уверенностью сказать, что всегда знала — так оно и будет. Мы делили одну спальню и делились секретами — сначала всеми, потом всеми, и чуть позже — тоже всеми, но вот когда большинство девчонок начали носиться с первой любовью, мой самый главный секрет остался так и невысказанным.
Я была влюблена в их отца.
Это стало понятно даже раньше, чем меня впервые пригласил на свидание кто-то другой. Конечно, что это могло быть за свидание — в тринадцать-то лет, но… Расхаживая с Лорканом Скамандером по «Сладкому Королевству» я ловила себя на том, что почему-то сравниваю его с Оливером Вудом. У меня хватило ума не говорить Лоркану об этом, но не хватило ума молчать и об Оливере — и Альбус сказал мне потом, что Скамандер то ли обиделся на меня, то ли просто посчитал меня чокнутой.
А вот мама, я уверена, вовсе и не встревожилась бы. Она как никто другой знала, что это такое — любить чей-то образ. Рассказывала ведь мне о себе и о папе — ещё давным давно, до школы рассказывала, часто, как сказку на ночь. Что любила ещё до того, как встретила, что ждала уже после того, как просил не ждать, что в конечном итоге мечты сбылись даже с лихвою…
Может быть, я просто пошла по её стопам?
* * *
Я заканчивала третий курс, когда Оливер развёлся с тётей Варианной. Ну да, его я звать дядей отказывалась, но уж её с удовольствием называла, называю и буду называть. Тётей или на крайний случай — миссис и по фамилии, чтобы подчеркнуть нашу разницу в возрасте.
Раньше она была миссис Оливер Вуд, теперь стала миссис Варианна Вуд. Разница — всего одно имя, но как же эта разница грела мне душу!
Оказалось, они подали на развод уже очень давно, но суд по традиции предоставил им несколько лет на «подумать». После того, как этот срок вышел и всё выяснилось, Кимберли и Мэдисон долго ходили как в воду опущенные, а вот их младшему Райану всё было как с гуся вода, хотя, может быть, он просто ничего ещё не понимал.
А я — радовалась, и мне было за это немного стыдно. Я сознавала: распад семьи — это всегда плохо, я должна расстраиваться, должна переживать за подруг и поддерживать их. Я переживала и поддерживала, как могла отвлекала и веселила, но внутри всё пело от счастья, ведь ОН был свободен.
Я заплетала косички хнычущей Ким, глядя на то, как Мэдс, закусив губу, водит пером по пергаменту, пытаясь спрятать свои чувства за домашней работой по зельеварению, и мне было стыдно за свою радость. Но радость от этого стыда никуда не пропадала — и даже меньше не становилась. Этим чувствам пришлось научиться соседствовать, а мне пришлось научиться не заморачиваться.
Это оказалось довольно просто, потому что за всё лето я так ни разу не увиделась ни с близняшками, ни с их отцом — Ким и Мэдс уехали с мамой и Райаном отдыхать куда-то на континент, а Оливер усиленно тренировался, видимо, пытаясь пережить этот разрыв. Вообще-то мама говорила, что он сам был инициатором, да и Варианна не слишком возражала, мол, былые чувства угасли, а о детях вполне можно было позаботиться и в разводе, но почему-то для обоих это оказалось тяжелее, чем они думали. Говорила мать это, конечно, не мне, но, в конце концов, удлинители ушей придумали именно мои дяди.
* * *
Первого сентября мы встретились на вокзале Кингс-Кросс.
Как ни странно, младших Вудов в школу провожали оба родителя, и у меня зашумело в ушах, когда я подумала о том, что, возможно, семья воссоединилась. Я натянуто улыбнулась близняшкам, кивнула Райану, пробурчала что-то невнятное на вопрос Оливера «Как дела?» и замерла в стороне, рассеянно водя пальцами по крышке своего чемодана.
— Принцесса, что случилось? — папа остановился рядом со мной.
Мне не хотелось с ним разговаривать. Нервно дёрнув плечом, я отвернулась, а папа, немного потоптавшись рядом со мной, отошёл. Ладить с мальчишками у него получалось намного, намного лучше.
А через минуту у меня над ухом снова раздалось дурацкое:
— Принцесса?
Я обернулась — и остолбенела. Это был не папа, это был Оливер — и как только я могла не узнать его голос!
— На кого дуешься?
Он облокотился на мою тележку и улыбнулся мне. Такой красивый. Такой далёкий — больше, чем в два раза старше меня, такой близкий — протяни руку и прикоснёшься! В маггловском кашемировом свитере, в тёмных джинсах, в простых кедах — такой «свой»… И тонкие морщинки-лучики вокруг глаз, и обветренные губы, и…
Оливер шутливо щёлкнул пальцами перед моим лицом. Я опустила голову, чувствуя, что краснею.
