Вереск

Через сны, наугад

Несчастливых рождений…

(Тэм Гринхилл)

В решетчатое окно бил дождь.

Приоткрытая створка дрожала от порывов ветра.

Неохотно поднявшись, молодой человек подошел к окну и оперся ладонью о мокрый подоконник, наблюдая, как крупные капли ручьем бегут по запотевшему стеклу.

Пахло дождем.

Рассвет только наступал, стирая воспоминания о ночи.

Пахло горечью.

Гроза бушевала над самым домом, и в тусклой серости еще не наступившего утра, изредка озаряемой вспышками молний, он с трудом разглядел поваленный непогодой ясень, вдруг отчетливо ощутив прогорклый запах гниющей мокрой древесины. И слепую ярость дождя. Из приоткрытой створки потянуло сладковатым запахом влажной земли.

Он постоял еще некоторое время, бездумно смотря на поваленный ясень, потом потянул створку на себя — и в лицо ударило что — то живое и трепещущее, серым пятном промелькнувшее в серой пелене дождя.

Он резко захлопнул окно и, с отвращением вынув изо рта вонючий, неизвестно откуда взявшийся пух, обернулся. На письменном столе с невозмутимым видом сидела сова, по — хозяйски разглядывая комнату.

— Какого черта, Паркинсон, — он лениво подошел к столу, пристально разглядывая птицу.

Сова, смерив его равнодушным взглядом, протянула лапку.

Он дернул письмо, за что получил удар клювом по пальцу, и, чертыхаясь, развернул.

Драко Люциус Малфой, Вам предоставляется возможность вернуться в школу чародейства и волшебства Хогвартс для обучения на 7 курсе с целью сдачи выпускных экзаменов ЖАБА.

Минерва МакГонагалл.

Он приподнял брови и повертел листок пергамента в руках.

Печать Хогвартса. Почерк МакГонагалл.

— Выметайся, — бросил он сове, кинув письмо на стол, и распахивая окно настежь, — найдешь, где спрятаться.

На мгновение внутри все перевернулось, вспыхнуло надеждой.

Вернуться в Хогвартс — какая возможность вырваться из этого дома, показать, что он еще не сломлен, что со Слизерином еще не покончено, что…

Драко судорожно смял письмо, швырнул в камин и устало упал в кресло.

Он еще не сломан.

Возможно. Спорный вопрос.

Но вот со Слизерином покончено — руками самих слизеринцев, руками Паркинсон с ее идеальным маникюром. Слизерин станет презираемым факультетом, «мальчиком для битья», — о да, унижения и насмешки даются гриффиндорцам на «превосходно».

Драко с сомнением взглянул на смятый в комок пергамент, белеющий в золе. Или стоит рискнуть?

Все растоптано, сожжено и забыто — но ведь он сам еще жив, судя по странным вспышкам надежды в глубине своей выгоревшей души.

Жив.

Как это смешно — быть обязанным жизнью Поттеру.

Пальцы скользнули по гладкой ручке кресла.

Отец считает, что они должны приспособиться: к новой жизни, к новому правительству, к тому, что с первой полосы «Ежедневного пророка» уже несколько недель не исчезают фотографии Поттера. Приспособиться — как животные к новому вторжению человека?

Отец всегда умел приспосабливаться, меняя личину, подстраиваясь под обстоятельства.

Скользкий друг Люциус.

Ладонь Драко судорожно обхватила голову змеи, вырезанной на подлокотнике кресла:

вспышки молний и письмо напомнили ему страшную ночь второго мая.

Он видел Поттера, видел, как тот вошел в Главный Зал, окруженный толпой друзей, видел, как малявка Уизли незаметно пожала ему руку. У Поттера было все.

Зачем он пошел за ним в Выручай — комнату? Из — за отчаяния, что его родители — там, что Темный Лорд в ярости мог убить всех, подвернувшихся под руку?

Чувства захлестывали с головой — страх и ужас, смешанные с мальчишеским восторгом и предчувствием неизбежного сражения; сжав палочку, он шагнул в Выручай — комнату.

Огонь. Жар. И дикий, душераздирающий крик Крэбба.

Он не верил, что умрет, и в то же время был рад смерти. Конченый человек, который существовал в своем чистокровном мире аристократических манер, вековых традиций, просторной ограниченности дома, звуков рояля солнечным утром, беспечности существования, непоколебимой веры в отца и легкого снисхождения к однокурсникам.

И этот мир рухнул, в одно мгновение — вместе со всеми его традициями, верой и беспечностью — когда перед глазами, слезящимися от дыма, возникла потная, грязная ладонь Поттера.

Драко отклонился на жесткую спинку кресла и прикрыл глаза; гроза постепенно стихала, но яростный дождь еще барабанил в стекло.

В то мгновение выгорели все чувства, которые он знал, которые испытывал: ненависть, зависть, злоба — сменившись безликой пустотой и желанием тепла, ласки, любви — желанием просто увидеть мать.

Маятник на массивных часах слегка вздрогнул; Драко знал, что сейчас они будут тихо бить — он не выносил эти часы с детства, долгие годы не бросая попытки сломать чертов живучий механизм.

Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь.

Последний раскат грома раздался вдали и стих. Гроза уходила на север, с наслаждением выплеснув свою ярость.

Поежившись, Драко провел рукой по лицу и бросил тоскливый взгляд в сторону кровати: отогнутый уголок одеяла приветливо предлагал забраться в постель и просто забыться сном. Вместо этого он поднялся и подошел к каминной полке: с выцветших снимков на него смотрел он сам. Драко швырнул фотографии в камин, не вынимая из серебряных рамок, — какого черта ему нужны эти воспоминания?

Ласка. Любовь.

Взгляд упал на желтый продолговатый конверт с розовым сердечком вместо печати.

Твою мать. Сколько можно, Паркинсон?

Он швырнул письмо вслед за фотографией — не распечатывая.

Ласка. Любовь.

Пустая кровать и одиночество, а он бы многое отдал, все — только ради того, чтобы в этой постели лежала девушка, которая…

Драко с издевкой рассмеялся над собой и случайно зацепил локтем пыльную стопку газет. «Ежедневный пророк» с шелестом разлетелся по ковру; Поттер, неестественно улыбаясь, жизнерадостно зажестикулировал со всех первых полос одновременно.

Нагнувшись, Драко наугад поднял выпуск, презрительно морщась.

«Северус Снейп был храбрейшим человеком, — заявил мистер Поттер в одном из недавних интервью, — возможно, самым храбрым из всех, кого я знал. Так любить одну женщину и отдать за нее свою жизнь, спасая меня… Мне искренне жаль его, возможно, я не имею права рассказывать о его личной жизни — поверьте мне, выше «тролля» я бы за это не получил — но, кажется, мир должен знать правду».

Драко приблизил страницу к глазам и некоторое время отрешенно рассматривал улыбающееся лицо Поттера. Потом с таким же отрешенным видом бросил обратно. В конце концов, желтые газеты смотрятся не хуже осточертевшего темно — зеленого ковра. Щедро использованная типографская краска смазанными черными буквами отпечаталась на кончиках пальцев.

За окном занималось привычно серое, пасмурное английское утро; далекую стену леса, за бледно — лиловым, не видным из окна оврагом и соломенного цвета полем, застилал молочный туман.

Драко задумчиво постучал пальцами по стеклу.

Он видел эту женщину — она лукаво улыбалась на фотографии, которую он выкрал у декана; в зеленых глазах плясали смешинки, длинные рыжие волосы рассыпались по плечам.

«Северус, даже для тебя моя фамилия — Поттер. Лили».

Он не мог поверить — он, ночевавший в Выручай — комнате, пытаясь исполнить поручение Лорда, как может Снейп хранить в своем письменном столе фотографию этой женщины.

— Какого черта она вам сдалась? — зло поинтересовался он, с презрением глядя на иссиня — черные волосы декана, склонившегося над очередной работой.

Он с яростью хлопнул дверью.

Прислонившись лбом к прохладному стеклу, Драко задумчиво рассматривал белоснежные лилии, прибитые дождем к земле. С высоты второго этажа они казались размытыми белыми пятнами на черной земле.

Где ее найти — девушку, которая бы чувствовала себя счастливой рядом с ним, смеялась, когда бы он шутил — правда, он понятия не имел, как звучит собственный смех — плакала, если бы он был груб с ней. Черт подери, ведь слезы — признак неравнодушия.

Он никогда бы не был груб с ней.

Драко прикрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти образ — кажется, он когда-то говорил об этом Блейзу.

Забыл.

— Драко, — в дверь тихо, но настойчиво постучали, — я знаю, что ты не спишь. Пожалуйста, спускайся к завтраку.

Он предпочел промолчать, стиснув зубы, и мать, помедлив, прошла вперед по галерее.

— Идите к черту с вашей любовью, — процедил он тихо, не отрывая взгляда от лилий, — обойдусь без нее.

Вынув из золы скомканное письмо, Драко вернулся в кресло и разгладил пергамент на полированной поверхности стола.

Если он останется дома — сойдет с ума, а возвращение в школу манило множеством перспектив и возможностей: сдача ЖАБА на «превосходно» даст небольшую, но все — таки надежду на поступление в университет. Надежду вырваться из этого дома.

Слабый, блеклый луч робко скользнул по его лицу, пробежал по упавшим на ковер газетам, выхватил светлым пятном темно — серые глаза женщины на портрете над кроватью, блеснул серебром на циферблате часов и растаял. Сквозь кажущуюся непроницаемость облаков упрямо пробивалось июльское солнце.

Драко оперся локтями о стол и закрыл лицо руками, чувствуя, как внутри нарастает голод. Чертова человеческая сущность.

Он застегнул рубашку, поправив воротничок, принципиально не глядя в зеркало, и вышел в галерею, заперев дверь заклинанием.

Аромат сваренного кофе смешивался с тяжелым запахом отчаяния, смерти и страха.

Прадеды, прабабки, прапрадеды и прапрабабки, давно похороненные в фамильном склепе, забытые и прожившие свою жизнь — ему всегда казалось, что зря, — сонно потягивались на портретах, украшенных тяжелыми серебряными рамами. Серебряный, зеленый и кроваво — красный — других цветов в доме не существовало.

Драко резко остановился.

В зале играла музыка — он не мог ошибиться; нежные, томные звуки рояля приятно ласкали слух, отдаваясь невыразимой болью и тоской в душе.

— Я вас всех сожгу, — он неожиданно поморщился и сощурил глаза, с ненавистью разглядывая портреты, — всех, до единого.

Шум голосов разом заглушил нежную музыку; умершие прадеды и прабабки с горячностью, несвойственной для людей их круга и, в особенности, возраста, гневно пытались высказать ему свое неодобрение, даже не пытаясь услышать друг друга.

— Сожгу, — повторил Драко медленно, наслаждаясь своей властью над ними. — Вы мне надоели.

Сбежав вниз по лестнице, он осторожно прошел в гостиную и замер на пороге, чтобы не спугнуть видение.

Мать, прикрыв глаза и слабо улыбаясь, играла знакомую мелодию.

— Лебединая песня, — прошептал он, проклиная себя за то, что никогда не мог запомнить имени композитора.

Мать выглядела совсем молодой сейчас, хотя еще вчера ему казалось, что она сильно постарела. Душу наполнило тепло; едва дыша, он прислонился плечом к стене, наблюдая за ее игрой. Светлые волосы, убранные в высокую прическу, гармонировали с природной бледностью кожи, подчеркивая выразительность голубых глаз. Худые плечи поднимались и опускались, следуя изящному музыкальному узору.

