Если кто-нибудь спросит у нее "Как ты живешь?", она посмотрит на него немного так удивленно и ответит : "Чудесно!". Потому что жизнь ее действительно вся такая чудесная, пропитанная волшебством. Потому как по утрам ласковые мамины руки заплетают ее светлые волосы в длинную косу, а по комнате кружат необыкновенной красоты бабочки, прозрачные и словно вытесанные из горного хрусталя, но невесомые.
Да только вот никто ее об этом не спросит. Просто некому.
Они живут на отшибе, на вершине одного из многочисленных здесь холмов, в самом чудесном на свете доме. У них из трубы идет очаровательный бледно-фиолетовый дым, а на стенах от дождя до дождя пестрят ее волшебно-меловые рисунки.
Каждое летнее утро, отправив отца на работу, они с мамой, смеясь, сбегают вниз по холму. К речке. Мама легким движением волшебной палочки поднимает над водой самых чудесных на свете рыб, заставляя их летать как птицы. А Луна рисует все теми же мелками на больших овальных темных досках.
У нее уже сотни рисунков всевозможных рыб.
Иногда они ходят в лес, что чуть дальше от них, нежели речка. Там, на ярко-зеленой поляне, мама рассказывает ей про удивительных животных, которых не все на планете имели удачу повстречать. К ним, учуяв запасенные кусочки мяса и сладостей, часто выползают местные обитатели. Некоторые не смеют выглянуть из тени леса, другие же утыкаются мокрыми носами в их подставленные ладони.
Они собирают разные травы по дороге домой, перевязывают их лентами и долго-долго поднимаются на вершину холма, где из трубы все так же валит дым. Готовится еда. Когда мама с дочкой переступят порог, на пятикомфорочной круглой плите уже будет докипать суп, в духовке — доходить запеченное мясо, а пухлый чайник будет неистово свистеть.
Ну разве не волшебство?
После обеда Луна валяется на софе, собирая бусины и листья на нитку, чтобы подарить маме очередное ожерелье. Мама их любит. Листья, бывают, рвутся, а бусины укатываются по полу куда-нибудь под шкаф, но все это неважно, ведь для самой чудесной мамы ее ожерелья всегда будут самыми лучшими, пусть она растеряет хоть половину бусин!
Во всей этой чудесной жизни ей не хватает только одного — друзей. Все остальное у нее есть и никуда уже не денется. Так думает маленькая Луна.
Вот и сегодня такой же день, как вчера и завтра, как месяц назад и как на следующей неделе. Волшебный. И в нем, как и в любом другом, есть место чуду, есть место какой-то приятной неожиданности или новому открытию. Да, все эти одинаково чудесные дни на самом деле до невозможности разные, ведь каждый день — новое чудо.
Сегодня Луна видела, как плачут ивы. Видела, как по тоненьким веткам к самым носикам вытянутых листков текут блестящие на солнце слезинки. И это не были капельки росы — какая же роса в полдень? — это были настощие слезы, горькие, с громким и отчаянным "Нет!" разбивающиеся в бурлящей воде.
В соседней комнате что-то взрывается и Луна тут же вскакивает, вырванная из воспоминаний об утре на речке.
Девочка пытается открыть дверь, но та не поддается.
— Мам? — осторожно спрашивает Луна.
Слышится какая-то возня и еще один взрыв.
— Все в порядке, — откликается мама.
Луна задумчиво пожимает плечами и возвращается на софу. Бусины, недавно надетые на длинную малиновую нитку, теперь валяются по всей комнате. Но не успевает Луна начать их собирать, как дверь, которую она не смогла открыть, распахивается и оттуда, еле держась на ногах, выходит мама.
У нее завернуты рукава синий рубахи со следами крови, а волосы дымятся, словно чуть-чуть обгорели.
— Луна, бадьян, — почти неслышно просит молодая женщина.
Все в голове у девятилетней девочки мешается, вид мамы приводит ее в ужас, но она послушно идет за бадьяном. Руки немного трясутся, когда из ящечка с зельями выуживается грушевидный флакончик. Луна бежит к маме, вкладывает ей в руки бадьян и отходит на шаг. Ей вдруг кажется, что вот-вот и мама осядет на пол, но та возвращается к себе.
Луна стоит под дверью, водит по ней ладонью и жмурится, прося о чуде. Прося о том, чтобы хотя бы дверь открылась. И та открывается.
Чуть не выкрикнув "Обожаю чудеса!", Луна входит в самую загадочную комнату в их доме. Здесь творится самое что ни на есть волшебство. Стены со скругленными углами покрыты легкой дымкой, под потолком — светящиеся насекомые, освещающие комнату вместо свеч. На полукруглой столешнице лежат записи по исследованиям в какой-то еще никем не изведанной области и вьется, выглядывая из своего горшка, Неустойчивый Суткак. Весы с тремя чашками балансируют с листками Вилены на них. Высокая стопка книг, где каждая следующая больше предыдущей, не падает, а только слегка колышится.
И все как всегда необыкновенно волшебно. Кроме..
