— Эй, малой, подними свою задницу и принеси мне выпить!
Я вздрагиваю, вскакиваю с потертого кресла и поспешно иду на кухню, где в углу, под маленькой деревянной табуреткой, лежит обшарпанная грязно-бежевая сумка.
В ней — тёмно-зелёные литровые бутылки с яркими, разноцветными этикетками — настолько красивые снаружи, насколько гадкие внутри. Я не понимаю, зачем пить эту «воду, обжигающую горло», не понимаю отца, не понимаю мать.
Но точно знаю, что каждая выпитая бутылка стоит литра слёз и ровно двух часов страха.
* * *
Битый час я пытаюсь вникнуть в один абзац из учебника по Чарам; снизу доносится грохот и пьяная ругань. Мерлин, я исповедую перед тобой, что ненавижу своего отца. И не каюсь в этом ни капли. Ты уже выстелил мне, греховному, дорогу в ад? На часах половина девятого, неужели ты до сих пор меня ждёшь?
* * *
У неё сухие, горячие руки и застиранный серый халат, пахнущий вербеной. Мне жаль её: такую усталую, измождённую, с глазами цвета небеленого полотна и лиловым синяком на скуле, который выглядит как неудачно упавшая тень. Это почти красиво.
Тусклый свет свечи делит комнату на равные части — два абсолютно разных пространства: светлое и тёмное. Отблески огня, заблудившись, попадают на тёмную сторону, и угольная чернота с готовностью их поглощает.
— И Принц остался один. У него не было ни друзей, ни родных, ни своего собственного дома, никто не мог помочь ему. Он шёл по тропинке и вдруг встретил Охотника, и спросил у него: «Есть ли в этом мире пристанище для меня? Не забыл ли про меня Бог?», на что Охотник ответил…
Тихо лежу у мамы на коленях и прислушиваюсь к её голосу. Мы с Принцем удивительно похожи, и я старательно пытаюсь запомнить всё до единого слова, чтобы не забыть, чтобы вспоминать потом, — это кажется мне удивительно важным.
Интересно, отец Принца тоже любил зелёные бутылки?
* * *
Страх, тревога и горечь насквозь пропитали стены моей комнаты. Мне хочется залезть в панцирь-невидимку, заснуть и проснуться только в конце своего пути, перед самой смертью.
Я не считаю своим домом эту конуру, в которой любая вещь, любая мельчайшая деталь напоминает о безысходности и вызывает лишь глухую злобу. Каждый день моих каникул исполнен мучительного ожидания момента, когда я, наконец, смогу уехать в Хогвартс. Но и там меня не встретят с распростёртыми объятиями — кому нужен нищий полукровка? Северус Снейп всем ненавистен, Северус Снейп везде изгой. Моё отвращение к окружающим возрастает всё больше и больше. Оно, как капля изысканного, медленного яда, отравляет всю мою жизнь: призрачными, чёрными щупальцами проникает в мои отношения с другими людьми и дурманит рассудок — в случайном прохожем я вижу образ пьяницы-отца, в любом сказанном в мою сторону слове ищу упрёк и оскорбление. Это чувство уже не искоренить, оно — часть меня, часть моего существования.
Я слышу звук бьющегося стекла, закрываю многострадальный учебник и выхожу в коридор.
* * *
— Не смей больше использовать все эти свои заклинания в моём доме! Ты понял, урод? Хочешь посмотреть, на что ты годишься без своих фокусов?
Молчу, с брезгливостью рассматриваю его обвисшие щеки и слипшиеся волосы. Концентрация запаха перегара и пота в гостиной зашкаливает. Я представляю, как поднимаю палочку и шепчу заветное: «Авада Кедавра». Чтоб ты сдох, сукин сын. Чтоб. Ты. Сдох.
Мама говорила, что демонстрация магии — это демонстрация нашего превосходства над маглами, и просила не доставать палочку при отце.
Правильно, люди, лишенные возможности колдовать, чувствуют себя ничтожнее и ущербнее нас. Но моему отцу далеко до всех маглов, вместе взятых, — он находится на самой нижней ступени социальной лестницы, значит, он должен чувствовать себя в сотни раз хуже, когда видит любое проявление магии.
Завтра я покажу ему свои результаты СОВ, послезавтра — несколько новых заклинаний… Пусть это будет стоить мне сотню гематом и переломов, но я хочу, чтобы этот ублюдок никогда не забывал, кем он является на самом деле.
* * *
Сгорбленный силуэт матери мелькает в дверном проёме и исчезает в полумраке кухни. Я прохожу в центр гостиной и вижу неподвижно лежащего на полу отца. Перевёрнутый комод, разбитая дешёвая ваза и струйка «грязной» крови, которая стекает по небритому подбородку, — всё это напоминает тщательно спланированную театральную постановку. Реальность любит нас обманывать, насмехаться и искушать. Я отвык ей верить.
Слышу, как мама звякает посудой — ищет в кухонном шкафчике аптечку с лекарствами и набирает в эмалированный таз холодную воду. Это традиция, знаете ли. Мой отец любит неудачно падать — точно так же, как и постоянно напиваться. Мне не остается ничего, кроме беспричинной надежды на то, что комод окажется тверже его головы, но раз за разом твердокаменный череп питекантропа побеждает, а я кусаю локти, жалея, что не решился его добить.
Мне никогда, никогда не решиться и никогда не перестать думать о том, что было бы, если.
Немелодичный грохот на кухне стихает, и я понимаю, что могу детально предсказать все дальнейшие события: бинты, никому не нужные причитания, хрупкая, вымотанная женщина пытается приподнять напившегося борова, чтобы подложить ему подушечку под разбитую головку и укрыть его вонючее тело пледом. Это омерзительно. Это достойно отвращения.
Я осознаю, что презираю свою мать практически так же, как и отца. За её слабость, слепоту и «великомученические страдания». Она не может проклясть своего мужа, не в состоянии запретить ему пить — она сама, собственноручно, подтолкнула это никчёмное паразитирующие создание к такому образу жизни. Я тоже слаб — мне нет оправдания. Как найти в себе те самые «духовные» силы, чтобы переступить через все её слёзы, мольбы и, наконец, найти способ, который поможет мне избавиться от навязанного «груза», тянущего нас с матерью на дно? Молчание и тишина клубятся вокруг меня вязким, кисельным туманом. Принц остался один. У него нет ни друзей, ни родных, ни собственного дома. Не было, нет и не будет.
Отец болезненно стонет, когда мама прикладывает к его лбу смоченное водой полотенце. Он тяжело переворачивается на бок, приподнимает голову и смотрит на меня расфокусированным, пьяным взглядом, в котором нет ни капли узнавания. Это не мой отец, нет. Это животное, недостойное быть человеком.
Мать тихо плачет, перевязывая его голову бинтом, а затем умоляюще произносит:
— Северус, помоги мне!
Я поджимаю губы, резко отворачиваюсь и иду в свою комнату. Лучше бы он умер.
Vova