— Нарцисса.

Они оба вздрогнули — мать и он, услышав этот голос.

В ее глазах что-то неуловимо изменилось; но она продолжила играть, только с губ исчезла улыбка.

Драко с отвращением смотрел, как отец медленно приблизился к матери и, наклонившись, обнял ее за плечи. Рука инстинктивно метнулась в карман за палочкой.

Мать резко перестала играть и, поднявшись со стула, оказалась в объятиях мужа.

— Не надо, Люциус, — тихо возразила она, когда его рука настойчиво обняла ее за талию, — Драко может увидеть.

— Драко уже не ребенок, Нарцисса.

Он едва не застонал, смотря, как отец покрывает лицо матери жадными поцелуями, внезапно вспомнив, что палочки у него нет.

Мать — неприкосновенна, невозможно, чтобы этот мерзавец так обращался с ней, он и так причинил ей слишком много боли — а теперь заставит ее отдаться ему? Мать покорно выносила эти омерзительные ласки, подставляя лицо, задыхаясь, позволяя целовать шею, плечи…

Драко в ярости ударил кулаком в стену.

Они не слышали. Они были слишком заняты собой.

Он постоял, в прищур разглядывая их, подождал, пока они скроются за массивной дверью спальни и, не глядя на разбитые пальцы, побрел в гостиную.

Голод исчез, вместе с теплом; он равнодушно придвинул к себе тарелку, чувствуя во рту металлический привкус мерзости, с выражением гадливости взял кусок хлеба и разломал на куски.

Бежать отсюда. Бежать — к школьной овсянке, к маленькой уютной спальне в серебристо — зеленых тонах, к пыльным томам библиотеки мадам Пинс, к суровому взгляду МакГонагалл, к грязным котлам в классе заклинаний, к хижине Хагрида, к хогсмидскому кафе, украшенному розовыми оборочками — куда угодно, только бы не оставаться в одном доме с отцом.

Швырнув тарелку в стену, он налил из графина воды.

— Чистая, — с мрачной удовлетворенностью процедил он, рассматривая воду на свет, — как моя кровь.

Заставив себя прожевать кусок хлеба и запив его водой, он поднялся и, пройдя в залу, сел за рояль. Пожелтевшие клавиши были изъедены временем и стерты ловкими пальцами прежних хозяев — но Драко любил рояль.

Положив руки на клавиатуру, Драко нахмурено смотрел на свое неясное отражение в черной полированной поверхности; потом с бешенством начал брать аккорды. Рояль, стеная от такой жестокости, отдавался резкими, режущими уши звуками.

Приглушенный голос отца слабым эхом проник в залу, не в силах заглушить сумасшедшее смешение звуков. Люциус размашистым шагом подошел к роялю и захлопнул крышку, ударив сына по пальцам.

Драко зашипел от боли и вскинул на него пылающие презрением и ненавистью глаза.

Отец пристально разглядывал его лицо, и в стальных серых глазах мелькало желание ответить на этот вызов. Драко видел, как его пальцы стиснули тонкую ткань расстегнутой рубашки.

— Драко, пожалуйста, хватит. — Нарцисса, завернувшись в плед, показалась на пороге спальни.

Он поднялся из-за рояля, морщась, переводя взгляд с распущенных волос матери на расстегнутую рубашку отца.

— Вы оба отвратительны, — бросил он, сметая ноты на пол, — видеть вас не могу.

Покидая залу, он слышал, как мать тихо умоляла отца поговорить с ним. Черт подери, пусть развлекаются, пусть делают что угодно, где угодно — только пусть оставят его в покое.

В библиотеке царил привычный полумрак, словно книгам казалось удобным дремать на полках, ожидая, пока их заметят любопытные глаза и снимут нетерпеливые руки человека с сердцем, жадным до знаний.

Полумрак пах пылью и старой бумагой — так осязаемо, что рот наполнился слюной.

Сглотнув, Драко прошел внутрь, проводя разбитыми, распухшими пальцами руки по жестким переплетам книг.

Дед гордился библиотекой: первую книгу приобрел после второй гоблинской войны еще его предок, в 1589 году, когда знать не скупилась на яд, а англичане еще праздновали победу над испанцами.

Драко помнил деда смутно. В памяти остался лишь образ высокого седого старика в черном шерстяном костюме, золотыми часами на цепочке и белой тростью — он умер, не дожив до семидесяти, так и не смирившись с увлечением своего сына Темными искусствами. Драко любил деда: старик всегда был к нему внимателен, ласково похлопывал по плечу и время от времени дарил звонкие галеоны. Отец считал, что дети не должны иметь деньги, пока не научатся быть ответственными. В семь лет к галеонам Драко был равнодушен, зато ему нравилось забывать обо всех правилах и манерах, забираясь к деду, в широкое низкое кресло, и разглядывать черно — белые иллюстрации.

Дед любил хорошие книги, и, особенно в последние годы, не делал существенного различия между магической и магловской литературой.

— Когда — нибудь ты поймешь, — произнес он, заметив, что внук с любопытством рассматривает изображение молодой девушки в длинном платье, с собранными в сложную прическу темными волосами.

— Вздор, — невозмутимо отозвался отец и выхватил монету из рук Драко, — я говорил тебе о деньгах…

Драко остановился напротив книг в красном переплете; пальцы оказались покрыты слоем пыли. Усмехнувшись, он наугад снял книгу с полки и расположился за столом, у широкого окна.

Стиль писателя оказался отрывистым и рваным, в нем сквозила какая — то скрытая надломленность и плохо спрятанная боль. Отрывистость ему понравилась; забыв о распухших пальцах, он оперся локтями о стол и запустил ладонь в волосы, жадно проглатывая страницу за страницей.

О войне.

«Война» — удивительно бесцветное слово. В детстве оно рассыпалось громкими криками сражающихся, грохотом обваливающихся стен и смехом победителей. Теперь оно отдавало горечью, привкусом унижения и боли. Все красивые слова: честь, слава, мужество, храбрость, так часто мелькавшие в разговорах, на страницах «Пророка», оказались совершенно пустыми, бесполезными сочетаниями букв — они лишь звенели, как звенит пустой глиняный кувшин. Войной нельзя восхищаться, о ней нельзя петь и рассказывать — ни одна мелодия и ни одни слова никогда не передадут то чувство страха и безумия, которое испытывает человек на войне. Смерти боятся все — а она крадется сзади, дыша в затылок холодом склепа, заглядывая в затравленные глаза, пытается поцеловать в дрожащие губы. И в страхе смерти нет ничего позорного, ничего странного — умирать готовы лишь те, кому больше нечего терять.

Возможно, смерти нет, возможно, смерть — это лишь шаг за грань. Смерти нет, пока есть память, пока она не поросла бурьяном лет и забот, как порастают вереском развалины домов, стирая историю. Память — жестокий и сладостный дар.

Драко не видел настоящее лицо войны — он не сражался, не бежал бок о бок с защитниками замка навстречу Пожирателям смерти. У него была своя война, и он ее проиграл.

«Мне кажется, я умру в дождь».

Он медленно повторил показавшуюся знакомой фразу.

Так легко умирать в дождь. Тем, кто в дождь хоронит, не нужно притворяться, выдавливать слезы и лживые рыдания — можно всего лишь подставить лицо под холодные капли. Так просто.

Почувствовав взгляд, Драко резко поднял голову.

Серые, с холодным стальным блеском глаза отца пристально изучали его лицо.

— Какого черта тебе нужно? — грубо поинтересовался Драко, закладывая страницу пальцем.

Отец развернул к себе кресло, и, присев, положил руки на широкие подлокотники.

— Твоя мать просила меня поговорить с тобой.

Драко только презрительно сощурился в ответ, с досадой думая, что все впечатление от книги безвозвратно испорчено.

Люциус соединил кончики пальцев.

— Что ты беснуешься? — холодно поинтересовался он, не спуская глаз с бледного лица сына.

С закипевшей внутри яростью Драко уже собирался ответить ему, чтобы он оставил мать в покое — и вдруг понял, что ей это нравится. Он с бешенством ударил ладонью по столу — от бессилия.

— Прекрати валять дурака, — Люциус отклонился назад, — пора занять себя делом. Помоги мне с бумагами. Возьмись за учебу. Найди себе девушку. Меня порядком раздражает, что ты выплескиваешь свою юношескую неудовлетворенность на нас с матерью. Скажу тебе прямо, как мужчина: найди себе девку и спи с ней. Нагуляешься — женись.

Драко взглянул на него с презрением.

— Не оставляешь надежу сделать из меня свою копию?

— Я сам выберу тебе невесту, — Люциус сделал вид, что не расслышал. — Кстати, что произошло с той девчонкой, которую Лорд выбросил за ненадобностью?

Драко отвел взгляд и вцепился пальцами в книгу, порезавшись об острые края страницы.

— Она покончила с собой.

Люциус негромко рассмеялся, положив ногу на ногу.

Драко в прищур изучал лоснящееся от сытости и самодовольства лицо отца, чувствуя запах коньяка и дорогого парфюма.

Протянутая — невыносимо грязная — ладонь Поттера изменила многое.

Отец, сидящий перед ним, перестал вызывать уважение и слепое желание подражать. Теперь он вызывал лишь ненависть. Увидев его после поражения Темного Лорда, Драко с отвращением передернул плечами, внезапно ощутив себя преданным и использованным в скользкой игре отца.

Скользкий друг Люциус.

А он, неопытный мальчишка, слепо следовал приказам. Весь седьмой курс он постоянно ощущал присутствие отца, незримо; в голове разговаривал холодный расчетливый голос, словно контролирующий каждый шаг. Иногда он метался по замку, ночами, пытаясь забыться, не обращать внимание на стоны и кровь — неизменных спутников Кэрроу, но еще никому не удавалось убежать от самого себя. С ужасом глядя на зверства Пожирателей смерти, кровь, насилие и убийства, не прекращавшиеся в его собственном доме, он внезапно осознал, что хотел бы сражаться на другой стороне — не за Поттера, не за Дамблдора, не за Хогвартс. Просто за то, чтобы стоны умирающих стихли, и с пола и стен навсегда исчезла кровь.

— Я тебя презираю, — процедил Драко, — ты никогда не был отцом для меня.

— Вздор, — Люциус зевнул, прикрывая рот ладонью, на указательном пальце тускло блеснул вправленный в кольцо изумруд, — разве ты не помнишь, как мы вместе покупали тебе учебники и метлу?

Драко досадливо поморщился: один раз отец действительно съездил с ним в Косой переулок — перед вторым курсом. Вот только он скорее преследовал свои цели, пытаясь спрятать в «Горбине и Бэрксе» некоторые вещи, которые могли бы заинтересовать мракоборцев. Драко долго упрашивал его зайти во «Флориш и Блоттс»: он не привык выбирать учебники сам, а мать в тот день осталась в поместье.

— …Не помнишь, как мы болели за одну команду на Чемпионате? Ездили в Париж?

Драко откинулся на мягкую спинку кресла и скрестил на груди руки.

Неужели он действительно думает, что этого достаточно?

Внутри вновь нарастало чувство голода.

Люциус вопросительно приподнял брови, ожидая ответа.

Драко издевательски усмехнулся.

— Помнишь, как ты приходил ко мне по вечерам? Помнишь, как обсуждал со мной семейные вопросы? Знаешь, что я люблю? Нет? Потому что тебе плевать. Ты всегда держал меня на коротком поводке, боясь потерять контроль, боясь, что я откажусь поддерживать твои безумные идеи. Поэтому ты всегда держался отстраненно и выставлял все так, чтобы я с ума сходил от твоей гениальности, мудрости и благородности.