Под окном лежит мама. И возле нее сидит мама. Одна мама выливает бадьян из грушевидного флакона на руки и ноги другой, а та — плачет. Луна никогда не видела еще, чтобы мама плакала.
Чтобы плакало две мамы сразу.
Луна в растерянности сжимает малиновую нитку из-под несделанных бус. Ей страшно. Кажется, ей еще никогда не бывало страшно. Ну что такое страх? Что такое этот страх, когда рядом родители и волшебство от рассвета и до глубокой ночи?
Она снова смотрит под окно, где одной маме становится лучше, а другой — хуже. У одной заживают раны, другая склоняется к мягкому полу, опираясь о дымчатую стену.
Кажется, ее не замечают.
Мама достает палочку, готовясь что-то сказать, но другая, та, что лежит, ее перебивает:
— Не надо.
Слишком серьезно для мамы.
— Глупости, — говорит другая мама и взмахивает палочкой.
Луна зажмуривается.
С громким хлопком из-под окна исчезает одна из мам. Оставшаяся женщина с закатанными рукавами и следами крови на них, еще сильнее склоняется к полу.
— Мама?
Женщина подбирает под себя ноги и дышит так, словно кто-то ее душит. Бормочет, слегка неразборчиво, сжимает что-то в руке.
— Мама?
У мамы кружится голова — Луна видит это. Она подбегает, берет мамину ладошку в свою, убирает волосы с бледного лица.
— Мама?
А той все хуже и хуже. Пальцы просто ледяные, почти не слушаются, дыхание — сбивчивое, словно воды наглотавшись.
В их доме все уже совсем не так, как несколько летних дней назад. На завтрак — овсяная каша, на обед — черника, на ужин — две картошины. Вместо прогулок к реке — тишина в гостиной около привезенной отцом с работы печатной машины. По утрам никаких бабочек, а волосы Луна теперь расчесывает сама. И никому не нужны ее бусины для ожерелей.
Отец ходит по дому в одном и том же халате, как привидение. Задерживается у окон, подолгу вглядываясь в них, вздрагивает каждый раз, когда в раму стучится клювом сова.
Луне жалко его. Если бы только она могла что-нибудь сделать..
— Как это было? — почти беззвучно спрашивает отец на пятый день после похорон.
Луна, наматывая на указательный палец малиновую нитку, терпеливо рассказывает. О том, что было два странных звука, похожих на взрывы, о маме в дверях, просящей бадьян, о том как дверь открылась по ее желанию, о двух мамах, о том, что когда одной стало лучше, другой — тут же хуже, о взмахе палочкой и о исчезновении второй мамы.
Ее невозможно трясет, слезы стоят в глазах и ей слишится мамин голос. Но ради отца она вытерпит. Она переживет это еще раз.
Когда Луна заговаривает о двух мамах — отец вскакивает, отшвыривая подушку. Он прячет лицо в руках и снова возвращается к окну.
Луна не хочет искать объяснений тому, что случилось, а отец, ей кажется, ищет и вроде как уже нашел. Так мечется он в гостиной, так рвет волосы на голове, что невозможно на него смотреть. Луне кажется — он злится на маму.
Злится, что та ушла, оставив его одного. Но ведь она всегда будет рядом, разве нет? Разве мама не всегда будет в их с папой сердцах?
Луна засыпает на софе, прижимая к щеке малиновую нитку, обмотанную вокруг указательного пальца. Ей снятся бусины, парящие в воздухе, ей снятся рыбины, выскакивающие из воды и ловящие ивовые слезы своими маленькими ртами. Ей снится волшебство.
Громкий всхлип будит ее. У открытого нараспашку окна стоит отец, прижимая кулак с чем-то золотым к самым губам. Он все в том же халате, такой же растрепанный и неумытый. И, кажется, еще более несчастный.
За окном — почти что рассвет.
Луна видит, как резко отец выкидывает в окно то самое золотое из своей руки, как тут же сжимаются его пальцы обратно в кулак. По его щеке ползут слезы и он прикрывает окно. Простояв несколько томительных минут, глядя вдаль, он все же отходит и начинает медленно подниматься к себе.
Луна ждет, пока стихнут шаги отца, ждет, когда с щелчком он занавесит свое окно, ждет, когда перестанут доносится сверху его всхлипы. Она сползает с софы и, не глянув в зеркало, идет к входной двери. Выскальзывает на крыльцо, ступая на деревянные ступени босыми ногами, спускается на щекочущую пятки траву и идет куда глаза глядят.
Луна раздвигает заросли высокой травы, смотрит среди камышей и на ветвляющей дорожке. Ищет то, что выкинул отец. И сейчас больше всего на свете она хочет одного — найти. Ведь вещь эта — Луна уверена — мамина. Чудо, где же ты?
Уже отчаявшись, Луна опускается на колени, ползает в мокрой от росы траве, то и дело натыкаясь на кучки песка от вырытых кротами нор. Иногда ей попадаются гномы и она приглашает их приходить к ним в сад.
И уже не ожидая ничего найти, Луна натыкается ладошкой прямо на маленький позолоченый кулончик в форме двух пирамид. "Это чудо," — думает Луна, пряча под рубашку мамину вещичку.