— Мальчишка какой обидел?
Я пожала плечами. Все вокруг, решительно все, считали, что я просто обязана влюбиться в какого-нибудь обаятельного хаффлпаффца, основательного равенкловца или безрассудного гриффиндорца… похоже, даже самовлюблённый слизеринец их бы устроил! Но тот, в кого я была влюблена, уже не подходил под факультетские ярлыки.
Правда, в конечном итоге я всё равно кивнула, рассудив, что Оливер не так уж и не прав, ведь моя грусть действительно была связана с человеком мужского пола.
— И что же он сделал?
Не отвечать было просто невежливо. Тихо-тихо, почти не слыша себя саму, я сказала:
— Не обращает на меня внимания.
— Совсем?
Я задумалась.
— Почти.
— В каком смысле?
— Смотрит, — честное слово, я уже жалела, что ответила ему, могла бы и промолчать, просто сидели бы рядом, — как на друга.
Пожалуй, это было самое точное определение, которое я тогда могла использовать, не боясь быть уличённой в своих чувствах. Моё сердце бухало где-то в висках, пальцы дрожали, а в коленках поселилась сладкая слабость. Было странно и хорошо одновременно, было жарко — и на моём лице наверняка цвели некрасивые пятна румянца, но…
— Вот идиот, — Оливер фыркнул и пристально посмотрел на меня. — Ты же у нас красавица, Лили. Настоящая принцесса.
— Правда?
Я честно хотела не переспрашивать. Честно-честно. Но не удержалась.
— Конечно. — Он протянул руку и пригладил мои волосы. — Этот мальчишка обязательно всё поймёт.
Зажмурившись, я выдохнула:
— Надеюсь.
* * *
Этих воспоминаний мне хватило до Рождества. Кроме шуток, ровно двадцать пятого декабря у меня как будто выбили землю из-под ног. Мир пошатнулся, покачнулся и поплыл, а я задохнулась воздухом, который внезапно из свежего стал безвкусным и затхлым.
Не знаю, как ещё можно это описать и объяснить… Как будто я была часами, у которых закончился завод — на пятнадцатилетие папа дарил Джеймсу такие. Или как будто с меня резко сняли какое-то заклинание, помогавшее мне жить. Иллюзионные чары, наверное.
Хуже всего было то, что никаких встреч между нашими семьями на рождественских каникулах не планировалось. Да и о семьях говорить было глупо: ни близняшки, ни Райан не могли спокойно смотреть на родителей, ставших друг другу чужими. Для Рождества теперь вполне хватало нас и многочисленных Уизли — задаваки Розы, молчаливого Хьюго, красавицы Мари-Виктуар и красавца Луи. Родители последних семейные праздники часто игнорировали, уезжая вдвоём куда-нибудь в тёплые страны и спихивая своих детей на бабушку Молли, но дядя Рон и тётя Гермиона всегда были как штык. Впрочем, им некуда было деваться — они жили в Норе.
Я бы, наверное, запомнила те дни как худшие в жизни, если бы Оливер не прислал мне подарок. Конечно, «мне» — это неправильно, он прислал подарки нам всем. Маме — изящную золотую подвеску, папе — красивый футляр для очков, тёте Гермионе — толстую книгу, а дяде Рону — пояс с пряжкой в виде квоффла. Что он подарил остальным, я не увидела, потому что в этот момент сова уронила мне на колени свёрток, подписанный моим именем. Развязывая блестящий бант, я порезала палец об острый край ленточки, но не обратила на это никакого внимания…
Что было внутри?
Безделушка. Браслет. Цветные верёвочки, выпуклые бусинки, забавное плетение… Обернуть вокруг запястья, завязать узелком, оставив бахрому свободно болтаться. И не снимать, никогда, никогда не снимать, чтобы Он постоянно был рядом, там, на пульсе, где ровным ритмом бьётся вся моя жизнь.
Так я и сделала.
* * *
Лето перед пятым курсом было, пожалуй, лучшим во всей моей жизни: Оливеру и маме достались пригласительные на дружеский матч сборных Шотландии и Уэльса…
Мама не смогла пойти, осталась посидеть с Домиником — тётя Флёр, хоть и носилась с поздним ребёнком как с писаной торбой, но требовательным гоблинам противопоставить ничего не могла, и когда они настоятельно рекомендовали выйти на работу в неурочное время, послушно аппарировала в Гринготтс.