Люциус подался вперед, щурясь.

— Что ты смотришь?

— Думаю, кто ты все-таки: мужчина или девчонка с бантиками на голове и бесконечными капризами.

Драко поднялся, со скрипом отодвинув стул, и повернулся к отцу спиной.

Пальцы дрожали — от ненависти, бессилия и разочарования. Это человек никогда не сможет понять. Драко никогда не испытывал к нему доверия. Он не мог просто прийти к отцу и рассказать о своих трудностях, потому что отцу бы это не понравилось — он всегда хотел видеть в нем сильного человека, способного справиться со всем самостоятельно. Хотел, но никогда не учил — как. И Драко поклялся себе: если когда — нибудь у него будет ребенок — сын, он обязательно возьмет с него обещание делиться всеми своими мыслями и проблемами.

Люциус смотрел на приподнятые плечи сына.

— Хотел узнать твое мнение.

— Неужели?

— Я собираюсь вернуться в Министерство, — Люциус обвел библиотеку задумчивым взглядом. — Как полагаешь, стоит рискнуть?

Драко передернул плечами.

— Боюсь, они не особенно будут рады тебя видеть.

— Я все еще могу вкладывать средства в финансирование отдела.

Драко насмешливо хмыкнул.

— Сейчас ничто не обойдется без Поттера, в том числе, финансирование.

— Поттер не успеет заняться всем одновременно, — резонно заметил Люциус, довольно улыбаясь, — тем более, пятым уровнем министерства.

— Меня это не касается.

— И как тебя понимать?

Драко круто развернулся и, оперевшись руками о стол, наклонился к отцу.

— Меня поздно понимать. Ты опоздал. Я не желаю тебя знать. Я не желаю помнить, что у меня есть отец.

Люциус медленно поднялся, холодно глядя в глаза сына.

Драко, выпрямившись, ответил ему пренебрежительным взглядом.

— Слушай внимательно, мальчишка, — Люциус сделал к сыну шаг, так, что Драко почувствовал его отдающее коньяком дыхание на своих губах, — до сих пор я терпел. Но это переходит всякие границы.

— И что ты сделаешь? Убьешь меня? Вспомнишь, как приятно использовать Круцио?

Люциус отстранился и смахнул несуществующие пылинки с плеча сына.

— Оставлю тебя на хлебе и воде. Аннулирую твой счет в Гринготтсе. И тогда мы посмотрим, способен ли ты на ласку.

Драко с горечью улыбнулся, насмешливо глядя на самодовольное выражение отцовского лица.

— Плевать я хотел на твои деньги. Они для тебя — все, не так ли? Я не боюсь быть бедным. Меня больше ужасает перспектива оставаться запертым с тобой в этих чертовых стенах. Когда с дома в Лондоне снимут печать, я не задержусь здесь ни на минуту.

Узловатые пальцы Люциуса смяли тонкую ткань рубашки на его груди.

— Отпусти меня, — в голосе Драко звенел лед, — или я за себя не отвечаю.

— Чертов мальчишка, — Люциус с силой оттолкнул его, — весь в своего деда!

Задыхаясь, с трудом сдерживая желание резко ответить, Драко вышел из библиотеки и, спотыкаясь, пошел по темному коридору по направлению к холлу. Прислуги не было видно, так что отец мог не волноваться, что их повышенные голоса услышали.

Захлопнув дверь, он несколько минут стоял на ступенях, с наслаждением вдыхая свежий воздух.

По небу неслись порванные в серые клочья облака.

Парк, на который выходили окна его комнаты, давно был заброшен; даже во времена Темного Лорда ухоженный вид придавали только саду, разбитому перед парадным входом. Березы и ели, покрытые мхом, устало наклонялись к земле, больше не в силах противостоять непогоде. Под ногами валялись сучья и засохшие еловые ветки, издалека доносился приглушенный крик сойки. Драко перешагнул через ствол поваленного ясеня, проведя ладонью по мокрой коре, и побрел к обрыву.

Старая береза, сгорбленная временем, росла на самом краю, цепко впиваясь в почву корнями; черная земля, уходящая вниз, поросла вездесущим вереском.

Наклонившись, Драко сорвал тонкую веточку, покрытую с бледно — лиловыми цветами, и повертел в пальцах. Вот он, символ английского одиночества — такой простой и такой знакомый. Он любил вереск — за гибкость, упрямую жажду жизни и умение пробиваться к свету. Вереск рос там, где не выживало ни одно растение: на голых склонах оврагов, на пустошах и скалах, пронизываемых ветром — одинокий, терпеливый, независимый и словно вознагражденный природой за свое одиночество нежно пахнущими цветами.

Сунув веточку в зубы, он прислонился спиной к шершавому стволу березы и заложил руки за голову, позволяя легкому ветерку обдувать лицо.

Капли дождя, не успевшие высохнуть, брильянтами переливались под лучами выглянувшего из-под клочьев облаков солнца; раскинувшийся за обрыв луг пестрел разноцветьем трав.

Драко не знал, сколько времени провел так, закрыв глаза и наслаждаясь свободой, представляя, что просто плывет в белой мгле, вперед — только вперед, неважно, куда.

Чья — то ладонь ласково провела по его волосам; вереск исчез изо рта, оставив после себя приятный вяжущий привкус.

Драко нехотя приоткрыл глаза, глядя на мать из — под ресниц. Замахнувшись, она бросила веточку вниз с обрыва, но, сбитая порывом ветра, она упала обратно к ее ногам.

— Ты куришь?

— Не сходи с ума.

Нарцисса перевела взгляд с пестрых трав на бледное лицо сына и слабо улыбнулась.

— Мой красивый мальчик.

Драко раздраженно поморщился: в его одиночество снова бесцеремонно вторгались.

Нарцисса опустилась на траву и вытянула ноги вниз, на вересковый ковер. Перед глазами раскинулось соломенное с рыжиной поле, с разноцветными пятнами цветов. Она отклонилась, оперевшись рукой на мягкую траву, и подставила лицо солнцу.

— Мои лилии побились, — тихо заметила она.

— После дождя аромат всегда сильнее.

Нарцисса повернула голову, щурясь от солнца.

— Когда тебя прибивает к земле, пытаешься выстоять. Что–то доказать, — он не знал, как ей объяснить, но мать понимающе кивнула.

Он смотрел, как она неторопливо расправляет складки темно-синего бархатного платья. Сколько ей лет? Сорок пять? Сорок шесть? Она неуловимо менялась — вот сейчас она снова казалась девушкой. Но стоило ей повернуться, и он разглядел морщинки вокруг глаз, и усталый взгляд — у молодых такого взгляда не бывает.

Мать оставалась для него загадкой — он слишком увлекся копированием отца и преследованием Поттера, а теперь почему-то казалось, что поздно протягивать руку и пытаться впустить ее в свой мир. В детстве он не отходил от нее ни на шаг, а потом связь оборвалась — отцу не нравилось, что он проводит столько времени рядом с матерью. Расположение отца стояло для Драко на первом месте.

Долгое время он считал, что мать обязана отцу: именем, положением, деньгами, что она недостаточно благодарна — она так редко улыбалась, и последние несколько лет он ни разу не слышал ее смеха. У нее было все, чего не было у ненавистной матери Уизли, и на младших курсах он всегда озадаченно смотрел на улыбающихся родителей рыжего недоумка, не понимая, чему можно радоваться, когда ты — уродливый и бедный. Его родители всегда были красивой парой.

Теперь Драко не понимал, как мать могла выйти за отца — человека, которому было плевать на ее интересы, который вряд ли знал, что она любит пейзажи, красный закат, пирожные с вишневым кремом и зимние морозные вечера. Все это было лишь картинкой. Никто из них не знал, о чем она думает, смотря на закат — и никто никогда не спрашивал.

— Зачем ты так с отцом? — тихо спросила она, проводя ладонью по верхушкам цветов вереска.

Драко усмехнулся, снисходительно взглянув на мать.

Поздно пытаться делать шаг.

— Ждал этот вопрос.

— Драко, пожалуйста, — она подняла на него глаза.

Он присел на корточки возле нее и поправил взъерошенную ветром челку.

— Простудишься.

Мать тихо рассмеялась и коснулась его руки.

— Последнее время ты ласков, только когда желаешь сменить тему.

Драко выпрямился и ударил носком ботинка узловатый корень березы.

— Какого черта ты волнуешься за него?

— Во — первых, не выражайся, — сухо ответила она, — а во — вторых, Драко, он мой муж. И твой отец.

— Все дело в браке. Не в любви.

— Почему ты упрямо считаешь, что я не люблю его?

Драко оперся спиной о наклонившийся ствол дерева.

— Ты не сказала: « я люблю его». Ты сказала: «он мой муж». И я видел, мама, какими стали твои глаза, когда ты услышала его голос. Безжизненными. Обреченными.

Нарцисса покачала головой.

— Ты не сможешь понять, Драко, ты еще слишком молод. Мы с твоим отцом прожили вместе много лет, и любовь уже не имеет значения.

— Любовь всегда имеет значение, — процедил он сквозь зубы. — Все остальное — долг, честь, обязанность — просто пошлость.

Нарцисса неспешно поднялась на ноги, стряхивая с ладони прилипшие травинки.

— Какой ты странный, — голубые глаза изучающе взглянули на сына, — что с тобой? Ты влюблен? Неужели в Паркинсон?

— Как можно влюбиться в Паркинсон? — в его взгляде читалось негодование. — Мама, неужели ты не видишь, что мы стали изгоями? Общество никогда нас не примет.

— Не выдумывай, Драко, — мать нахмурено взглянула на него, — пройдет год, два — никто не вспомнит, на чьей стороне ты сражался. Я не понимаю, зачем ты так ведешь себя. Ты не думаешь, что отцу тоже тяжело?

Губы Драко скривились.

— Мама, никто никогда не забудет, на чьей стороне мы сражались, — его глаза заметались по ее бледному лицу. — Почему ты позволяла ему так обращаться со мной?

Она судорожно сжала его холодные пальцы.

— Я не хотела оставлять тебя одного. Мое вмешательство не могло ничего изменить, — ее голос задрожал, — они бы убили меня. Пожалуйста, пойми, Драко, я ничего не могла изменить.

Он обнял ее, вдыхая знакомый родной запах матери — запах далекого детства, успокаивающе погладив по спине.

— Я хотел, чтобы ты меня не предавала, — тихо заметил он, внезапно резко отстраняясь.

— Я не предавала тебя, — прошептала она, заглядывая в его глаза.

Драко взглянул на нее откуда-то издалека.

— Ты предаешь меня каждый день, каждый раз, уступая его омерзительным ласкам. Ты ничего не могла изменить, год за годом молчала, поддерживая его, наблюдала, как он разрушает мою жизнь своими безумными идеями о чистой крови, в которые я слепо верил. А теперь ты снова отдаешься ему, словно ничего не произошло, словно не ты кричала, вцепившись пальцами в спинку стула, когда мне ставили Метку.

Мать опустила глаза и долго молчала, теребя пальцами цепочку медальона.

— Не нужно лгать, мама, — тихо произнес он, — и не нужно оправдываться. Я вернусь в школу, и вы сможете наслаждаться одиночеством до следующего лета. На Рождество я останусь в замке.

Он с жалостью смотрел на мать несколько мгновений, потом быстро зашагал прочь — к дому.

Лилии, гордо выпрямившись, упрямо тянулись к солнцу. Драко бережно провел пальцами по стеблю, вверх, так что цветок оказался зажатым в ладони.