* * *
Кто бы не спрашивал у него, как его жизнь, он отвечал всегда одинаково: "О, чудесно!". Потому что все действительно было просто волшебно и ничего, казалось, не испортит этого.
Ничего, кроме..
Он в очередной раз вытер слезы. Больше всего сейчас он ненавидел зажатый в кулаке кулон любимый женщины, а впрочем, может быть, себя. Ведь именно он когда-то давно, на их седьмом курсе, подал ей такую замечательную, как казалось до того страшного дня, идею. Маховик времени. Свой. Неучтенный. Простенький.
Если бы знал он, что именно этот небольшой сгусток магии, заточенный в клетку из магических формул и золота, оборвет ее жизнь? Если бы знал, что в тот вечер под звездами он определил судьбу — ее и свою. И Луны.
Его бедная маленькая девочка... Он ненавидит себя, ненавидит за то, на что обрек он это маленькое хрупкое создание с глазами матери. Такими же серебристыми, умными.
Еще один всхлип вырывается и Ксенофилиус сильнее сжимает Маховичок. Так они называли его все эти годы. Маленький помощник в хозяйстве и на работе. Он мог быть в двух интересных местах сразу, если не успевал в сроки собрать материал для "Придиры", а ей можно было гулять с Луной, а потом, пользуясь Маховичком, возвращатсья и готовить обед. Безобидное волшебство.
Безобидное, повторяет мужчина. Бе-зо-бид-ное — растягивает, как гномью жвачку, такое простое слово Ксенофилиус.
Как же так вышло, что в одной комнате окзалось сразу две его любимые женщины? Как же так?.. Слова дочери вспоминаются снова и слезы накатывают на глаза. Опять и опять. Снова и снова. И ненавидит он себя все сильнее, ведь Луна — его маленькая Луна — была там, видела все. Каково ей, видевшей смерть в свои девять?
Ксенофилиус, прикрыв глаза, вновь видит холодное, застывшее лицо жены. Он как будто бы вновь берет ее за руку, вновь вытаскивает из ее ледяных пальцев волшебную палочку. Гладит по длинным волосам с запекшейся в них кровью. Он вновь и вновь мысленно ходит по ее волшебной комнате, которая видела небывалой красоты магию, была свидетельницей отчаянных экспериментов и ей не посчастливилось увидеть смерть своей хозяйки.
"Их было две, две мамы, понимаешь?" — снова и снова слышит одинокий отец. Две мамы.
Он сжимает Маховичок и замахивается. Наверное для того, чтобы его жена пошла на столкновение двух "я" в одном времени, тем самым нарушая все мыслимые и немыслимые границы дозволенного при пользовании подобными вещами, нужна была серьезная причина. Была ли она? Почти неважно, ведь те "я" уже столкнулись и обе погибли. Отчего — он уже никогда не узнает.
Ксенофилиус резко выставляет руку вперед и разжимает пальцы, следя за тем, как Маховичок исчезает в траве.
* * *
Она видит, как неуправляемое пламя поднимается вокруг, как вмиг вокруг все исчезает в красно-оранжевых языках, слышит, как кричит за дверью Луна. Еще чуть-чуть и пламя поглотит весь дом целиком. Руки, все в ожогах, находят под рубашкой две, сопоставленные друг другу основаниями, пирамидки. Пальцы еле-еле справляются с тем, чтобы повернуть все как надо, но срываются из-за языка пламени.
Все вокруг исчезает, возвращая любимой комнате привычную дымку без намека на то, что несколько секунд назад тут все горело.
— Не клади Вилену! — шепчет она, видя, как ее собственные руки тянутся за листьями к весам. — Не клади!
Ее двойник одергивает руку и с ужасом смотрит на нее, всю, наверное, обгоревшую. Маленький взрыв — невысокое пламя-таки поднимается над котлом, задевая ее двойника. Она облегченно вздыхает и на несколько секунд проваливается в беспамятство от боли по всему телу.
А потом боль начинает уходить, но она видит как на глазах подкашиваются ноги у той, что стоит у котла. Еще один взрыв и она как будто бы чувствует его тепло.
Сейчас ей кажется, что жизни — чуть-чуть и конец. И никакой бадьян не спасет. Только бы она — которая не она — не вздумала пользоваться магией сейчас. Даже банальный "люмос" убьет их обоих.
Но та она, которой становится все хуже, об этом, кажется, и не вспоминает. С ее губ слетает что-то вроде Заклинания Первой Магической Помощи При Удушьи, которому необходимо бы привести ее — ту ее — в норму.
Последнее, что она чувствует, это то, как сжимается вокруг пространство. Последнее, что успевает она подумать перед тем, как насвегда исчезнуть из мира, равновесие которого было нарушенно ее вмешательством: "Луна, чудо мое, живи!"
И кто бы знал, что не просто так плачет ива. Не просто так, склонившись над бурлящей речкой, она позволяет своим слезинкам упасть с самых носиков вытянутых листков. Кто бы знал...
Vova
