Лестница на второй этаж скрипит под ногами. Шаг — скрип. Андромеда уже так привыкла к этому скрипу, что почти не замечает его. В доме — сквозняки. В оконных рамах завелись противные щели, дерево от старости ссыхается, разъезжается, и в образовавшиеся отверстия задувает холодом. Андромеда кутается в шаль и поднимается наверх. Шаг — скрип.
Иногда Андромеда напоминает себе эти самые рамы. Подобно дереву в них она тоже ссохлась, маленькой стала, больной. Кости скрипят прямо как ступени под ногами, и никакие мази от ревматизма и артритов не помогают, аптекарь в лавке только разводит руками и советует сходить к маггловскому врачу. А врач тоже разводит руками и советует попробовать нетрадиционную медицину.
Вся жизнь Андромеды заключается в этих разведениях рук — того не знаешь, этого не знаешь. И иногда, ночью, когда в щели в рамах задувает сильнее, чем когда-либо, и дождь в стёкла бьёт, хлещет со всей силы, Андромеде кажется, что она никому не нужна. Она загоняет эти мысли — недостойные взрослой женщины мысли — куда подальше и утыкается лицом в подушку. И думает, что поплакать было бы очень кстати, только слёзы не льются из глаз уже долгие годы. Слезам нет места в её жизни.
Лестница скрипит под ногами, Андромеда точно знает, что в ней пятнадцать ступенек. Пятнадцать скрипучих шагов — и она наверху, в спальне, которая когда-то была супружеской, а теперь — вдовья.
Андромеда не зажигает свет — с тех пор, как Тедди уехал в школу, теней по углам в этом доме бояться некому. С тех пор, как Тедди уехал в школу, в доме всегда темно и пусто. И затхлостью пахнет, только Меда этого не ощущает, привыкла слишком к запаху. К одиночеству привыкла тоже, потому и теней не боится — если она увидит вдруг кого-то из близких, пусть только в качестве тени, будет только рада.
* * *
Руки у Августы совсем уже морщинистые, шершавые. Бокал с шерри в этих узловатых пальцах смотрится почти инородно, и Андромеда отводит взгляд. Августа — очень старая, такая старая, что иногда Меде кажется, будто та сейчас рассыплется прахом прямо на серый ковёр в её гостиной. Рассыплется вся, только неизменная шляпа останется лежать, поблёскивая старыми обгрызенными молью перьями.
Августа Лонгботтом — её единственная почти подруга, почти, потому что нельзя всерьёз подружиться с человеком, чью семью замучила твоя сестра. Нельзя, не забывается такое. Всегда чувствуешь прожигающий стыд где-то под сердцем и боишься представить, что чувствует она, когда смотрит на тебя, такую похожую. Что видит она в твоих глазах?
И сейчас она сидит в кресле у камина и пьёт шерри только потому, что некому больше пить в этом кресле шерри, кроме неё.
— Совсем запустила себя, — говорит она. — Совсем распоясалась. Что будет, когда Тедди вернётся?
Андромеда пожимает плечами и кутается плотнее в шаль. За окнами дождь, и в щели задувает.
— Ничего, — отвечает. — До этого ещё дожить надо.
— Ты помирать, как-никак, собралась? А что с Тедом будет?
— Нет, я пока не собралась помирать, — голос ровный, холодный. Почти пустой бокал греется от тепла рук, красная капля на дне в отсветах пламени из камина напоминает кровь.
— Вот и ладно.
Через полчаса Августа уйдёт, и Меда поднимется наверх, наденет старую ночную рубашку, пахнущую старыми духами, и ляжет в кровать. Уснёт.
— Не переживай, — говорит Августа. — Это пройдёт.
И Андромеда понимает: ей ли не знать.
Март за окном, в окна дует, и некому щели заделать.
* * *
Апрель
Сегодня Андромеда готовит праздничный ужин. Она прислушивается — не хлопнет ли дверь, не заскрипят ли ступени? Но всё тихо, только дрова шумят в камине. Андромеда улыбается.
Она заделала все щели в окнах — сама, волшебством. Теперь не дует, а потому шаль лежит на стуле рядом, забытая. Щёки у Андромеды раскраснелись — от плиты жар идёт.
Часы бьют в гостиной, ветер бьёт в окна. А на столе лежит целая гора шоколадных пасхальных зайцев, тех самых, которых так любил Тед. Тех самых, которых так любит Тедди. Андромеда улыбается.
А потом дверь хлопает, холодом тянет по ногам, и звонкий мальчишеский голос кричит:
— Бабушка!
Андромеда вытирает руки о край фартука.
Тедди вбегает в кухню — не разулся даже, сорванец.
Андромеда точно помнит то время, когда они с Тедом решили пожениться. Она помнит искажённое злостью лицо матери, помнит брошенное ею «В нашей семье тоже не без урода», помнит смех Беллы и то, как Нарси отводила глаза.
Столько времени прошло, а воспоминания свежи, как будто не было всех этих лет, как будто не умирала мать, не гнила заживо в Азкабане Белла… Как будто Нарси не старела, из года в год всё больше напоминая бледную моль.
Ещё Меда точно помнит всё, что говорил ей Тед, каждое слово. Каждое прикосновение помнит, каждый вздох. Помнит, как они поженились, купили дом и поселились в нём.
Когда-то они мечтали, что будут воспитывать в этом доме детей, а потом и внуков. Когда-то они мечтали, что дом будет наполнен детским гомоном и улыбками, запахом печёных яблок и потрескиванием дров в камине.
Где всё теперь?
На улице цветёт всё, зацветает, пчёлы летают, кружатся.
Андромеда выходит на крыльцо. Выходит, вцепляется пальцами в перила так, что костяшки белеют. Вдыхает — тяжело, всей грудью, ещё, ещё, успеть бы надышаться. Вдали — лес. Вдали — река за полем блестит на солнце. Вдали, где-то совсем-совсем далеко — Хогвартс, где лежит в земле её дочь, мёртвая, мёртвая, любимая, лежит рядом с такими же, как она сама — героями.
Андромеда смотрит в небо — голубое, уже почти летнее, хотя май на дворе. Май — вишни цветут. Май — птицы кричат. Май — слёзы текут.
* * *
Старость приходит медленно, незаметно, и под конец жизни — а он уже скоро, Андромеда чувствует это — как никогда хорошо всё вспоминается. Наверное, давно стоило забыть — столько лет прошло. Только не забывается, и воспоминания жгут каждый день, дыры прожигают в груди.
А ещё как никогда легко задаются вопросы самой себе: правильно ли я всё сделала? Правильно ли поступила там и там, хорошо ли справилась с этим и этим?
Что значит быть настоящей женщиной? Наверное, это значит каждый день выбирать правильный путь, делать правильное решение. Только вот никогда не узнаешь, насколько правильным твой выбор был.
Тедди вырос уже — плечи широкие, руки сильные. Съехал от старой бабушки в съёмную квартиру, в Лондоне живёт, а всё равно аппарирует через день. Наверное, Меда может им гордиться — статный, красивый. Может она гордиться и собой — воспитала такого прекрасного внука.
Руки у Меды стали совсем старыми, кожа будто пергамент — шершавая, шелушащаяся. Когда по вечерам она сидит у камина и держит в руках бокал с шерри, она смотрит на свои руки и вспоминает Августу Лонгботтом, свою единственную почти подругу, умершую год назад.
Когда-нибудь — очень скоро — и её жизнь прервётся. Капля на дне бокала напоминает в отсветах пламени в камине кровь, маленькую кровавую бусинку.
Vova