Хрупкий. Сильный. Непорочно белый.

Драко задумчиво погладил пальцами бархатные лепестки. Вот он — образ девушки, о котором он когда — то рассказывал Забини.

Из приоткрытого окна гостиной доносился тихий разговор прислуги, звон бокалов и аромат жаркого. Он повернул браслет часов; солнце, отражаясь в блестящем циферблате, зайчиками заплясало в стеклах.

Пять.

Вздохнув, Драко пошел вдоль дома к черному входу, не желая встречаться с отцом.

Поднимаясь вверх по узкой винтовой лестнице, он с затаенной радостью подумал, что сегодняшний день оказался худшим — и одновременно лучшим за последние два месяца. Череда бесконечно повторяющихся, тянущихся дней внезапно оборвалась школьным письмом, вырвав его из серого мира безысходности.

Теперь у него была цель.

Драко снисходительно усмехнулся, неторопливо проходя галерею с портретами: пожилые леди дремали, устроившись на внушительных размеров темно — зеленом диване, изображенном на картине с потрескавшейся краской.

Драко со внутренним злорадством подумал, что, поступив в университет, он перестанет зависеть от денег отца: на дипломатическом платят неплохую стипендию. Возможно, первое время придется экономить на мелочах, но он ни в чем не нуждается. Кроме того, можно обойтись без излишеств.

Толкнув дверь в комнату, Драко остановился на пороге: ничего не изменилось с тех пор, как он был ребенком. Серебристо — жемчужные тканевые обои, широкая кровать с гербом рода в изголовье, над ней — портрет прапрабабки; над письменным столом — массивные серебряные часы в виде змеи, обернувшейся вокруг циферблата; шкаф их ореха с резными дверцами, темно — зеленые плотные шторы; напротив стола — камин, возле которого уже много лет застыло низкое кресло с ручками в виде раскрывающей пасть змеи.

Драко приподнял брови: на каминной полке, уставленной пыльными книгами, сидела пушистая серая неясыть.

— Давно не виделись, Аврора, — лениво произнес он, присев на кресло.

Птица слетела вниз, на подлокотник, вцепившись когтями в голову змеи, и приветственно помахала крыльями.

Он осторожно вытащил письмо и, поднявшись, достал из ящика стола печенье.

Схватив угощение, неясыть уселась в подоконник и довольно ухнула.

Малфой, черт подери, где тебя носит? Ты должен был получить мое июньское послание. Понимаю, сидение взаперти с трагическим выражением лица отнимает много времени. Черкнул бы хоть пару строк. Ты вообще живой? Получил письмо от МакГонагалл?

P.P.P.S. Не вздумай кормить Аврору печеньем.

Драко покосился на птицу: неясыть, нахохлившись, немигающе наблюдала за ним янтарными глазами.

Он вынул лист пергамента и, ограничившись одной строчкой, поманил птицу жестом.

— Передай Забини, чтобы поменьше курил, — Драко привязал письмо к лапке птицы.

Забини, который всегда с презрением относился ко всем вредным привычкам без исключений, на седьмом курсе закурил. Призрачное щупальце войны и здесь кольнуло ядом.

Драко поднялся с кресла и подошел к окну, глядя вслед улетающей птице; с востока, над темной стеной леса, медленно ползли серые тучи.

Блейз. Единственный человек, которому не плевать на него. Друг. Драко запоздало осознал истинное значение этого слова, но Забини действительно оказался другом, и запоздалое осознание с удовольствием принял. Они делили одну спальню семь школьных лет, до мелочей изучив привычки друг друга. Первое время их отношения не складывались: Блейз сыпал насмешками в адрес «малфоевской заносчивости», а Драко был убежденным расистом.

Все изменило Рождество.

Пока Драко, забравшись на кровать с ногами, вскрывал огромный сверток с домашними сладостями, Блейз хмуро разглядывал очередной чек на тридцать галеонов.

— Безмозглый задавака, — Блейз пожал узкую ладонь и широко улыбнулся.

Раньше прямолинейность Забини нравилась Драко, но в последний год она превратилась в опасную игру. Выхватив испуганную Паркинсон их жадных рук Кэрроу, Блейз с яростью заявил, что «не позволит чертовым Пожирателям смерти прикасаться к девушке — слизеринка она или гриффиндорка», и «плевать он хотел на Темного Лорда».

Драко тогда с трудом удалось уговорить Кэрроу оставить Забини безнаказанным, сделав упор на авторитет отца, но это не помогло ему избежать двухчасовой лекции Блейза о «Пожирателях смерти, пустой малфоевской голове и Темном Лорде, свихнувшемся на идее убить мальчишку».

Блейз был настроен скептично. И беспрерывно курил, стряхивая пепел на зеленый ворс ковра.

— Из-за тебя все нервы ни к черту, — кратко пояснил он, отвечая на недовольный взгляд Драко.

Друг. Друг, который отказался помочь ему в поисках диадемы в ночь второго мая.

Драко резко обернулся на стук. Мать, не дождавшись, пока он ответит, осторожно приоткрыла дверь, вопросительно глядя на него.

— Входи, — хмуро произнес он, отворачиваясь к окну.

Нарцисса поставила на стол серебряный поднос.

— Ты не спустился к обеду.

— Я не голоден.

— Драко, я не желаю разговаривать с твоей спиной, — холодно произнесла она, оперевшись рукой о спинку кресла.

Он покорно обернулся, скрестив руки на груди.

— Пришла снова поговорить со мной о нем?

Нарцисса отрицательно покачала головой, с тревогой глядя на сына.

— Ты выглядишь больным. Так нельзя — запереться в комнате и голодать.

Он смотрел на нее в прищур, потом круто обернулся к окну и с размаху ударил кулаком в пыльное стекло.

Сдавленно вскрикнув, мать подалась ему навстречу, но он в защитном жесте выставил перед собой окровавленную ладонь.

— Видишь? — его глаза блестели. — Это просто. И это не сравнится с болью, которую я испытываю внутри. Я видел себя в осколке зеркала на ступенях главной лестницы — с разбитой губой, в ожогах и запекшейся крови. Но это было ничто — я горел, потому что, черт подери, меня спас человек, которого я презирал. Осознание того, что я все эти годы вел себя, как подонок, веря словам отца, стало для меня большим унижением, чем само спасение. Не смотри на меня так, я не сошел с ума. Неужели ты думаешь, что я должен уметь радоваться, после того, как видел, как убивают, видел, как из мертвого тела хлещет кровь и его разрывает на куски змея, или бросают гнить в галерее? Весь дом пропитан запахом крови, смерти и насилия. Да, я видел, как насилуют девушек. Лорду каждую неделю нужна была новая игрушка — и обязательно невинная. Я смотрел, как она стояла, дрожа от страха — грязнокровка или полукровка, у которой даже не было права умереть. И я смотрел, как Лорд выбирает одного из Пожирателей «вкусить аромат чистоты, которую он втопчет в грязь»; как с нее медленно, а иногда — быстро снимают одежду и насилуют, прямо на нашем столе. Их это возбуждало. Все лето до седьмого курса я смотрел, как извивается худое тело очередной жертвы под грубыми жадными руками, как оно содрогается от жестоких толчков, слышал иступленные крики боли, видел кровь на ногах. Помню эти глаза — когда, уходя под довольный хохот, я оборачивался через плечо, смотря на нее, истерзанную. Страшные глаза. Страшные. Мертвые, пустые, безумные. А впереди ее ждала неделя с Лордом… Не знаю, что могло встать у этого трупа. Каждый раз я сжимал в кармане палочку, и каждый раз оставался безучастным.

— Ты не смог бы ничего изменить, — прошептала Нарцисса, взяв его израненную руку.

— Каждый раз я хотел убить ее, — глухо произнес он, глядя на слезы на щеке матери, — чтобы она не страдала. Трус.

Нарцисса достала палочку и, шепча заклинание, бережно провела по порезам.

— Я не знала об этом.

— Отец считал, что с тебя хватит пыток и убийств, — Драко поднес ладонь к лицу, еще чувствуя запах крови, — поэтому всегда отсылал тебя по делам.

Мать ласково погладила его по щеке, но он отшатнулся.

— Не нужно, — сурово произнес он, — поздно и бессмысленно плакать и сочувствовать. Поздно — для них и для меня.

— Если бы я знала, Драко…

— Ты бы ничего не смогла изменить, — отрывисто произнес он и издевательски усмехнулся.

Ее губы дрогнули.

Он хотел извиниться — и передумал. За правду никогда не нужно просить прощения, даже если она ранит сердце — потому, что с этими ранами приходит опыт.

Мать повернулась к нему спиной, пряча лицо, и, подняв с ковра упавшие номера «Пророка», неровной стопкой сложила их на каминную полку.

Напряженная тишина длилась вечность — ее мерно отстукивал серебряный маятник.

По приподнятому плечу матери Драко знал, что она хочет успокоить его, помочь, поговорить — и в то же время не хочет вспоминать. Никто не хотел.

— Где фотографии? — приглушенным голосом спросила она, проводя рукой по пыльным книгам.

— Там, где им самое место, — Драко выхватил из ее рук палочку. — Инсендио!

Фотографии, брошенные в камин, вспыхнули и рассыпались пеплом, рамы плавились, сворачиваясь серебряными каплями в золе.

Часы пробили семь; за окном стремительно темнело, и вдалеке раздался раскатистый удар июльского грома.

Нарцисса взяла с полки конверт с розовым сердечком и искоса взглянула на сына.

На его бледном лице играли красноватые отблески огня.

— Я никогда не распечатываю, — сухо отозвался он, отвечая матери недовольным взглядом.

Нарцисса с некоторым — женским — любопытством повертела конверт в руках.

— Позволишь прочесть?

Драко с раздражением передернул плечами: мать явно торопилась сменить тему насилия и убийств. И он не мог винить ее в этом.

Женщины — жестоки, безжалостны и противоречивы. Они могут любить тех, кто не достоин жалости, а жалеют тех, кто достоин любви. Жалость — это снисхождение, высокомерие и презрение. Каждая женщина выбирает мужчину по своему уровню — исключений не существует.

Женщины — слепы, потому что их ослепить, потому что им нравится быть ослепленными, нравится, когда их лишают возможности выбирать и сопротивляться, прижимают к стене и грубо имеют, опрокидывают на постель и доказывают, кто главный.

Женщинам всегда нужны доказательства. Их это возбуждает.

Им нужны доказательства, но они немыслимо легковерны и любят упиваться самообманом.

Женщины — лживы. Они упорно утверждают, что слабы и беззащитны, добиваются бесконечного внимания и заботы, а потом истерически плачут, что их угнетают.

Он видел таких вокруг себя — только таких.

Черт подери, как же это надоело.

Неужели не существует девушки, которой нужна нежность, ласка, которая не требует никаких доказательств, умеет ценить, понимать, прощать и любить — так, что кружится голова?.. Девушка, которая сводит с ума одним прикосновением?

Драко издевательски усмехнулся. Кажется, отец прав: неудовлетворенная мужская сущность разъедала рассудок.

Проклятые романтические бредни.

Любовь никому не нужна — только власть, желание взять, обладать, наслаждаться и подчинять. Постель — лишь средство для достижения этих желаний — или любых других. И не всегда низменных. Иногда постель — единственное место, где можно забыться, почувствовать себя живым — и неважно, кто бьется в твоих руках.

Это — настоящее.

И не стоит расстраиваться, что не умеешь любить.

Будущего все равно нет.

Он задумчиво проследил, как мать изящно присела в кресло и осторожно вскрыла конверт. Судя по ее слабой улыбке, Паркинсон несла немыслимую чушь.

