Улетающий август

Август выдался яблочным, и Люциус объедался сочными кисло-сладкими плодами до спазмов в желудке. С утра убегал в сад, бродил под деревьями, стряхивая на себя с листьев росу. Не глядя, рвал крутобокие яблоки, пропуская сквозь пальцы упруго гнувшиеся тонкие ветки.

Набив карманы так, что приходилось придерживать их руками, шел к конюшням. Кормил Бастарда яблоками (конь осторожно брал с ладони угощение, касаясь ее мягкими влажными губами), скреб щеткой бока, не доверяя любимого жеребца эльфам, расчесывал гриву и длинный шелковистый хвост, осторожно вплетая заговоренные шерстинки — от болезни, от кражи, от черного сглаза…

И ждал.

Ждал, оглядываясь на скрип двери в конюшню (всего лишь ветер), на хлопок аппарации (эльф пришел узнать, какое вино молодой хозяин выбирает к обеду), на заливистый свист в саду (кузина Мелли науськивает краппа на садовых гномов).

А Тони все не было, и каждый вечер напряжение ожидания выплескивалось на тонкое белье постели горячей спермой, подсыхающей к утру желтоватыми размазанными пятнами.

Долохов появился внезапно, как, впрочем, появлялся всегда. Ворвался в сонный дом ранним утром, переполошив эльфов, заставив залиться звонким лаем свору борзых, ночевавших в холле, разбудив сонные портреты предков в галерее.

Люциус выскочил из спальни босиком и в пижамных штанах, перевесился через перила. Антонин обнимался с Абраксасом, рядом улыбалась мать — и Малфой слетел по лестнице вниз словно на крыльях, перепрыгивая через ступеньки и ни на минуту не задумавшись, что для шестнадцатилетнего наследника рода ведет себя слишком пылко.

Долохов сгреб его за плечи, прижал к себе, заглянул в счастливые глаза, — и только после этого, поймав неодобрительный взгляд отца, Люциус опомнился, прикусил нижнюю губу и сказал, пытаясь справиться с радостью:

— Здравствуйте, Антонин.

От Долохова пахло дорогой, табаком, ночным дождем, магией, и Люциус дышал этой смесью, смертельно боясь, что отец заметит, заподозрит, отошлет в комнату, а затем устроит допрос с пристрастием.

Он и сам не мог бы сказать, когда это началось. Сколько Люциус себя помнил, Долохов гостил в имении чуть ли не ежемесячно. Врывался — шумный, веселый, почти всегда под хмельком. Галантно ухаживал за мамой, шутил с отцом, преувеличенно серьезно расспрашивал Люциуса об успехах — сначала с гувернером, затем в Хогвартсе. Иногда вспоминал что-то, что сам Малфой помнил смутно: Рождество, на котором маленький Люц уронил стихийной магией огромную ель, пытаясь достать ангела с верхушки, коробку шоколадных лягушек, украденную в магазине и распотрошенную ради ярких вкладышей, выщипанный из чистого хулиганства до последнего пера хвост любимого павлина Абраксаса…

Лет с одиннадцати добродушные подколки Долохова начали раздражать. Люциус огрызался, рискуя навлечь на себя гнев родителей, сбегал в комнату, дожидаясь, пока Долохов отправится к отцу в кабинет, и с облегчением уезжал в Хогвартс, если визит Антонина приходился на конец каникул.

Но этой весной все вдруг встало с ног на голову. На Пасху Люциус обнаружил, что в присутствии Долохова в гостиной становится нестерпимо душно, мысли путаются, а сердце то застревает в горле, то падает в желудок. От понимания происходящего было одновременно и неловко, и страшно. Сексуальные фантазии Люциуса из неопределенно-бесполых превратились во вполне конкретные. Хуже того — они преследовали его днем и ночью, вгоняя в краску по поводу и без повода, заставляя мучительно ждать чего-то неизвестного и одновременно этого неизвестного бояться.

Долохов уехал еще до того, как закончились пасхальные каникулы, и оставшиеся до конца шестого курса два месяца Люциус ждал новой встречи. Но Антонин, как назло, в Малфой-мэноре не появлялся. А когда последняя надежда уже еле-еле тлела под тяжким грузом разочарования, Долохов свалился как снег на голову, и теперь Люциус стоял перед ним, мучительно осознавая, как глупо выглядит — растрепанный, полуголый и пытающийся сохранять невозмутимость.