Так что мы с Оливером пошли на квиддич вдвоём, и началось это с того, что он, держа меня за руку, пробивался сквозь толпу — хмурился, раздвигал народ плечами и никак не реагировал на восхищённые взгляды-узнавания, а закончилось полосой в «Ежедневном пророке». Треть полосы занимала наша фотография, на остальном пространстве бессменная Рита Скитер, которую папа тут же помянул недобрым словом, распиналась о новой — подумать только, несовершеннолетней! — пассии знаменитого вратаря.
Кажется, папа тогда не только негодовал по поводу Скитер, но и порывался выяснить отношения с Оливером… Мама его удержала, задав всего лишь один вопрос. Мне.
— Лили, это правда?
Да я бы была на седьмом небе от счастья, если бы это было правдой!
Я пожала плечами. Что я могла ей ответить? «Всё в порядке, мам, я люблю его»?
— Ты же сама отправила нас вместе, — осторожно сказала я, — чтобы я могла попрактиковаться в написании репортажей. Вот мы и пошли… Там было много народу, пришлось идти за руку, чтобы не потеряться. Мам, ну как будто ты ни разу не была на стадионе!
У меня сердце стучало в горле, сбиваясь на третий счёт, а уши наверняка полыхали, но — хвала Моргане — уши были скрыты распущенными волосами, а сердцебиение устроено так, что на расстоянии его не услышишь.
Чтобы хоть как-то успокоиться, я потянулась рукой к лицу, но тут же вспомнила, что Роза говорила, мол, если человек лжёт, он всегда трогает либо нос, либо губы… Одёрнув себя, я посмотрела на мать и снова пожала плечами.
— Вот видишь! — повернулась она к отцу. — Это всё Скитер и её постоянные домыслы!
А ту статью я храню до сих пор.
* * *
В конечном итоге статья меня на дурацкую идею и натолкнула.
Статья, День Святого Валентина — и порхающие по школе открыточки-купидончики. Ким, поморщившись, тогда спросила у меня, мол, какого боггарта всё это делается и какие только идиоты могли это придумать, а я, чуть пожевав кончик пера, задумчиво ей ответила:
— Просто многим гораздо проще рассказать о своих чувствах в письменном виде…
Кимберли недоверчиво хмыкнула и переглянулась с сестрой. У них обеих не было проблем и с устным способом выражения эмоций, но валентинки к ним всё равно валом валили. Было бы красиво сделать вид, что я не получила ни одной, но это неправда — и на мою душу пришлось достаточно ярких конвертиков.
По крайней мере два из них точно были от Скамандера.
— Вслух проще, — Мэдс пожала плечами.
— Если по-другому ты не решишься? Или если он тебя даже слушать не станет?
— То, наверное, и письмо не откроет.
Доля истины в словах Мэдисон была, но я не хотела прислушиваться. Я продолжала свои рассуждения:
— Нет, если… если он первый парень на факультете, а ты синий чулок, потомственная заучка, но совсем на другом…
— Первая сволочь на факультете, ты хочешь сказать? — улыбнулась Ким.
Я вспыхнула. Я совсем не имела в виду Скорпиуса Малфоя и Розу Уизли — их короткий роман поставил на уши весь Хогвартс и все наши семьи. Хорошо, что он закончился быстро. В конце концов, это только в сказках прекрасные принцы живут с простушками долго и счастливо, в реальности всё это заканчивается гораздо быстрее. Малфоя, правда, многие предпочли бы назвать чудовищем, но…
— Лил, искать кроликов в шляпах — гиблое дело. Не выдумывай потайного смысла там, где его нет.
— Да нет же!
— Ладно, мы поняли, что ты хочешь сказать, — девчонки махнули рукой, давая понять, что пора завязывать с этой дискуссией, но что-то внутри меня не могло остановиться.
А вечером я написала Оливеру письмо.
Потому что по-другому я бы ни за что не решилась.
* * *
На следующий день в шляпе обнаружился кролик.
— Слушай, Лил, — Ким произнесла это странным тоном, будто сама не понимала, о чём идёт речь. — Тебя вызывает директор МакГоннагал.
— Зачем? — я попыталась прикинуть, чем могла заслужить такую аудиенцию, но ничего толкового в голову не пришло. Разве что…
— Не знаю. Там папа приехал, может быть, передал тебе что-то от твоих?
Я превратилась в ледышку. Серьёзно. Почувствовала, как холодеют кончики пальцев, а сердце начинает биться медленнее, будто собирается остановиться совсем. Но потом мне стало жарко: а вдруг?
Вдруг он приехал, потому что я ему тоже небезразлична? Ведь рассказать мне о том, что всё это — глупости, Оливер мог и в ответном письме.