— Убедилась? — холодно поинтересовался он, когда мать, свернув письмо, бросила его в тлеющие угли.

— Она всего лишь истинная женщина, Драко, — мать снисходительно улыбнулась, — и увлечена тобой — это видно с первых строк. Она достаточно умна, проницательна, образована и у нее есть чувство меры. Между прочим, Пэнси довольно интересно рассказывает о своих каникулах.

— Пэнси утомляет, — Драко досадливо поморщился, — бесконечной заботой, бессмысленной ревностью и слежкой.

Мать снова слабо улыбнулась, и он вопросительно приподнял брови.

— Ты красивее, чем твой отец в молодости.

— Перестань.

— Если Паркинсон ревнует, значит, у тебя было много девушек, — она пристально взглянула в его лицо, но он только с безразличием дернул плечом.

— Неважно.

— Ты даже не представил мне ни одну.

— Ни одна из них этого не заслуживала, — сухо отозвался Драко, оборачиваясь к окну, — они все оказались лишь увлечением. Большего я тогда не искал.

Нарцисса поднялась с кресла и, встав рядом с сыном, мягко положила руку на его плечо, заглядывая в глаза.

— А что ты ищешь сейчас?

В окне блеснула молния, и через несколько долгих — он отсчитал — шесть секунд над лесом эхом покатился удар грома.

— Я не ищу ничего. Никого.

— Знаешь, — Нарцисса опустила руку, — моя мать всегда говорила, что каждая девушка похожа на цветок. Видимо, во мне она видела нарцисс. Какой цветок выберешь ты?

Сощурившись, Драко попытался сквозь пелену дождя рассмотреть на земле цветные пятна.

— Белую лилию.

Нарцисса неожиданно рассмеялась и подняла на него глаза.

— Прекрасный выбор, но хочу сразу предостеречь: тебе придется тяжело — найти, доказать и суметь сберечь, не сломав. Я не говорю «удержать» : такой цветок, если сможешь убедить его в том, что ты его достоин, останется рядом навсегда.

Драко постучал пальцами по подоконнику, с досадой думая о том, сколько всякой ерунды заложено в женскую голову еще с самого детства. Какие, к чертовой матери, цветы?

— Мне нужна девушка, которая не будет знать ничего о битве за Хогвартс.

— Так ты никогда не женишься, — тихо заметила Нарцисса.

В комнате вновь запахло дождем.

— Плевать.

— Драко…

Он резко дернул вверх рукав рубашки; на бледной коже выступала Метка.

— Кому, черт подери, это нужно? — зло поинтересовался он, в упор глядя на мать. — Скажи, кому? Какая девушка захочет жить в доме Пожирателей смерти? Только та, которой нужны мои деньги и имя. Предпочту жить один. У Лестрейнджей не осталось наследников, не останется и у Малфоев.

— Запомни, Драко, — Нарцисса взглянула на него серьезно, — в тебе течет не только кровь Малфоев. Но и Блэков. А род Блэков не должен прерваться.

— А мне плевать, — зло отозвался он, — плевать на ваши роды, гербы и титулы. С меня хватит. Меня использовали в качестве пешки во взрослой игре, и мысль о том, что теперь меня будут использовать в качестве кошелька и средства продолжения рода, совершенно не радует.

Мать тяжело вздохнула.

— Люциус найдет тебе невесту, Драко. Не сегодня, не завтра — но найдет.

— И на него мне плевать.

Она приоткрыла окно; в комнате запахло сыростью и пьянящим ароматом цветов.

— У тебя душно, — она всегда говорила слегка надменно, когда хотела закончить неприятный разговор. — И пожалуйста, пообедай.

Драко сухо поцеловал ее в щеку и проследил, как она неторопливо вышла, прикрыв дверь.

Он подождал, пока ее шаги стихнут в галерее, сел за стол и с сомнением взглянул на поднос.

Черт подери, есть хотелось сумасшедше.

Драко схватил вилку и нож и принялся за мясо, пытаясь выкинуть из головы лишние мысли. Мясо, холодное, сочное, оставляло во рту привкус пряных трав. Не притронувшись к хлебу, он отодвинул тарелку и, оперевшись щекой на руку, долго смотрел в темное окно, освещаемое светом молний. В тишине было слышно, как капли дождя стучат по карнизу и ударяются в стекло. Вспышка молнии выхватила из темноты перо совы, упавшее у окна.

Драко медленно поднялся, бесшумно прошел по ковру и присел на корточки возле пера.

Она лежала здесь, зажав в мертвой руке нож.

Драко потянулся за пером. Легкое, почти невесомое и одинокое. Какой она сама — была.

В тот вечер ему необходимо было попасть в библиотеку отца: мадам Пинс категорически отказалась выдать на время учебники для подготовки к экзаменам по трансфигурации, заявив, что «и так пожертвовала много книг Пожирателю смерти».

Потом он нашел в разворошенной постели медальон и спрятал в нижний ящик стола.

Драко задумчиво повертел перо в руках.

— Хедлем — стрит, Ист — Энд, — произнес он, поднимаясь на ноги.

Медальон, слегка потемневший, по — прежнему лежал в столе. Он положил его на ладонь, ощущая холод металла, и осторожно открыл, стараясь не сломать механизм.

В правую половинку была вставлена фотография улыбающейся Энн — застывший, мертвый магловский портрет; слева были выгравированы строки:

У любви смерти нет.

Э.

Накинув пиджак, Драко сунул медальон в карман.

За окном вновь бесновалась июльская гроза.

Они расположились в гостиной, на софе; отец, зажав в пальцах бокал коньяка, задумчиво разглядывал картину, висящую над камином; мать полулежала, опираясь головой о его плечо, и бесцельно листала книгу.

— Я ухожу, — отрывисто произнес Драко, со злорадством разбивая их лживую идиллию.

Мать немедленно опустила книгу и подняла на него глаза.

— Так поздно?

— У меня есть дела. Вернусь к ночи.

— Нельзя отложить до утра? — мать встревоженно взглянула в окно.

— Пусть идет, — отец посмотрел на сына сквозь мутное стекло бокала.

Драко презрительно сощурился.

— Я не спрашивал вашего разрешения, — отчеканил он, поворачиваясь к родителям спиной.

Свинцовое лондонское небо лениво сыпало мелким, почти неощутимым дождем.

Внимательно оглядевшись по сторонам, Драко медленно пошел вперед; одноэтажные, приземистые, местами — полуразрушенные дома типичной улицы Ист — Энда ютились по обеим сторонам разбитой дороги. Он остановился напротив небольшого серого дома, недавно покрашенного; в окнах горел болезненный желтый свет.

Драко вошел во двор, понимая, что у него нет палочки. Безоружен. Беспомощно наивно — появляться без палочки в доме погибшей из — за тебя девушки.

Плевать.

Он громко постучал, сохраняя самообладание.

За серой дверью с потрескавшейся краской — видимо, про нее забыли — послышались голоса, и минутой позже на пороге возникла немолодая женщина в сером шерстяном костюме.

Он едва слышно произнес слова приветствия, глядя в ее глаза цвета бренди.

— Добрый вечер, сэр, — миссис Перкс, растерявшись, отступила, встретив у своего порога молодого человека в черном костюме, какие она видела только на процветающих предпринимателях в Сити, или на молодых кутилах, вальяжно сидящих в ресторанах в Сохо. Она долго смотрела на его блестящие ботинки, забрызганные ист-эндской грязью — и казалось, что коричневые жидкие комки, привыкшие цепляться только за потертые грубые туфли, пытаются сползти вниз, на порог.

— Что вам угодно? — миссис Перкс перевела взгляд на незнакомца.

Невзрачное серое лицо, темные волосы с проседью, серое платье, неприятно пахнувшее затхлостью — и только яркий цвет глаз, блестевших в вечернем сумраке. Драко невольно сглотнул.

— Я хотел вернуть вам одну вещь.

Помедлив, она отступила назад, жестом приглашая его войти.

Пользуясь мгновением, Драко обвел комнату взглядом. Обстановка выглядела бедно, но опрятно: обои с розовыми астрами, ваза с засохшими веточками вереска на покрытом чистой скатертью столе, картина в дешевой раме, несколько стульев, напротив окна — шкаф со стеклянными дверцами, рядом — низкий вытянутый диван с истертой салатовой обивкой. Из двери, ведущей, видимо, в кухню, доносился запах жареной картошки и вареной курицы. В самом углу комнаты виднелась узкая лестница наверх.

Мистер Перкс, седой мужчина лет пятидесяти, поднялся с дивана, неохотно оторвавшись от вечернего выпуска «Таймс». Он чем-то напоминал мистера Уизли: вязаный бордовый свитер растянулся в плечах, и черные брюки едва доходили до лодыжек. Глубоко посаженные серые глаза смотрели серьезно и настороженно.

— Добрый вечер, молодой человек, — он не решился протянуть незнакомцу руку, — чем обязаны? Разве налоговая не получила уведомление об уплате долга за прошлый месяц?

Драко молча вынул из кармана медальон и протянул мужчине, ненавидя себя за то, что не сделал этого раньше.

Мистер Перкс рывком вырвал из его рук цепочку.

— Амалия, подойди…Он принес… Нашей девочки, нашей Салли…

По худому лицу женщины пробежала судорога боли, она взяла медальон из рук мужа, что–то бессвязно шепча.

— Откуда он у вас? — мистер Перкс обернулся к Драко.

— Энн просила передать.

— Она жива?

Драко с сожалением покачал головой и не успел солгать, что ее убили еще зимой — когда за окном падал мокрый снег…

Мистер Перкс с силой ударил его по лицу.

— Я тебя знаю, мразь, — его глаза зажглись ненависть и болью, — ты один из этих — как вас там? Пожирателей. Брат рассказывал о вас. Вы убили всю его семью, убили нашу девочку. А теперь что? Совесть замучила? Уже не радуют горы кровавого золота? Или жалостливый больно?

Драко не отводил взгляда от его искаженного мукой лица: раньше он даже не мог предположить, что люди вокруг него — живые. Он считал их бесчувственными куклами, которыми можно управлять, издалека показывая деньги и обещая власть. Он всегда был занят только собой. Люди — живые. Маглы, грязнокровки, полукровки — и такие, как он сам — запятнанные безразличием аристократы.

— Джордж, перестань, — миссис Перкс опустилась на диван, баюкая медальон в руках, — ты не вернешь Энн. Мальчик сделал доброе дело.

— Помолчи, безумная, — мистер Перкс повернулся к Драко. — Что вы сделали с ней?

Драко продолжал смотреть в его одутловатое лицо с бескровными губами. Люди умеют страдать: сходить с ума и метаться от внутренней боли, обезумев от горя, и рвать волосы от осознания собственного бессилия — потому что мертвых невозможно вернуть. Он видел трагедию семьи — родителей, которые потеряли ребенка — а сколько таких семей осталось после войны? Десятки. Он вспомнил себя — беспомощного трусливого мальчишку, рыдающего в туалете Плаксы Миртл. Его не насиловали и не пытали. Ему нужно было лишь переступить через свою гордость и попросить помощи. Но он и это понял слишком поздно.

Драко медленно вытер кровь с разбитой губы.

— Ничего.

— Лжешь!

— Она была со мной, — Драко спокойно смотрел на занесенный кулак, не собираясь сопротивляться — как и говорить правду.

— Натешился с ней? Раз девочка из Ист— Энда, значит, сразу шлюха? Да она была чище и невиннее всех ваших манерных леди.

— Я к ней не прикоснулся.