Абраксас, разумеется, не преминул обратить внимание на неподобающий вид наследника, и Малфой с огромным облегчением сбежал в свою комнату. Бросившись ничком в постель, уткнулся лицом в подушку, чувствуя, как сами собой в глупой и счастливой ухмылке растягиваются губы. Если Долохов — нет, если Тони не уедет до конца лета, то впереди у Люциуса целых две недели. Встречи за обедом, байки в гостиной у камина по вечерам, охота на кабана. Возможность прикасаться, а не мечтать о прикосновениях. И может быть… может быть, что-то большее…

К столу Люциус спустился так, словно к завтраку ожидался с визитом Министр магии. Долохов о чем-то увлеченно болтал с отцом, невоспитанно размахивал зажатой в кулаке вилкой, пил с утра пораньше бренди и ни единым взглядом не дал понять, что заметил молодого Малфоя. То есть заметил, конечно, но ограничился всего лишь приветливым кивком.

Сидя рядом с матерью, Люциус прислушивался к разговорам, вертевшимся вокруг мистера Риддла и его Организации. Судя по жаркому спору, отец не одобрял ни организацию, ни мистера Риддла, которого неплохо знал. Долохов же, напротив, страстно доказывал, что пришло время открыто выступить против опасной и недальновидной политики Министерства. И что на это способен только мистер Риддл, обладающий незаурядным умом и удивительной магической силой. Абраксас скептически хмыкал, качал головой и всем своим видом демонстрировал сомнения в грядущих великих переменах.

Люциуса политика интересовала постольку поскольку. Он знал, что прав тот, у кого есть деньги. И политику в стране тоже делают те, у кого есть деньги. Во всяком случае, так утверждал отец. Поводов усомниться в словах Абраксаса у Люциуса не было. Он нередко оказывался свидетелем того, как легко отец добивался желаемого, стоило ему достать кошелек. Поэтому сейчас Люциус просто ждал подходящего момента, чтобы узнать планы Антонина.

Словно угадав его желание, Долохов вдруг оборвал беседу о политике.

— Последний курс впереди, Люци? А что собираешься делать потом?

— Магистратура, — ответил вместо сына Абраксас и слегка нахмурился. — Антонин, не забивай мальчишке голову глупостями. Нечего ему лезть в ваши авантюры.

Люциус стиснул зубы. Отец будет до седых волос считать его несмышленышем? Он слышит это всю свою жизнь: Люци, ты еще глуп, Люци, ты еще мал, Люци, это не твоего ума дело.

Все и всегда решает отец, оставляя для сына сущую ерунду вроде управления конюшней или псарней. Но даже там последнее слово все равно за Абраксасом. Хогвартс, магистратура, затем женитьба на какой-нибудь девице, которую тоже выберет отец, — все распланировано за Люциуса на годы вперед. Его мнение никого не интересует, а желания имеют не больше значения, чем чириканье воробья на ветке за окном.

Внезапно захотелось в Хогвартс, и ближайшие две недели показались невыносимо длинными. С трудом дождавшись окончания завтрака, Люциус ушел на псарню. Здесь, среди собак, он чувствовал себя намного лучше, чем в доме.

Выбирая из корзинки, которую держал эльф, куски мяса для любимцев, Люциус с горечью думал о том, что и Антонин относится к нему так же, как отец. Как к глупому капризному ребенку, неспособному принимать самостоятельные решения. Но ничего. Он им докажет! Всем! И отцу в первую очередь!

Как доказывать и что доказывать, Люциус придумать не успел. Проем двери заслонила коренастая широкоплечая фигура.

— Ну что, Люц, когда на охоту?

Сердце провалилось куда-то в живот и забилось там судорожными горячими толчками. Люциус задержал дыхание, стараясь справиться с волнением, затем медленно повернулся к Долохову.

— Когда хотите, Антонин. Хоть завтра.

— Завтра Абраксас собирался в Лондон, — с сомнением протянул Долохов. — Впрочем, он не любит охоту. В прошлом году он больше времени провел в коляске с Конрадом и Амалией, чем верхом.