— Ладно, — я поднялась. — Тогда я пойду.
* * *
Директор Макгоннагал встречает меня в дверях своего кабинета. Она ничего не говорит — только смотрит серьёзно и строго, чуть хмурится, а потом пропускает меня внутрь и выходит.
Когда за ней закрывается дверь, я уже вижу Оливера, хотя смотреть на него мне очень страшно.
— Привет, — тихо говорит он, прислоняясь к стене.
— Здравствуйте, — так же тихо отвечаю я.
Немного помедлив, сажусь на стул, привычный для тех, кто часто бывает в кабинете директора, и непривычный для меня. Впрочем, даже если бы я сидела на нём по двадцать раз на день, сейчас — под взглядом Оливера — мне всё равно было бы на нём неудобно.
Я держу руки на коленях, сцепив дрожащие пальцы в замок. Он изучает мои запястья.
— Ты его всё ещё носишь, принцесса.
Это он про свой подарок.
Конечно, ношу. Ким и Мэдс сказали мне тогда, что, завязывая такой браслет, нужно загадать желание. Порвётся — желание сбудется, не порвётся — уж извини. Я не знала об этом в то Рождество, но если бы успела что-то загадать, понятно, что этим «чем-то» был бы Оливер Вуд. Вот только мой браслет всё равно не рвётся.
Истрепался, потемнел, но не рвётся. Никак не рвётся, одним своим видом напоминая мне о том, что нельзя мечтать о том, о чём я мечтаю.
— Да, — тихо говорю я.
Я специально понижаю голос, чтобы Оливер прислушался, и он прислушивается. А потом — мрачнеет, хмурится и выдыхает:
— Я получил твоё письмо.
Мне тяжело сдержаться и не поднести сомкнутые в кулак пальцы ко рту. Я могу сейчас соврать себе, что совсем забыла про это письмо, а ему — что вообще его не писала, это всё глупая шутка, я ни при чём, меня здесь нет, не было и не будет… Соврать и убежать, но…
— Принцесса, это… — он разводит руками, и мне как-то сразу становится всё понятно.
Но я не могу позволить ему высказать это вслух. Оливер — он ведь моя мечта, и значит, не может вот так взять и разбить… сам себя. Я смотрю на него — отчаянно, долго, смотрю и одновременно пытаюсь гордо задирать подбородок повыше, как будто это не я готова расплакаться прямо сейчас.
Как будто это не я подхожу к нему и обнимаю.
Я вижу это со стороны, как будто на колдографии.
Оливер обнимает меня в ответ — бережно, как ребёнка. Он обнимал меня так тысячу раз, и всю эту тысячу раз мне за глаза хватало таких вот объятий, но теперь я выросла. Я ведь действительно выросла, и его губы у меня теперь на уровне глаз. Звучит смешно, но именно в этом сейчас заключается всё самое главное: у него потрясающе красивые губы, а у меня достаточно наглости, чтобы приподняться на цыпочки — и поцеловать.
Моё сердце ухает куда-то в живот и, кажется, там замирает. У Оливера сбивается дыхание — я слышу это, не могу не слышать! Я чувствую это — жаром по губам и сладостью по языку. Жмурюсь крепко, потому что открывать глаза страшно, прижимаюсь к нему, потому что упаду без поддержки, беру его за руки, потому что гладить плечи или путаться пальцами в волосах неловко и стыдно…
— Принцесса, — он отстраняется и перехватывает мои запястья. В его голосе слышна растерянность.
— Что?
— Не надо.
Я открываю глаза.
Он мог бы сейчас сказать тысячу слов — по лицу видно. Тысячу слов о том, что он меня старше, годится мне в отцы, какие мои годы, я обязательно найду себе кого-нибудь замечательного и всё такое. Тысячу слов о том, что я ещё совсем маленькая и понятия не имею, о чём говорю, что любовь — это совсем другое. Тысячу слов о том, что он меня — конечно же! — любит, но совсем не так, как мне нужно, и… И я благодарна ему за то, что он просто молчит.
Отпускает мои руки. Слышится сухой треск.
— Ох… принцесса… твой браслет…
Порвался. Наконец-то порвался.
— Ничего страшного, дядя Оливер, — я улыбаюсь. Ещё секунду назад была готова плакать, а теперь улыбаюсь.
Хорошо, что все эти тысячи слов он промолчал — ему не будет потом за них мучительно стыдно. Потому что верёвочные браслеты, завязанные «на желания», рвутся тогда, когда эти желания начинают сбываться. Я загадывала, чтобы он меня полюбил — и когда-нибудь это случится.
Vova