— Лжешь, мерзавец, — глаза мистера Перкса полыхнули огнем, — лжешь, смазливая ты рожа. Ишь, разодетый, как принц Уэльский. Да она на таких, как ты, даже не смотрела. На вас, кроме костюма, ничего нет. Вы не люди, вы — оболочки. Отвечай, была она в твоей постели?

Покаянный кивок.

— Будь ты проклят, — мистер Перкс оттолкнул его от себя так, что Драко врезался в стену; картина вздрогнула и тоскливо покосилась набок.

— Я не причинил ей боли.

Мистер Перкс оперся рукой о стол и угрюмо взглянул на него исподлобья.

— Ей было хорошо рядом с тобой?

Успокаивающий кивок.

— И ты защищал ее от этих… Пожирателей?

Уверенный кивок — и лицемерная, непростительная — но исцеляющая — ложь:

— Она ни в чем не нуждалась.

— Энн была одаренной девочкой, — миссис Перкс погладила цепочку медальона, — она так радовалась, что поедет в эту магическую школу, радовалась, получая хорошие отметки. Она была чуткой, впечатлительной, страстно любила природу — поле, вереск, теплый ветер, дождь…Из-за нас ей пришлось бросить Хогвартс, но она продолжала учиться сама, много читала — поэзия была ее истинным увлечением. Она частенько влюблялась в сыновей своих посетительниц… Вы видите — мы живем бедно, приходилось и ей работать. Такая живая девочка, наша Энн: все суетилась, бегала — старалась. И уж когда сын миссис Уайт за ней ухаживать начал, вот она расцвела, похорошела, глаза блестели — загляденье… Все влюбленные девушки красивы. А уж как они смотрели друг на друга…Поужинаете с нами?

— Успокойся, безумная! — мистер Перкс стукнул кулаком по столу.

Ваза с засохшим вереском подпрыгнула. Миссис Перкс судорожно зажала медальон в ладони.

— Я имею право знать о своей дочери!

— Я напишу вам, — Драко провел рукой по груди, чувствуя, что его сейчас вырвет — всей той мерзостью, которая пропитала его душу, отравляя; вырвет ложью, запахом смерти, вкусом крови, слащавыми словами отца, предсмертными криками, собственным эгоизмом, гордыней и трусостью, зелено — серебряным страхом одиночества, зловонным дыханием Лорда, визгом Кэрроу и холодным сочным мясом.

Он вышел, не оглядываясь, и, не отнимая руку от груди, бездумно побрел по улице в сторону Чаринг — Кросс — Роуд.

Небо, перестав сыпать дождем; бархатно чернело над головой; и в тишине вечера едва слышно шелестели деревья. Редкие прохожие на Уайтчапел с некоторым подозрением оглядывались на молодого человека, с отрешенным видом идущего по треснутым булыжникам мостовой.

Драко отчаянно пытался перестать думать.

Неужели люди могут так жить? В бедности, тесноте, в уродливой обстановке, с засохшими цветами, с поддельными картинами в дешевых рамах? И им нравится такая жизнь. Они ее любят. У них другие ценности. За этой серой дверью с потрескавшейся краской существовало то, чего у него никогда не было за всеми массивными дверьми с золотыми ручками: любовь, понимание, ласка, забота, доверие.

Он услышал свой собственный голос: « У Уизли детей больше, чем они могут себе позволить». Мерлин, какой же ты идиот, Малфой.

Изгой общества — не расплата, расплата — это осознание всех совершенных ошибок.

Драко бесцельно шел вперед, не замечая, как улицы постепенно становятся оживленнее, светлее, и, только когда сырой ветер с Темзы ударил в лицо, он остановился и взглянул на часы.

Десять.

Возвращаться домой хотелось не больше, чем выдавливать гной бубонтюбера.

Помедлив, Драко скользнул взглядом по домам. Чаринг — Кросс — Роуд.

Усмехнувшись, он сунул руки в карманы и, выпрямившись, прошел несколько шагов до магловского книжного магазина. Сквозь низкие окна было видно, как маглы суетливо мечутся от стеллажа к стеллажу, боясь не успеть до закрытия. Драко сомневался, что они покупают хорошие книги — когда мечешься, трудно отличить подлинное от подделки. «Дырявый котел», незаметно пристроившись слева от магазина, приветливо мигал голубыми огнями вывески.

Драко толкнул дверь.

В помещении пахло табачным дымом и пивом, Том, поседевший и еще больше сгорбившийся за прошедший год, все так же увлеченно возился за стойкой, протирая бокалы. Посетителей оказалось довольно много: несмотря на поздний час, пустовали только два столика в самом углу.

Драко в прищур разглядывал публику, пробираясь к бармену: в основном молодые люди, некоторые — постарше. Он нашел в кармане мелочь и положил на стойку.

— Крепкий кофе.

Том вытер полотенцем бокал на длинной ножке, провел по нему пальцем, с наслаждением слушая скрип, и косо взглянул на Драко.

— Мы не обслуживаем Пожирателей смерти.

Драко презрительно усмехнулся, сметая мелочь на пол.

— В приличных заведениях нельзя показаться, а в таких уродливых — тем более.

— Уродливое заведение — твой дом, сынок, — Том, кряхтя, повесил полотенце на крючок, — так что уходи отсюда живей. Не порти добрым людям приятный вечер.

Драко бездумно смотрел на мокрое полотенце, от которого противно пахло чем–то кислым и тухлым.

— Эй, да это же Малфой! — один из посетителей довольно хмыкнул.

Драко узнал в нем Финнигана.

— Малфой, иди сюда! — подхватил сидевший рядом Томас. — Иди, угостим тыквенным соком, ведь мамочка запрещает тебе даже смотреть на взрослые напитки.

— Идите к черту, — процедил он, проклиная себя: прийти в Дырявый котел вечером, без палочки…

— Малфой у нас герой войны, — Финниган отсалютовал ему бутылкой сливочного пива, — правда, Дин? Героически убегал от своих дружков, так, что аристократические пятки сверкали.

Посетители дружно захохотали, не преминув выпить за отменную шутку.

Драко смотрел на них, понимая, что в Хогвартсе все повторится — те же издевки, гогот и самодовольные ухмылки. Сорная трава сомнений немедленно проросла в душе.

Сидевший напротив Финнигана темноволосый парень обернулся к Драко и поднял на него зеленые глаза, полные насмешки, снисхождения и самоуверенности.

Вызов был брошен.

По-другому они с Поттером просто не умели.

— Возвращайся в школу, Малфой, — Гарри криво улыбнулся, — без твоего таланта угождать Слизерин окажется последним.

Драко злобно сощурился в ответ.

— Поттер, я понимаю, что ты безмерно рад долгожданной потере невинности. Сделай одолжение, трахай свою малявку Уизли и не лезь в мою жизнь.

Он успел только выйти из паба и хлопнуть дверью; Поттер нагнал его через несколько шагов.

— Твою мать, что тебе нужно? — Драко резко развернулся, чувствуя, как палочка ткнулась ему в спину.

Поттер был какой-то взъерошенный и усталый.

Драко не хотелось бы оказаться на его месте: бесконечные интервью, поздравления, вопросы, хлопанье по плечу, слова благодарности, недвусмысленные женские взгляды, приторные улыбки и сахарная ложь. В глубине души Драко всегда знал, что они могли стать друзьями. В магазине мадам Малкин они единственный раз разговаривали нормально, но и тогда Драко сумел задеть Поттера своими словами про грязнокровок и Хагрида.

Он ведь сказал это не со зла.

Что, если бы он зашел в купе раньше Уизли? Что, если бы он, стерпев насмешку, не оскорбил чертового рыжего недоумка?

Он ведь сделал это не со зла.

Его так учили, так воспитывали — откуда он знал, что его собственный отец окажется ничтожеством?

Драко не отрицал своей вины, эгоизма и гордыни.

Но Поттер не умел прощать, в нем всегда сидел и сидит чертов комплекс мальчика -сироты, которого унижали родные. Ему было легче понять нищего Уизли с его голодными глазами и потрепанной мантией, чем человека, которого приучили к хорошим манерам. Поттер, видимо, не догадывался, что его отец был волшебником из чистокровной семьи, и глупо радовался, что нашел себе друга — неважно, какого. Что, если бы к нему в купе зашел Голдстейн? Крэбб? Захария Смит?

Поттер — сильная личность, он смог бы вытащить Драко из–под контроля отца, и тогда бы на левом предплечье не зачернела Метка.

Как много ошибок за жалкие восемь лет.

— Я знаю, что ты не умеешь быть благодарным, Малфой. Но еще одно оскорбление в адрес Джинни, и я тебе врежу, — Поттер говорил серьезно, и в голосе слышалась обреченность.

Драко смотрел в его загорелое лицо. Золотому мальчику до конца жизни придется соответствовать своему геройскому имени. Он был заперт в такой же ловушке одиночества — только среди толпы.

Драко не было его жаль. Дома Поттера ждали объятия малявки Уизли.

— Поттер, ты вереск любишь?

— Чего? — недоуменно нахмурился Гарри.

— Забудь.

— Малфой, ты что, пьян?

— Можно и так сказать, — Драко сунул руки в карманы. — Поттер, если бы твою малявку убили, чтобы ты делал?

— Я не знаю. С ума бы сошел, — Гарри растерянно провел рукой по волосам. — У тебя, что, кто–то умер? Разве Паркинсон…

— Блять, что вы все прицепились к Паркинсон? — зло оборвал Драко. — Вали к своим рабам. Поздравляю, Поттер, теперь все будут стоять перед тобой на задних лапках, пить за твое здоровье и приторно — лживо улыбаться. И ни один из них никогда не скажет тебе правду, потому что твое расположение — их источник хорошей жизни.

Поттер, конечно, ни черта не понял.

— Друзья всегда остаются друзьями.

— Неужели? — усмехнулся Драко. — Тогда почему твои друзья немедленно заткнулись, натянув на морды раболепное восхищение, как только ты открыл рот?

— Ты ничего не понимаешь, — Гарри сердито вертел в руках палочку, — у тебя нет друзей.

— Ты как был идиотом, Поттер, так и остался, — Драко повернулся к нему спиной.

— Малфой, подожди, — Гарри преградил ему дорогу. — У тебя что, проблемы?

— Милосердия на всех не хватит, Поттер.

— Зачем ты спрашивал про вереск?

— Мертвых уже не спросишь.

— Чего? — Гарри совершенно запутался в словах, непонимающе глядя в знакомые светло — серые глаза.

Драко снисходительно усмехнулся: вот он, Золотой мальчик — глуповатый вид и грубые просторечия.

— Убирайся в свой «Котел», вот чего.

Гарри передернул плечами и, решив, что лучше не связываться, пошел обратно к дверям.

— Поттер!

— Ну? — рука Гарри замерла над круглой ручкой.

— Какого черта ты вытащил меня из Выручай — комнаты?

— Потому что я вменяемый человек, — по глазам Гарри было видно, что он начинает злиться. — Малфой, если у тебя проблемы, засунь свою гордость подальше и попроси у меня помощи. Чего ты хочешь?

Драко, помедлив, вынул руки из карманов.

— Сдохнуть. Устроишь?

— Совсем спятил? Иди проспись, — Гарри разозлено хлопнул дверью, оставив его одного в темноте.

Холодало, и день постепенно умирал, неохотно уступая рождению ночи. Драко вышел на набережную и побрел вдоль гранитной ограды, смотря на плещущуюся черную воду. Отчаянно хотелось, вернувшись домой и скинув пиджак, прижать к себе ее — неважно с каким именем, только бы в ее — неважно, какого цвета глазах — светилась любовь, и горячие губы ласково ответили на его поцелуй; чтобы он мог обнять ее — неважно, какую — за плечи и счастливо произнести: «Я дома».