— Я умею обращаться с рогатиной не хуже, чем мистер Крэбб, — ответил Люциус, чувствуя, как внутри все дрожит от предвкушения и надежды. — И первого кабана я взял в тринадцать лет!

— Помню-помню, — Долохов хохотнул и сделал шаг вперед. — Хороший был кабанчик, хотя и молоденький. Как ты.

От возмущения и обиды у Люциуса перехватило горло, но тут Долохов приобнял его и слегка прижал к себе.

— Не сердись, малыш. Я пошутил. Конечно, ты уже совсем взрослый. Знаешь, так странно, когда мальчишка, которого ты качал на коленях, вдруг превращается в очаровательного юношу. Вот и приходится прятать свое удивление за глупыми шутками.

Люциус колебался ровно одну секунду. Близость Антонина будоражила кровь, будила почти непреодолимое желание, подогретое долгим ожиданием. Противиться ему не хотелось, и Люциус не стал противиться. Потянулся к чужим губам, касаясь их так легко, так нежно, так обещающе, как только мог. Закрыв глаза, ожидая чего угодно: насмешки, удивления, гнева или даже презрения.

Не ожидал он только равнодушия, с каким был принят его поцелуй. Губы Долохова не дрогнули ни на мгновение, не раздвинулись приглашающе, даже не потеплели. Несколько секунд Люциус с изумлением смотрел в непроницаемые глаза, а затем резко шарахнулся прочь, слепо налетев на загородку и чувствуя, как полыхнуло от стыда лицо.

— Я не стану рассказывать об этом твоему отцу, — негромко сказал Долохов и повернулся к выходу, бросив через плечо. — Думаю, мне лучше будет сегодня же уехать.

— Нет! — отчаяние заставило Люциуса забыть и про стыд, и про страх. — Антонин, не уезжайте! Я… Это произошло случайно! И больше не повторится, клянусь вам.

Он бросился следом, хватая Долохова за рукав и стараясь заглянуть в лицо. Все отступило на задний план, все стало неважным — осталось лишь отчаяние.

Ночь Люциус спал плохо. Его корчило от воспоминаний и пережитого унижения. Он умолил Долохова остаться. И даже выпросил согласие на завтрашнюю охоту. Весь тот тягостный разговор Антонин был непонятно напряжен, старался не смотреть на Люциуса, не встречаться с ним взглядами. Даже держался в нескольких шагах, тщательно соблюдая определенное расстояние, которое сам установил. Казалось, его мало заботили чувства Люциуса, и он думал только о том, чтобы поскорее уйти. А вечером так и не спустился в гостиную к камину, запершись в своей комнате.

Абраксас отсутствию гостя в любимом кресле не удивился, предположив, что Антонин хочет как следует выспаться перед охотой. Сам он действительно намеревался с утра отправиться в Лондон, но не возражал против того, чтобы Люциус и Долохов развлекались так, как считают нужным.

Это оказалось слабым утешением для оскорбленной гордости. Не то чтобы Люциус считал себя неотразимым, но цену своей внешности знал. Снисходительно позволяя сокурсникам и сокурсницам себя обожать, он учился играть чужими чувствами — от влюбленности до ненависти — обращая в свою пользу любые проявления эмоций. Он был уверен, что достаточно намекнуть, сделать первый шаг — и желаемое окажется в руках.

Реальность ударила больнее, чем Люциус мог представить. Реальность оказалась более жестокой, чем он думал. Реальность… Он не хотел такой реальности, но не знал, как ее изменить.

Уснул Люциус глубоко за полночь и проснулся разбитым и несчастным. За окном путался в ветвях деревьев серый туман. Робко начинала петь и замолкала какая-то птица. В холле внизу глухо гавкала собака.

Посмотрев на часы, Люциус встал и с отвращением уставился на себя в зеркало. В его возрасте бессонные ночи никак не сказывались на внешности, но сейчас он казался себе еще более некрасивым, чем Габриель Гойл, которого даже собственная мать в глаза называла уродом.

— Бастарда не бери, — велел отец, когда они втроем спустились к раннему завтраку. — Он слишком нервный для охоты, на этом жеребце только по паркам и прогуливаться. Я велел оседлать для тебя Сирену — она спокойнее, да и выносливее.

