Я набрасываю джинсовую куртку с сочными пятнами от травы на локтях, задумчиво трогаю дырку под мышкой и начинаю жалеть, что не переоделся сразу. Если бы знакомые увидели Рона Уизли в образе Байрона — джинсы, склеенные из двух разных частей, крашенные брови, шапка-мешок — я бы как-нибудь отоврался, но если мою бордовую рубашку с золотыми пуговицами увидит кто-нибудь из “Нижнего” — то все, конец.
Уже восемь утра — и выйти незаметно не получилось, но на остановке никого нет. И я бы аппарировал прямо в парк, да тут вижу какого-то мужика, прислонившегося спиной к углу телефонной будки и задумчиво вертящего в руках сигарету. Вдыхаю, опускаю подбородок, чтобы голос сделать еще ниже, но тут он вдруг поворачивается, и... Черта с два, это же Снейп! Я резво отпрыгиваю назад, натягиваю шапку в рубчик по глаза, круто разворачиваюсь и бодрым шагом иду прочь. Мне просто показалось, не стоило вчера столько пить, не стоило вообще мне в этой жизни пить, мамочки, я не выпью больше и рюмки, только пусть он исчезнет, ну пожалуйста!
Я уговариваю себя даже не оборачиваться, чтобы проверить, но через несколько метров все-таки поворачиваю голову вбок и в отражении тонированных стекол магловской машины вижу его, с сигаретой во рту, скорчившего страшную рожу кому-то внутри.
Вмазать бы ему хорошенько по харе — если это настоящий Снейп, конечно, который, кстати, вроде бы как сдох. Я еще подумал: “Так ему и надо, мерзавцу”, а Гарри даже плакал, когда хоронили пустой гроб, — еще и зря, как выяснилось. Ни за что не поверю, что он все это делал, чтобы спасти нас: наверняка потешался у себя в директорском кресле, уродец, пока мы морозили носы и ели запеченную — горелую! — рыбу, лучше бы хлеба принес или портключ, на всякий случай. Я уверен, что он просто встал на нашу сторону, когда мы были на волосок от победы, и спасал на самом деле только свою тощую задницу, а про Лили давно придумал, вроде как повод.
Гарри побежал бы извиняться, Гермиона напоила бы его Веритасерумом, а потом — извиняться, а я... я сбежал. Мне нет дела до Снейпа и его перебежек, а ему, слава Мерлину, плевать на меня, Гарри и Гермиону.
Я засовываю руки в карманы и ускоряю шаг: парк отменяется, прямо по курсу — “Нижний”, подвальный клуб, где круглые сутки темно, накурено и шумно, где я становлюсь каплей в море горестей, проблем и разборок, и водопадом в капле, грохочущим прозрачным потоком, — радуга между брызгами, крушение корабля как плата за попутный ветер и легкий ход. Люди вокруг, все, до единого, лучше меня и счастливей: они вольны делать все, что захочется, им не оттягивать галстук, скаля зубы в приветливой улыбке, не писать отчетов на восемь листов об одной Аваде, не возвращаться от друзей в семь, потому что приличные люди должны ложиться спать вовремя. Каждый из них — теплый комочек недостачи, уютное гнездышко для недовольства собой. Целый день я наблюдаю за круговоротом наркотиков, женщин, оружия, за теми, кто только пошатнулся, и теми, кто больше напоминает скелетов, застрявших у мнимого выхода, так пугающих попавших на дно.
Непоколебимое отвращение к ним держит меня на плаву, не позволяет провалиться в замкнутую воздушную яму скуки, откуда не выбраться, не выйти снова на курс. Траектории полета сбились бы давно, если бы я каждый месяц не приходил сюда, в “Нижний”, как Невилл раз в полгода с палаткой в лес, чтобы почувствовать себя чем-то большим, высшим, другим, увидеть, что именно ради меня Фортуна повернулась ко всем этим людям спиной. Я любим, счастлив, богат и прихожу сюда всего на сутки.
Все началось, когда Гермиона после нашей свадьбы купила себе по доброте душевной у какой-то бабульки на перекрестке потрепанный томик Фрейда. На немецком. Если вы знаете Гермиону так же хорошо, как я, то сразу поймете, что произошло дальше. Если есть книга, пусть даже в пятнах от кофе (мне хочется верить, что это кофе), на незнакомом языке и на сомнительную тему, то она обязана ее прочитать. Найти перевод? Попросить кого-нибудь? Поставить на полку и забыть? Нет, это не для нее. Книги — ее персональный “Нижний”: то, от чего невозможно отказаться, иначе весь остальной мир станет каким-то иным.
После Фрейда был Юнг, Адлер, бла-бла-бла, и, наконец, Салливан, и, когда у Гермионы закончилась серьезная литература, она взялась за дело сама. Первым на кушетку# попал Гарри, вышел с безумными глазами, и, проигнорировав все мои вопросы, шепнул: “Крепись” , хлопнув по плечу.
Весь “сеанс” я молчал.
“Нижний” — это царство сладкой девочки Талулы. Она играет на контрастах: в темном подвальном помещении “Нижнего”, среди дам, которые даже в интимной полутьме кажутся отвратительно поношенными, Талула выглядит светом в конце туннеля, новой мотыльковой луной, мощнее любого фонаря#. Она протягивает руки, улыбается игриво, приподнимает подол кремового платья, где вместо подвязки склеенные скотчем пакетики с кокаином, и они просто не могут, не могут удержаться.