Сейчас место, куда он до боли не хотел возвращаться, больше напоминало заброшенный сарай, где забивали скот, не стирая пятна крови со стен; где гулял ветер, и по ночам призрачный шепот мешал спать; где двое, устроившись на софе, пытались создать очередную иллюзию семейного счастья.

Драко остановился и долго смотрел на мечущиеся в беспокойно воде отражения фонарей, опираясь локтями о холодный гранит. Можно было попросить у Поттера снять арест с особняка в Лондоне. Отца он ненавидел сильнее, чем чертового Золотого мальчика, и ненависть едва не перевесила страх унижения.

Поттеру нужно лишь щелкнуть пальцами.

Драко поморщился и сплюнул тягучую слюну, наполнившую рот.

Потом трансгрессировал в поместье.

Холодная ярость дождя ливнем обрушилась на лицо, плечи, шею, руки — он, не замечая, медленно поднялся по мокрым, скользким ступеням крыльца и потянул на себя резную ручку двери.

Пахнуло горечью.

Из залы доносилась тихое пение рояля.

— Я дома, — произнес он безжизненно, потом перешел на крик, — я дома! Дома, черт вас всех подери!

Рояль смолк. Мать выглянула из залы, поправляя воротник платья.

— Что случилось?

— Ничего, — Драко зло смотрел на ее молочно — белые пальцы, теребящие тонкую ткань.

— Тогда зачем ты кричишь? — она взглянула на него с непониманием, какое он видел в зеленых глазах Поттера.

Семья. Семья, где мать не понимает своего сына, словно он для нее — чужой.

Драко прошел мимо нее в залу и, сев за рояль, с бешенством порвал стоявшие на пюпитре ноты. Нарцисса наблюдала за ним, заложив руки за спину.

— Зачем ты кричишь? — повторила она сдержанно.

— А зачем ты трахаешься с ним? — он на мгновение перестал соображать, обезумев от отчаяния. — Зачем?

Бледные губы матери стали почти белыми.

— Уходи, — отчеканила она приглушенным голосом, — убирайся вон из дома. Немедленно. Собирай вещи и убирайся.

Он уперся локтями в жалобно зазвеневшие клавиши и закрыл лицо ладонями.

— Уходи, — повторила она холодно, — ничто, слышишь, ничто не позволяет тебе так разговаривать с матерью.

Драко отнял ладони от горящих щек и поднял на нее глаза.

— Прости меня.

Нарцисса непреклонно качнула головой.

— Нет. Уходи. Я не хочу тебя видеть. Слишком больно.

Тогда он поднялся со стула, обошел рояль, проводя рукой по поцарапанной черной поверхности, удивляясь, что так мерзнут пальцы — хотя щеки пылали, и опустился на колени у ног матери.

— Прости меня.

Он презирал себя. Она — его мать. Его мать, черт подери! И у нее — своя жизнь, в которой ему уже нет места. Он не мог потерять мать — она была невыносимо нужна ему, но он вырос — давно.

Неправильно — так.

Неправильно вести себя эгоистично, забирая себе всю ее любовь, заботу и ласку — когда он все время только отталкивает ее, надеяться на понимание — когда он с каждым днем отдаляется от нее. Драко стиснул зубы: ему не десять. И даже не тринадцать. Он вырос. Мать — свята и неприкосновенна, а он посмел оскорбить ее, потому что решил, что она его предает.

Бесчестно — так.

Она женщина, и у нее есть не только сын, но и муж. Оставить ее в покое! Она имеет право на счастье — даже если считает, что счастье — себялюбивый мужчина, от которого пахнет коньяком.

Жестоко — так.

Драко чувствовал, что больше не принадлежит этой семье, и хотел только одного — сбежать в Лондон, в одиночество, в тишину. Он подсознательно понимал, что мать не могла любить и верить в мерзавца, понимал, что каждый совершает ошибки, что никогда не поздно раскаяться. Но обида — дикая, ранящая — застилала глаза. Черт подери, у матери действительно есть своя жизнь. Свой выбор. Кто он такой, чтобы судить ее?

Нарцисса, судорожно сглотнув, провела ладонью по светлым волосам сына и отвернулась.

Драко резко поднялся и, обняв ее, поцеловал в щеку.

— Пожалуйста, прости меня, — прошептал он, — я тебя люблю, мама, правда. Прости.

— Помирись с отцом, — мать мягко отстранила его от себя и ласково взглянула в блестящие глаза, — ради меня.

Хотелось горячего чая с пирожным или хотя бы теплой воды с куском хлебы — но он пошел в гостиную, чувствуя, как его бьет дрожь.

Отец, свободно расположившись в кресле, держал в пальцах пустой бокал.

Желудок болезненно скрутило, когда в нос ударил резкий запах коньяка. Морщась, Драко опустился на софу и закрыл глаза, чтобы не видеть самодовольную отцовскую ухмылку.

— Где тебя носило? — Люциус потянулся за графином. — Мать себе места не находила.

— Неужели тебя беспокоят ее чувства? Или это так, коньячная сентиментальность?

Наблюдая, как напиток наполняет мутный бокал, Драко понимал, что заперт в этой холодной ловушке одиночества. Засунуть свою чертову гордость и написать Поттеру.

Не убудет.

«Верни мне особняк, Поттер».

Четыре слова, двадцать одна буква, одна запятая унижения и оскорбленного достоинства, зато сразу — свобода.

На тридцать семь дней — свобода.

Милосердие Поттера работает круглосуточно, без выходных.

Но Драко знал, что не напишет и буквы, не вытащит пергамент из стола: почту проверяют — теперь у Золотого мальчика много доброжелателей, которые с легкостью найдут себе применение. И потом, что делать в большом пустом особняке, где на мебели, посуде, книгах — слой пыли в палец толщиной?

Приоткрыв глаза, Драко взглянул на свои белые ладони и усмехнулся.

Сиди в поместье, белоручка, ты масло на хлеб не сможешь намазать.

Беспомощная кукла.

Люциус откинулся на спинку кресла.

— Так где ты был?

— В «Дырявом котле», — Драко сунул руку в карман и досадливо поморщился, вспомнив, что у него нет палочки.

Пришлось подняться и достать из шкафа чистый бокал.

— Что ты забыл в этом невзрачном заведении, где собирается один сброд?

Драко залпом опрокинул в себя коньяк. Еще два, три бокала — и он потеряет способность соображать. Так уже было. Он уже пытался сбежать из этого проклятого дома в Пасхальные каникулы, всего лишь откупорив бутылку огневиски.

Трехчасовой побег хуже, чем круглосуточная тюрьма.

— Встречался с Блейзом.

— Мне не нравится Забини, — Люциус взглянул на сына, — он слишком изворотлив. Кроме того, разве все приличные заведения уже закрыты?

Драко лениво потянулся к графину.

— В приличных местах пары вроде нас с Блейзом не пускают.

— Пары? — брови Люциуса взлетели вверх. — Изволь объяснить.

— Я же ясно сказал: встречаюсь с Блейзом. Боюсь, поиски невесты придется отменить, — во рту застыл привкус коньяка, и шутка звучала мерзко.

Люциус подался вперед, щурясь.

— Какого черта вы делали в этой дыре?

— Трахались в туалете, — Драко с наслаждением смаковал слова, словно они были вином десятилетней выдержки. — Животные инстинкты вспыхивают в опасной близости грязнокровок и пьющего Поттера.

Кулак Люциуса с силой ударил по столу; графин коньяка подпрыгнул, звеня хрустальной пробкой.

— Прекрати издеваться!

Драко вытянул ноги, спокойно глядя в покрасневшее лицо отца.

— Ты хоть раз видел настоящую бедность?

Люциус смерил его насмешливым взглядом и взял с подноса тонко нарезанный ломтик лимона.

— Что можно увидеть в бедности?

— Жизнь.

— Бедность — не жизнь, а выживание.

— В выживании есть свои достоинства.

Люциус вынул лимонную корку изо рта, морщась.

— Выживание — это изматывающая беспрерывная борьба, где все средства оправдывают цель. Борьба — для сильных, не для таких, как ты — тщедушных мальчишек, которые держатся за материнскую юбку. Когда ты только родился, я понял, что далеко мой сын не пойдет: твой крик был слышен на весь особняк. «Мама, мама, мама» — весь дом был пропитан твоим девчоночьим «мама!». Ты гордо называешь себя Малфоем, а в тебе почти все — от Блэков. Твой чертов норов, слабость и бесполезное стремление быть независимым. Прискорбно осознавать, но ты трус. Ты боялся свою лошадь, боялся спуститься ночью в столовую, боялся оставаться один в библиотеке. Что не по тебе, сразу — «мама». Противно смотреть. Благодари Мерлина, что родился лордом: с твоей привычкой подхватывать простуду и проводить недели в постели, в лихорадке, в других условиях ты бы просто не выжил. Кроме того, пришлось бы постоянно работать. Так назови мне хотя бы одно достоинство бедности.

— Понимаешь, какое дело, — Драко скрестил руки на груди, — в доме размером с эту гостиную есть шанс видеть отца чаще, чем трижды в неделю.

— Так вот в чем причина, — Люциус снисходительно улыбнулся. — Тебе всегда необходимо внимание. Ты не умеешь существовать один.

— Я человек, — холодно отозвался Драко, с неприязнью глядя на отца, — а не фестрал, которого родили и бросили, потому что он невидим.

Подбородок Люциуса затрясся от смеха.

— Хорошая шутка.

— Пошел ты, — апатично ответил Драко, наливая коньяк, — ненавижу.

Люциус, нахмурившись, выхватил у него графин и поставил ближе к себе.

Драко зацепился взглядом за расстегнутую пуговицу на рубашке отца, вспомнил о пальцах матери, поправляющих воротник платья. Но вывод не складывался в голове; утонув в беспорядочных мыслях.

— Задание Лорда было наказанием.

— Не утруждай себя, — Драко взглянул на него с безразличием, — это смешно — оправдываться перед мальчишкой. Из вас всех жаль только Северуса, ввязали его в эту мерзкую игру.

— Не смей больше никогда произносить это имя в моем доме, — стальные глаза отца блеснули. — Я говорил ему: не связывайся с грязнокровками, Северус. А он все ходил парой с этой Эванс. «Эванс, Эванс! Не трогайте Эванс! Пощадите Эванс, Лорд!» Сплошная истерика. Дура была эта Эванс, как и ее Поттер. На что рассчитывал Северус — что Темный Лорд вежливо скажет: «Лили, милая, подожди в сторонке, пока я убью твоего сына?»

Люциус рассмеялся, запрокинув голову, обнажая ряд белых зубов.

После тюрьмы в нем проснулась склонность шутить — черно, жестоко, по — азкабански. Манерность, невыносимая безупречность речи и привычка растягивать слова, которую Драко так долго пытался копировать, исчезли — теперь слова звучали сухо и цинично, скупую и далеко не правильную речь резали грубоватые выражения. Азкабан изменял каждого, выплевывая в безжалостную реальность. На мгновение Драко показалось, что отец тоже измучен и сломлен ушедшим годом. Он даже подался вперед, пытаясь, пытаясь — до боли желая увидеть в серых глазах разочарование жизнью, усталость, искру тепла; узнать этого странного чужого человека, стирающего с губ каплю лимонного сока.

