В теплой тьме дома поблескивает затухающими язычками пламени камин. Восковой ангелочек на елке едва заметно покачивается, отбрасывая тень на стену. Тень растет, ширится, множится под яркими переливами, а потом снова съеживается и принимает очертания.
Молли вяжет.
Старые дедушкины часы в углу негромко звякают. Иногда кажется, что они живут своей собственной жизнью. Они похожи на старого ворчливого деда, с застарелым ревматизмом, поседевшими длинными волосами, длинной белой бородой и дрожащими коленками. Часы звякают и дребезжат — дедуля кашляет и хрипло ругается, затягиваясь трубкой. Сейчас на часах не пять стрелок, а семь, две из них пока безымянные и указывают в пустоту. Их обладателям еще только предстоит появиться на свет, но даже если бы Молли и Артур не знали, что у них будет двойня, часы выдали бы им всю тайну.
Молли вяжет.
Где-то в спальне наверху шумно всхлипывает Чарли, и Молли поднимает голову. Чарли, живущий рядом с чердаком, до смерти боится упыря, но не имеет ни малейшего понятия, что упырь до икоты боится самого Чарли — причем до такой степени, что забивается в самый дальний и темный угол, когда средний сын Уизли приближается к своей комнате. Молли знает, Молли иногда оставляет упырю еду, чтобы он не сильно завывал, ибо каждый звук в этом доме слышен, и слышен сильно.
Молли вяжет.
Спицы ударяются друг о друга и издают негромкий, мелодичный звяк. Петля, поворот, петля. Красный — цвет победы. Золотой — цвет верности. И совсем немного черного на контур буквы. Негромкий перестук спиц как фоновый шум.
Молли вяжет.
Фотографии в рамках на каминной полке отбрасывают стеклянные блики на пол. Их много, в них история целой семьи. С левой стороны — живые. С правой — умершие. Совсем недавно Молли переставила туда Гидеона и Фабиана. Вот же они, улыбчивые, веснушчатые, руками машут, улыбаются задорно, словно выскочат немедленно из фоторамки, подхватят свою Молли, закружат, затопят золотистыми зайчиками смеха и скажут в один голос: "Все хорошо, сестренка! Все хорошо, слышишь? Когда все это закончится, мы махнем всей семьей в Австрию. Вот увидишь, как будет здорово! Ты посмотришь мир!"
Не будет никакой Австрии. Не будет Гидеона и Фабиана. Последний раз она их видела лежащими друг подле друга — бледные лица, ярко-рыжие волосы, морковным пятном выделяющиеся на этом траурно-снежном фоне, да россыпь побледневших веснушек. Кажется, именно после этого Молли нашла в раковине выпавшую, совершенно седую прядь.
Гидеон и Фабиан погибли летом. Фаби был первым: когда ночью Упивающиеся вломились в их дом, полез защищать старшего брата, который со сна не сориентировался в ситуации и не смог сразу нашарить свою палочку. И, конечно же, почти сразу упал, скошенный заклятьем. И вот тогда-то вступил в бой Гидо, и именно тогда пали мертвыми пятеро Упивающихся. Молли точно это знает, хотя никто подробностей битвы описать не может до сих пор.
А сейчас, в канун Рождества, Молли готовит братьям подарки. Она знает, что довяжет их, а потом положит куда-нибудь в шкаф, на самое дно, под старую кожаную куртку Артура, которую она так и не может перелицевать.
Рождество в семье Пруэттов всегда было самым главным праздником. Мама, Лукреция Пруэтт, урожденная леди дома Блэк, выгоняла из кухни всех, заплетала свои длинные черные волосы в косу и принималась колдовать над рождественским гусем и традиционным пудингом. Запахи шли такие, что отец иногда шутливо падал в обморок на диван и заявлял, что его желудок скоро скончается в страшных муках.
Традицией были и подарки — каждому свой, не похожий на все другие. Молли делала их сама. Если перчатки — то разных цветов. Если шарфы — разной длины. А вот сейчас...
Гидеон и Фабиан мертвы. Молли вяжет им свитера. Одинаковые свитера, различающиеся лишь буквами. Молли не хочет верить, что братья никогда их не наденут.
Язычки пламени затухают. Спицы падают на пол. Только золотистая пряжа неярко поблескивает у спящей женщины на коленях.
* * *
— Как мы назовем их? — тихо спрашивает Артур.
В больничной палате стены окрашены увядающим золотом лучей. Молли полулежит на подушках, а муж сидит рядом с ней — зеленый от недосыпа — и смотрит в упор.
Молли отворачивается и глядит в окно, где мартовская слякоть и пробивающееся из-за облаков солнце. Она не видит этого всего, мимо смотрит, зажмуривается — перед глазами встают лица братьев, как будто их выжгли на внутренней стороне век. И каждый раз, когда Молли закрывает глаза, она видит их.
«Гидеон и Фабиан, — думает Молли. — Я хочу назвать их Гидеон и Фабиан. Чтобы улыбались также, чтобы кружили меня, чтобы не давали мне раскиснуть».
Думает, но не озвучивает, потому что боится — Артур не поймёт, Артур обидится, Артур решит, что это плохая примета.
— Люди повторяют судьбы тех, в честь кого их назвали, — говорила прабабушка ей когда-то. У неё было много детей и счастливая семья. Саму Молли назвали в честь неё, и сейчас она вспоминает прабабушкины морщинистые руки, шамкающий беззубый рот, добрые глаза. Вспоминает, как сидела у неё на коленях и слушала сказки. Она слушала, а Гидо и Фаби под креслом шепотом обсуждали какую-либо авантюру. Шипели, шепелявили, шептались, хихикали свистяще, толкались, а потом жизнерадостным рыжим клубком выкатывались. Бабушка шумно хохотала, замахивалась тряпкой, а братья разбегались в разные стороны — брызгали светом улыбок и россыпью веснушек.
«Гидеон и Фабиан», — думает Молли. Слёзы наворачиваются, она широко открывает глаза и смотрит в потолок — штукатурка в углу отлетела, серое пятно зияет, притягивает взгляд.
— Джордж и Фред, — говорит она Артуру. Он смотрит внимательно, потом чуть улыбается и кивает.
— Верно, — говорит. — Всё правильно. Когда-нибудь подаришь им те свитера.
Молли сплетает свои пальцы с пальцами Артура, сжимает, что есть силы. Предательские слёзы всё-таки подступают и катятся по щекам, по шее, за шиворот больничной рубашки.
— Спасибо, — говорит Молли еле слышно.
Она не знает, правильно это или нет. Она не знает, что вообще сейчас верно. И не знает, осудит ли её кто-нибудь — пусть судят. Просто ей кажется, что правильно — это именно так.
* * *
Молли вяжет. Точнее, довязывает. Старая пряжа пахнет кожей, лавандовыми шариками от моли и еще чем-то неуловимым. Рукава нужно удлинить, да воротники расширить. Дверь скрипит, а потом, как по команде, в гостиную вваливаются встрепанные рыжие подростки. Слишком рано выросли ее мальчики, вон уже какие большие стали, а им всего-то по шестнадцать.
— С Рождеством, ма! — тянут они, окружают ее, обнимают в четыре руки и торопливо покрывают поцелуями покрасневшие щеки.
Молли улыбается и обнимает своих мальчишек в ответ.
Vova