Я присаживаюсь за столик рядом с ней, едва сдерживаясь, чтобы не отодвинуть брезгливо от себя тарелку с недоеденной фасолью, Талула кивает, оглядывая меня цепким взглядом, и поворачивается к клиенту. Он трясется, на одной ноте скулит, выпрашивая у нее дозу взаймы, и то смотрит с опаской на меня, то с недоумением — на фасоль.
Беру недокуренную сигарету из пепельницы — здесь это нечто вроде жеста доверия и расположения, размазываю розовый блеск на фильтре пальцем и осматриваюсь, ищу жертву, чтобы пялиться на нее весь день и, если повезет, вечер, и насмотреться так, чтобы тошнило от одного воспоминания об этом человеке.
— Мне это действительно нужно! — повышает ноту торчок, присаживаясь перед Талулой на корточки. — Я не выживу, Лу, посмотри на меня, это неотделимо, это, это... — он запинается, хватает ртом воздух, не забывая жалобно сверкать глазами. Зря он это все. Талула ненавидит свое имя и еще больше — когда его сокращают, она здесь не босс, а шлюха, которой доверяют настолько, что поручают товар: она все равно не сможет втянуть больше двух доз, деньги прячет под матрасом, забывая перепрятать, и привязана к “Нижнему” всем сердцем. Ей просто некуда больше идти.
Наркоша валится под столик, и Талула наконец поворачивается ко мне, отбирает сигарету, улыбается лукаво и холодно. “И надолго ты в наш заплесневелый городишко, Байрон?” — спрашивает аккуратно, помнит, что я не распространюсь по поводу своей работы, происхождения и места жительства. Байрон, чуть больше двадцати, все время в шапке, не употребляет ничего тяжелее сигарет и спирта, сорит деньгами, как король, — максимум доступной информации. Некоторые и имени моего не знают, но после того, как я заплатил за три подноса водки, относятся с уважением и даже пиететом, как сказала бы Гермиона.
Она вообще у меня умница. Когда не удалось найти у меня никаких синдромов, Гермиона буквально под Ступефаем доставила меня к какому-то именитому психоаналитику. Мне пришлось ему все рассказать, понимаете? Иначе Гермиона заставила бы меня есть ее стряпню целую неделю. Вы бы тоже согласились, я уверен!
Все оказалось не так плохо: психоаналитик посоветовал пройтись по улице, посмотреть на обычных людей, которые никогда не пробовали лобстеров и не спят на египетских шелках, почувствовать, насколько мне повезло: у меня есть друзья, любимая жена, двухэтажный райский шалаш и высокооплачиваемая работа. Я пошел, чтоб наверняка, в самые трущобы, и в первый же вечер попал в “Нижний”. Прошло два года. Гермиона знает, что это терапия, но не догадывается, чем.
Я прошу у официантки пачку сигарет, слежу, как она, пошатываясь, бредет к барной стойке, и снова вижу его. Что за напасть!
— Талула, — шепчу, — вон за барной стойкой сидит мужик с немытым хаером. Ты его ви... знаешь?
Она незаметно оглядывает Снейпа и только пожимает плечами. Черт.
Снейп сидит прямо под лампой и пишет что-то носом... ан нет, он просто сгорбился и всем своим видом привлекает к себе внимание. На нем глаженые штаны! И чистый плащ! А еще говорили, что он умен.
Я замечаю компанию, явно собирающуюся пристать к Снейпу , и с тяжелым вздохом встаю. К Байрону они не сунутся, а мне страшно интересно, что он здесь забыл. Я и сам могу к нему пристать, довести до “пойдем выйдем” и набить ему морду. Я мечтаю об этом со второго, между прочим, курса.
Взбираюсь на высокую барную табуретку, нагло закрываю рукой его записи, размазывая строчки, свеженаписанные этой...ну, ручкой, наклоняюсь так, чтобы не задеть грязных волос, и спрашиваю:
— Как дела, профессор?
Снейп поднимает голову медленно — узнал меня по голосу, но не спешит вступать в контакт.
— Уизли, — наконец говорит он хрипло, и кривит такую же рожу, как тому, из машины. — Вы, оказывается, уже нашли место, принадлежащее вам по праву?
Он не скрывает своего недовольства, удивления и, конечно, отвращения. Я катался утром в пыли, чтобы не выделяться, — что, профессор, не оценили? Я здесь гость, наблюдатель, зритель, если угодно, а вот вы, похоже, принадлежите этому миру. Я замечаю все: длинный шрам, уходящий от уха вниз, седину, морщины, пиджак такого дрянного пошива, что даже я за братьями не донашивал подобного, вижу, как у вас дрожат руки, как вы не можете остановить взгляд на чем-то одном. Я могу докопаться до самого дня глубокой ямы, которую вы называете своей душой, а вы смотрите на каплю, но не на водопад.
Я выхожу из клуба донельзя довольным, вдыхаю влажный вечерний воздух и уверенно направляюсь в тупик, чтобы спокойно аппарировать домой. Снейп выходит из клуба трезвым, проводит пальцами по шее, стирая грим, накладывает Фините Инкантатем на одежду и с удовлетворенной полуулыбкой прячет в карман плотный сверток.
Vova