Сейчас, когда он чувствовал, как в висках шумит кровь, заливая сердце горячей волной — почему так мерзнут пальцы? — ему хватило бы увидеть отражение человеческой сущности в глазах отца — и простить.

Вот так, взять — и простить, перечеркнув все прошлое.

Ради матери.

Отец протянул руку к графину — холодная сталь глаз — и мгновение ушло, обдав Драко запахом потерянной надежды.

Он вздохнул, взял со стола нож и красное спелое яблоко. Рыхлая мякоть фрукта почему— то отдавала кислым. Он понюхал лезвие: пронзительно пахло лимоном.

Драко ненавидел цитрусовые.

— Можно узнать, — Люциус посмотрел сквозь коньяк на огонь в камине, — каким образом ты разбил губу?

— Отдавал долги.

— Долги? — Люциус недовольно нахмурился, опуская глаза на сына. — Откуда у тебя долги?

— Боюсь, долги такого рода тебе незнакомы, — Драко с издевкой улыбнулся, трогая саднящую губу, — нравственные.

Люциус закинул ногу на ногу. Драко знал этот жест: отец всегда таким образом пытался защититься, чувствуя себя неуверенно.

— Откуда такая ненависть? — негромко поинтересовался отец. — Ты всегда мне в рот смотрел.

— Он оказался гнилым.

Люциус приподнял брови, его бледное лицо вновь начало багроветь.

— Чертов мальчишка, неужели ты все еще мстишь мне за Метку? Ты не понимаешь, что это была единственная возможность сохранить тебе жизнь? В приступах гнева Лорд убивал даже Пожирателей смерти, а человек без Метки был для него ничем.

— А я и есть ничто, — зло огрызнулся Драко, — я титул, счет в Гринготтсе, имя, костюм и Метка. Ничто. Даже не никто.

— Посмотри на себя, — Люциус скривил губы, окинув сына взглядом с головы до ног, — когда ты завел привычку ходить в таком виде? Можешь появляться так где угодно, но в моем доме к обеду и ужину принято переодеваться.

Драко не слышал.

Закатав рукав рубашки, он пристально разглядывал Метку. Она выглядела как рубец от ожога кипящим маслом; бледная, но все еще различимая шипящая змея, выползающая из черепа.

Сколько раз Драко лежал ночью в слизеринской спальне, впиваясь взглядом в эту змею; страх — липкий, неконтролируемый, животный — страх, что она сейчас ядовито почернеет, сводил его с ума.

Он помнил каждую проклятую ночь, когда Блейз, спокойно уснув, оставлял его наедине с этой чертовой змеей. Астрономическая башня, совятня, кабинет Северуса, Выручай -комната, классы — змея всегда была с ним. Ощущая знакомое жжение, он каждый раз захлебывался в водовороте страха, отчаяния и собственного ранящего бессилия. Что, если на этот раз под руку Лорда попадет отец? Мать?

Проведя пальцами по Метке, Драко вспомнил, как безумия хотелось кричать — криком кричать, чтобы только все прекратилось, чтобы змея больше не шевелилась на его руке, чтобы он мог спать, есть, жить, дышать — спокойно… Он сжимал кулак и до крови кусал костяшки пальцев, подавляя крик, с дикой завистью прислушиваясь к ровному дыханию Блейза.

Поттер стоял у Лорда на пути.

Поттер всегда стоял у всех на пути, возглавляя команду квиддича, встречаясь с малявкой Уизли, пропадая в кабинете Дамблдора, которого должна была убить палочка, лежавшая в кармане Драко.

— Я справлюсь. Я смогу. Я убью его. Убью.

Темный Лорд был снисходителен в своей жестокости.

Он умел ждать.

Он — умел.

— Поешь, сын, — Люциус придвинул к нему вазу со спелыми яблоками, — на тебе лица нет.

Бросив разглядывать Метку, Драко медленно перевел взгляд на фрукты.

— Ты меня слышишь? И в гостиной оставлен ужин.

Драко не слышал.

Он впился взглядом в блестящую красную кожицу яблок, покрытую мелкими каплями воды.

Холодные пальцы Беллатрисы больно впивались в плечи. Холодные? Драко не мог чувствовать их холод сквозь плотную ткань пиджака, но вокруг него все было ледяным, словно покрытым инеем.

Оставшийся вечер Драко провел в комнате матери, уткнувшись лицом в ее колени и безуспешно пытаясь забыться.

Избавиться.

От Метки — избавиться.

Не тогда — но сейчас.

Глаза заметались по гостиной и замерли на серебряном ноже для фруктов.

— С меня хватит, — Драко схватил нож, — больше. Не. Могу. Ненавижу. Эту проклятую Метку, эту безумную суку, которая вела меня к холодному трупу с кровавыми глазами. Хватит…Раз и навсегда…

Кровь горячей липкой струйкой потекла по руке, капая на колени, ковер, пачкая серебро.

— Акцио, нож!

Драко крепко вцепился сведенными судорогой пальцами в рукоять и резал — глубже, кусая губы от боли.

Избавиться. Срезать. С мясом.

Отец схватил его за руку, пытаясь вырвать нож; Драко, шипя и матерясь, с остервенением продолжал резать Метку, обезумев от отчаяния.

Отец что-то закричал — на Драко пахнуло коньяком — громко, не боясь, что услышит прислуга, и в его голосе слышался неподдельный испуг. На краю сознания мелькнула мысль, что этот испуг — первое настоящее чувство, которое испытывал этот чужой ненавистный человек.

— Оставь меня в покое! — заорал Драко, — ненавижу! Всех — ненавижу! Как же я устал, я не могу больше… Дай мне…Вырежи ее…Я не…Отдай! Почему я жив? К чертовой матери…Ненавижу…Слышишь? Оставь меня…в покое! Я хочу остаться… один!

Лицо неожиданно оказалось в плену теплых ладоней.

Мать, наклонившись к нему, что–то шептала, задыхаясь, прося посмотреть на нее…

— Я не хочу на тебя смотреть! Уходи!

Все, что кипело в нем эти годы — все выходило срывом, бурным, ржавым потоком ненависти, безысходности и усталости, как выходит из нарыва гной.

— Драко, пожалуйста, отдай нож, — мать наклонилась и поцеловала его в лоб, слезы закапали на лицо, — мальчик мой, родной мой, хороший, я с тобой — всегда, всегда…Слышишь? Я прошу тебя.

Сдавшись, он разжал пальцы и обессиленно откинулся на спинку софы.

— Очередная истерика, — Люциус поднялся с ковра нож и швырнул в вазу с фруктами, — смотреть противно. Избалованная девчонка.

— Не позволю, — Нарцисса резко выпрямилась, — не позволю! Ты использовал его, как хотел, внушая ему свои сумасшедшие идеи, ты приказывал мне молчать, заставляя безропотно наблюдать, что делают с моим ребенком. Довольно. Он твой сын, Люциус! Сын! Не раб, не наследник, не пешка в играх — сын. И, в конце концов, ему всего восемнадцать. Еще раз я услышу, как ты его оскорбляешь — я исчезну из этого дома.

Люциус презрительно сморщил губы, снисходительно глядя на жену.

— Твой сын истекает кровью, Нарцисса. Займись им. Потом поговорим. И не жди, что разговор окажется приятным.

— Драко, все будет хорошо, — Нарцисса опустилась возле сына на колени и бережно провела палочкой по ране, пока он размазывал кровь по лицу, — все заживет. И рука, и душа… Ты только потерпи. Дай ей время.

Драко закрыл глаза, сдерживая рвущийся сквозь зубы стон.

Время.

Сколько времени? Сколько? Год? Пять лет? Десять?..

В камине уютно потрескивали поленья. Драко лежал, вытянувшись на постели, бездумно прислушиваясь к треску дров и шуршанию дождя в темноте за окном.

Равнодушие.

Он опустил глаза на предплечье: Метка, насмехаясь, бледно выступала на покрасневшей коже. Все осталось по — прежнему: Отец. Дом. Метка. Одиночество.

Мать, не добившись от него ни слова, пожелала ему спокойной ночи и ушла, поцеловав на прощание, как всегда делала в детстве.

Нужно было как — то жить дальше, не оглядываясь на прошлое.

Просто смириться, ничего не ждать, ни на что не надеяться. Быть благодарным, что он по эту сторону стекла.

Драко прикрыл глаза. Лето дохромает, доползет, дотянется до осени, а там — школа, бесконечные пары, домашние задания, прогулки в Хогсмид, Блейз… Паркинсон с ее неугомонной болтовней, звонким смехом и золотыми искорками в зелено — карих глазах. Вечно — эти искорки.

Драко повернулся на бок и обнял подушку рукой. Сейчас, разбитый, измученный, опустошенный, он испытывал к этим искоркам почти нежность. Закрыв глаза, он представил, что лежит в слизеринской спальне, на замок тихо падает снег — почему нельзя обойтись без проклятой осени? — а в кресле, у камина, Блейз лениво листает конспект по трансфигурации, бормоча под нос, что «МакГонагалл давно пора ослабить пучок».

Драко вспомнил о девушке, с которой его столкнула судьба на несколько коротких часов.

Смог бы он существовать рядом с ней? Он скривил губы, насмехаясь над собой.

Не смог бы.

Малфоевская сущность, которую он с таким упорством и отчаянием отрицал, уничтожая в себе, была сильнее его. Он — Малфой и останется Малфоем. Ему нет места рядом с полевым цветком вереска.

Драко нехотя поднялся и выглянул в окно: внизу смазанными пятнами белели лилии.

Вздохнув, он вглядывался в темноту: небо рыдало, не в силах остановиться, тяжелые капли дождя срывались с деревьев. Недолго — и зелень закружится пестрым хороводом багряных, лимонных, рыжих, золотых листьев, внезапно одиноких.

Проклятая осень.

Взяв со стола письмо, он долго рассматривал косой почерк МакГонагалл.

В Хогвартсе тот, кто просит помощи, всегда ее получает.

Хогвартс был домом, который он незаслуженно ненавидел — просто потому, что не умел просить.

Но замок умел прощать.

Оставив письмо на столе, Драко задумчиво подошел к шифоньеру и приоткрыл дверцу.

Из зеркала на него смотрел высокий молодой человек. Светлые, растрепанные волосы падали на лоб, тонкие губы морщились, и в светло-серых глазах затаилась горечь. Эти глаза никогда не видели любовь, не умели наполняться лаской и теплом.

Драко приблизил лицо к зеркалу, пытаясь изобразить заботливость. Нежность. Восхищение. Благоговение. Влюбленность.

Каждый раз — гримаса, каждый раз он с ужасом отшатывался. Зло захлопнув шкаф, он прислонился спиной к дверце.

Высший балл по зельеварению, трансфигурации, заклинаниям — какой в этом смысл?

Ненависть — «превосходно», отчаяние — «превосходно», разочарование — «выше ожидаемого»; нежность — «отвратительно», умение доверять — «удовлетворительно», умение прощать — «слабо», умение любить — «тролль», искренность — «тролль», заботливость — все тот же «тролль».

В Хогвартсе не учат чувствовать.

— Потому что этому невозможно научить, — процедил Драко, отрешенно глядя перед собой.

Маятник мерно раскачивался из стороны в сторону. Драко поднял глаза на ненавистный циферблат.

Полночь.

День умер.

Полночь.

День родился.

Выдохнув, Драко вернулся к окну и оперся ладонями о подоконник.

Червонное самонадеянное прошлое, пепельное безысходное настоящее, лиловое безликое будущее — времена смешались в безумный водоворот, а он стоял в самом центре, потеряв себя, и смотрел в темноту.

В решетчатое окно бил дождь.