— Хорошо, отец, — угрюмо ответил Люциус и покосился на Долохова, задумчиво отрезавшего кусок от окорока. — Антонин, вы поедете на Фебе? Как всегда?

— Да, пожалуй, — рассеянно кивнул тот. — Хотя мне все равно.

Это “все равно” больно резануло где-то в груди, но на этот раз Люциус не позволил эмоциям отразиться на лице. Долохов прекрасно держался в седле, умел ладить с лошадьми, так что для него выбор был действительно непринципиален.

Медведь, должно быть, кормился в орешнике совсем неподалеку. Во всяком случае, до схрона в десяти милях от леса, на дальнем краю горохового поля, Люциус с Долоховым не доехали. Свора с лаем сорвалась куда-то в сторону, и через минуту на просеку — прямо перед мордой Сирены — выскочил косматый рычащий зверь, отчаянно пытающийся удрать от преследующих его собак..

Кобыла всхрапнула, присела на задние ноги, затем встала на дыбы, и Люциус почувствовал, что соскальзывает с седла. Он вцепился в поводья, всем телом наваливаясь на шею лошади, чтобы заставить ее опуститься на землю, но медведь зарычал и поднялся во весь рост. Сирена вскинулась еще выше, крутанулась, теряя равновесие, рухнула на спину, придавив к земле седока. И тут же забилась, стараясь подняться.

Боль резанула Люциуса изнутри. Казалось, кривой жертвенный нож — из тех, что любовно собирал Абраксас — вонзился куда-то под ребра и оттуда рванул вниз, к паху, по бедру, рассекая плоть и вырывая куски живого мяса. Люциус закричал, но от шока перехватило горло, и вырвался только сдавленный сип. А затем наступила благословенная тьма.

Он пришел в себя от того, что в глотке вдруг загорелось, словно в рот влили жидкий огонь. Люциус закашлялся и открыл глаза. Привязанные к дереву лошади щипали траву, время от времени фыркая. Лайки расположились неподалеку, в густой тени. Уцепившись за плечо склонившегося над ним с фляжкой Долохова, Люциус сел. Медведя нигде видно не было.

— Удрал мишка, — улыбнулся белыми губами Антонин. — Молодой, глупый. Сам перепугался больше нас.

Сморщившись, Люциус оглядел разодранные по шву бриджи. Нога неприятно ныла, а под ребра, казалось, упиралось что-то ледяное и колючее.

— Ногу я тебе починил, — виновато сказал Долохов, хотя неясно было, за что он себя винит. — И ребра тоже. Но целителям все равно неплохо бы показаться. А брюки мы сейчас Репаро восстановим.

— Нет уж, — через силу ответил Люциус и принялся разминать сведенную судорогой икру прямо через тонкую кожу сапог. — Не надо никаких целителей. Мама перепугается, а отец…

Он представил себе, что скажет Абраксас, и передернулся от стыда. Действительно, позорище — не смог удержать кобылу.

Долохов вдруг опустился на колени, обхватил его за плечи и крепко притиснул к себе.

— Мальчик мой! Как же я испугался! Чуть не прибил эту кобылу. Совсем голову от страха потерял… — от жаркого торопливого шепота у Люциуса опять перехватило дыхание.

Он вцепился обеими руками в охотничью куртку Антонина, прижимаясь еще крепче, вдыхая сводящий с ума запах кожи и табака, чувствуя, как сладко и истомно ноет в паху. Мелькнула в голове мысль: ”Отец узнает — убьет”, — мелькнула и пропала, сметенная возбуждением. Обхватив Долохова за шею, Люциус опрокинулся назад, на расстеленную в траве мантию. Пожалуй, если бы в эту минуту из леса вышли два десятка медведей, он бы этого даже не заметил.

По верхушкам деревьев прошелестел ветер, и они согласно закачались. Или это мир закачался в тот момент, когда к губам Люциуса прижались жадные губы, а решительные пальцы торопливо принялись расстегивать пуговицы. Малфой ждал этого так давно, что нетерпение окончательно вытеснило стыд, и Люциус схватился за отвороты куртки Долохова, стаскивая ее с широких плеч, выдирая рубашку из брюк, извиваясь змеей — лишь бы притиснуться крепче, почувствовать своей кожей чужую кожу.

