Она вбегает, врывается, без стука, вопросов и прочей ерунды. Просто открыв дверь мальчишечьей спальни нараспашку, сдувая с розового лица завитые кудри, одергивая бальное платье, появляется перед ним.
— Ты идешь, — задыхаясь выдавливает Гермиона, подходя ближе к Гарри. Он непричесанный, небритый, в пижаме и следами от мятого постельного белья на щеках, сидит на не застеленной кровати.
— Не угадала, — упрямо отзывается парень, не глядя на нее.
— Ты идешь! — чуть повысив голос, Гермиона топает каблучком. — Гарри, ты пойдешь на бал.
— Не пойду, — Гарри поднимается и подходит к окну, за которым в лунном свете тускло сверкает снег.
— Гарри, — Гермиона, уже не так тяжело дыша, подходит к нему, положив руку на плечо. — Она расстроится.
Он резко разворачивается, выдыхая столько воздуха, сколько, казалось, не может поместиться в легких, прямо ей в лицо:
— Не пойду, слышишь? Не пойду, — повышает голос и сразу же опускает голову. — Я не могу, не могу танцевать..
— Ты идешь и точка, Поттер.
И он поднимает на нее взгляд, полный какого-то молчаливого отчаяния. Гарри, он просто Гарри. И Гермиона это знает. Она знает, что он ненавидит, когда к нему вот так.
— Гарри, — глядя в ее глаза, бормочет герой. — Просто Гарри.
— Я знаю.
— Так и зачем?! — не сдерживается он.
— Не повышай голос, — еще громче отвечает ему Гермиона, снова чувствуя до невозможности сильное биение сердца, как после спринта до спальни седьмого курса.
— И ты не повышай, — с ноткой раздражения огрызается Поттер.
— Что ты на меня вечно кричишь?! — Гермиона разводит руками, чувствуя, как подступают слезы.
— А ты вечно не понимаешь!
— Чего я не понимаю? — удивляется девушка, отступая назад.
— У тебя все хорошо, Гер-ми-она! Ты нашла родителей, ты..
— У меня все хорошо?! У меня все хорошо?!
— Ты..Ты не понимаешь, каково это!
— Не понимаю, значит? — Гермиона быстрым движением вытирает глаза. — То есть, по-твоему, смерть Фреда для меня ровным счетом ничего не поменяла, да?
— А что? Поменяла? — слишком грубо для прежнего Гарри, спрашивает молодой человек с трехдневной щетиной.
— Ты иногда такой..такой..Гарри, — девушка трет глаза, а Гарри расплывается в нечеткое изображение.
— Знаешь, каково это, смотреть миссис Уизли в глаза?
— Знаю, — резко отвечает Гермиона.
— Не знаешь.
— Не думай, что ты единственный мучаешься! — голос надрывается, а на щеках от соленых слез появляются красные точечки. Такие мелкие, как сыпь, неприятные на ощупь, точки. — Не порти Джинни Рождество, — бросает ему Гермиона прежде чем развернуться.
— Расстроится, — Гермиона подходит к зеркалу, одним движением палочки пряча от всех посторонних следы этого разговора, опухшие глаза снова приобретают свое естественное состояние, на щеки возвращается прошлый румянец. И все вроде бы ничего.
— Она сильная, — непонятно кому, наверное себе, говорит Гарри.
— Для тебя, — не оборачиваясь, отвечает Гермиона, прикасаясь к прохладной ручке двери. Даже не прохладной, а холодной, ледяной.
— Для меня? — удивляется Гарри.
— Не только ты мучаешься, Гарри.
— Но..она..
— ..не пойдет к тебе, чтобы не делать больнее, — Гермиона, убирая за ухо волосы, выбившиеся из прически, открывает дверь. Может, хоть это заставит Гарри спуститься на бал.
Она встречает Рона недалеко от Зала — немного нервного и дерганного, взволнованного, но приобретающего самое счастливое выражение лица, заметив ее на лестнице. Парень протягивает ей теплую и широкую ладонь, и, крепко сжимая ее аккуратненькие и слегка замерзшие пальцы, ведет к Залу.
— Все хорошо? — спрашивает он, останавливаясь.
— Да, конечно, — Гермиона уверена в чарах. Пару часов они хорошо держатся, а больше уже и не надо.
— Ну, тогда идем?
Гермиона кивает и делает шаг. Всего один, потому что ее начинают покалывать иголочки — как во сне, когда в нее попадает Авада, а тело леденеет и не может двигаться. И она даже не сразу понимает, что происходит.
— Гермиона.. — теплые руки Рона обхватывают ее, прижимая к себе. — Гермиона...Finite Incantatum!
Противные иголки отступают, привычное тепло возвращается даже с лихвой, а понимание только приходит. Понимание, что заставляет пальцы неприятно ныть и тянутся к щекам. Потому что Гермиона ненавидит Finite.
— Ты плакала? — шепчет Рон, накрывая ее ладонь своей и отводя ее от щеки. — Что случилось?
Гермиона нервно кивает в сторону, говоря так "ничего", а сама пытается понять, что произошло. В нескольких метрах от них стоят Невилл и Джинни, оба с палочками, а у Джинни на щеках следы слез и глаза такие красные. Потому что сильнее Гермионы ненавидит Finite только Джинни.
— Прости, — губами шепчет Джинни.
— Finite, — с грустной, понимающей улыбкой отвечает ей Гермиона.
— Невилл, — кивает Джинни в сторону стоящего рядом с ней парня.
Гермиона ненавидит Finite. И Джинни ненавидит.
— Увернулся от моего Петрификуса, — чуть громче, сквозь слезы, виновато улыбается Джинни.
— Гермиона, тебя кто-то обидел? — Рон все еще рядом, еще держит ее, греет и убирает со щек капельки.
— Нет-нет.
Но Гермиона ненавидит Finite. И Джинни тоже. А Невилл, это все из-за него, только и делает, что тыкает им палочкой в лицо со своим Finite. Потому что, непонятно только как, определяет, когда их раскрасневшиеся после очередной нахлынувшей волны воспоминаний лица скрыты косметическими чарами. И он ведет их в пустой класс, сажает на парту, запирает дверь и окружает звуковым барьером. А потом уже Finite и серьезное:
— Тебе надо выговориться.
И ему невозможно сопротивляться. У Невилла сильные руки и немного жестокости где-то внутри. И ему хочется рассказать все, что так мучает, раздирает, скребется на душе облезлой кошкой с острыми когтями.
— Плачь, — говорит он, отворачиваясь к окну.
И они плачут. И Джинни плачет. И Гермиона. И обе, скрывающее от Рона и Гарри свои слезы, плачут — то ли после Finite Невилла, то ли оттого, что он так грубо притаскивает их в эти пустые и иногда слишком холодные классы, то ли от того, от чего плакали прежде, чем скрыть красноту на лице чарами.
И обе ненавидят Finite. Но Невилла любят. Потому как, нельзя не признать, слез внутри остается все меньше и меньше. Они исчезают, иссыхают, кончаются, как заканчивается запас прочности, провизии или терпения. И горечь, утопая в соленых струйках, притупляется. Становится кислее, пропадает этот ее терпкий, неприятный привкус.
И, как бы они не ненавидели Finite, обе благодарны Невиллу за эту порою столь жестокую и оставляющую маленькие синяки на запястьях помощь. Кому, как не ему знать, как справляться с болью.
Vova