Антонин был мохнат как йети, от него остро пахло потом и возбуждением, и Люциус чуть не кончил от одного этого запаха, запустив пальцы в темную поросль жестких волос на груди. Долохов зарычал почти по-звериному, дернулся и сполз ниже, втянул в рот сосок, заставляя Люциуса выгнуться и застонать.

Любовный опыт Малфоя был невелик — несколько украденных у сокурсниц поцелуев под лестницей, несколько прикосновений — наглых, неловких и совершенно не возбуждающих. Мастурбация и гомосексуальные фантазии приносили гораздо больше удовлетворения, чем возможность залезть в корсет влюбленной девчонки. Но теория не могла заменить практику, а фантазии не могли заменить запахи и ощущения. И сейчас Люциус открывал для себя совсем новую, потрясающую по силе воздействия реальность: поцелуи — то нежные, то намеренно грубые, прикосновения, от которых в животе и груди разливался жар, тут же сменяющийся мгновенной ознобной дрожью. Хотелось всего сразу — долгой чувственной прелюдии и жесткого проникновения, почти насилия. Желания путались в голове, заставляя задерживать дыхание, вжиматься пахом в твердое бедро Долохова, прикусывать зубами то плечо, то кожу на шее.

С каждой минутой любовная игра становилась все более агрессивной, и очень скоро Люциус понял, что больше терпеть не может.

Наверное, Антонин это заметил. Встал на колени над Люциусом, запустил руки в волосы на его затылке, с силой приподнял голову. Велел, задыхаясь и глядя в глаза:

— Возьми в рот!

От этих хриплых слов у Люциуса сразу пересохло в горле. Он закрыл глаза и потянулся вперед и вверх, приоткрывая губы и ловя толстую горячую головку. Подчиняться чужой власти оказалось непривычно сладко и восхитительно — до мурашек по спине.

Впрочем, продолжалось это недолго. Долохов резко отстранился, дотянулся до кармана мантии и вытащил палочку.

Люциус понятия не имел, что существуют какие-то специфические заклинания. Эффект от них был стыдным и при этом дико возбуждающим — Малфою показалось, что он весь переполнен горячим скользким желе, которое выливается из него и стекает по ложбинке между ягодиц на скомканную одежду. И сразу вслед за этим — по горячему и скользкому — в него втиснулось плотное, упругое, неотвратимое…

Боли почти не было — только невыносимый жар, опаливший щеки, шею, грудь, даже плечи. Люциус раскинул руки, вцепился в траву, задышал открытым ртом, чувствуя, как остро и горячо пульсирует его собственная плоть. Долохов двинулся раз, другой, проникая дальше и глубже — и тут Люциуса накрыло окончательно, понесло по мутным душным волнам наслаждения, завертело в водовороте ощущений — небывало сильных, почти мучительных — и вышвырнуло в августовский лес, полный пения птиц, фырканья лошадей и ленивого бреха собачьей своры...

Возвращались в сумерках, неловко посмеиваясь и избегая смотреть друг другу в глаза. Долохов задумчиво почесывал жеребца плеткой между ушами, Люциус задирал голову и мечтательно щурился на стремительно темнеющее небо. Сиделось в жестком седле не очень комфортно, но по сравнению с пережитым сегодня это была сущая ерунда.

У самых ворот Малфой-мэнора Люциус придержал лошадь. Долохов тоже остановился, впервые прямо посмотрев ему в лицо.

— Ты познакомишь меня с мистером Риддлом?

— Твой отец, — неуверенно начал Антонин, но Люциус перебил его.

— Мне кажется, теперь я сам вправе решать, что делать и чего не делать. Не так ли?

— Да, — Долохов отвел взгляд. — Да, конечно, Люц. Теперь ты вправе решать сам.

Люциус засмеялся. Он чувствовал себя всемогущим, словно Мерлин. Весь мир лежал перед ним — и этот августовский вечер, наполненный сладкими запахами и пронзительными криками ночных птиц, и лес, оставшийся за спиной, и темное небо над головой, усыпанное крупными звездами, и далекие шумные города со всеми их соблазнами — оставалось только протянуть руку и взять...

...Первое, что Люциус Малфой забыл в Азкабане — вкус августовских яблок из садов Малфой-мэнора...