Панси Паркинсон и все-все-все

Когда Панси Паркинсон было пять лет, на вопрос «кем ты хочешь стать?» она отвечала просто — Министром Магии. Маленькая Панси была очень амбициозна и самоуверенна, кроме того, она искренне верила, что лучше неё с этой должностью справиться никому не под силу.

Когда Панси исполнилось одиннадцать и она отправилась в Хогвартс, на вопрос «кем ты хочешь стать?» неожиданно появился новый ответ — лучшей ученицей школы. Но вместе с этим ответом появилось и кое-что другое, точнее, кое-кто другой. Если ещё точнее — мисс Гермиона Грейнджер, совершенно нагло и абсолютно бесцеремонно занявшая столь желанное для Панси место.

Может, оно было и к лучшему, потому что когда на выпускном балу Драко Малфой спросил у Панси, кем она хочет стать, она не сумела ответить ничего, кроме равнодушного «никем». Все гриффиндорцы, конечно, считали, что если Паркинсон и хочет кем-нибудь стать, то непременно предательницей, но ей было наплевать.

Тогда — наплевать, а потом Рита Скитер предложила Панси пройти у неё стажировку, и Панси согласилась. От нечего делать. Она, конечно, понятия не имела, что представляют из себя журналистские будни, и даже представить не могла, во что выльется эта — на первый взгляд довольно бредовая — затея.

— Панси, детка, пойми, — говорила ей Скитер, держа в тонких пальцах тонкую сигаретку, заключённую в тонкий мундштук, — журналистика — это не просто Прытко пишущее перо и умение провоцировать, это тяжкий и неблагодарный труд…

Панси кивала, конечно, но пропускала мимо ушей большую часть того, что ей в то время казалось нравоучениями. Тяжкий труд, как же! Кричаще-яркие наряды, дорогие украшения, томный голос и привычка всё вынюхивать и всех раздражать — с ума сойти, как это сложно! Да стоит дать ей, Панси, волю (и деньги), как её наряды будут ярче, украшения — дороже, а с томным голосом и перечисленными привычками у неё и без того всё в порядке.

В конце концов, Скитер же не зря решила взять её под своё крылышко?

— Из тебя выйдет толк, дорогая, — подмигивала ей Рита, отрываясь от очередной кружки кофе. Да, кофе она пила именно кружками, а не чашками, потому что ни в одну чашку на свете не влезли бы те лошадиные дозы, которые требовались Скитер для поддержания работоспособности.

Панси только месяца через полтора начала замечать, что Рита, пьющая кофе, и Рита, в перерывах между питьём кофе, это две абсолютно разные женщины. Вторая весело щебечет и капризно дует губы, называя всех и каждого «деткой», «дорогушей» и «милочкой», приторно присюсюкивает и раздаёт команды своему Прытко преувеличивающему перу. У первой усталый взгляд и мешки под глазами, холодная логика и всегда законченные к дедлайну тексты.

Какая из этих двух Рит — настоящая, Панси не знает, но очень завидует хотя бы умению делать всё в срок. Самой Паркинсон это умение только снится.

— Да, конечно. Да, разумеется, — я киваю и стараюсь смотреть в камин максимально честными глазками. На неё, конечно, эти фокусы абсолютно не действуют, но чем чёрт не шутит?

— Завтра, к обеду, милочка.

— Да-да, я помню, мадам, — я прерываю каминную связь.

Ну её. Надоела. Как будто я и так не знаю, что у меня горят сроки сдачи интервью со всеми любимым национальным героем?

А между тем мне настолько неохота его видеть, что я готова написать свои вопросы на пергаменте — и отправить ему с совой, пусть это неразумно, непрофессионально и просто неправильно. Впрочем…

Я же всегда могу придумать ответы самостоятельно!

Правда, боюсь Рите это тоже совсем не понравится, а позволить себе остаться без работы я не могу. К детям Пожирателей Смерти не очень-то лояльно относятся в Британском волшебном сообществе — особенно к детям, собиравшимся на полном серьёзе выдать Поттера Тёмному Лорду.

Впрочем, такая особо отличившаяся я, конечно, одна, но и надо мной, и надо всеми остальными моими друзьями зорко присматривает Министерство, так что нам приходиться быть паиньками и либо работать на убой, либо смирно сидеть дома, сложив свои бледные чистокровные лапки. Я вот работаю, точно так же как Нотт и Забини, а вот Малфой, например, сидит дома, потому что его отец — хитрая задница, и умудрился сохранить своё состояние в послевоенном экономическом Апоклипсисе.

Родители Нотта оказались не такими продуманными, мамаша Забини свалила куда-то в Италию, а мои… а мои родители погибли во время битвы за Хогвартс, вот такая весёлая выдалась ночка.

Теперь, три года спустя, я твёрдо знаю цену себе, своей работе и тем деньгам, которые на этой работе мне достаются. И, может быть, фраза «знать цену деньгам» звучит несколько глупо, но она очень точно отражает реальность.

Мою реальность.

Мою грёбаную реальность, в которой мне приходится писать грёбаному Поттеру грёбаную записку и отправлять её с грёбаной совой. И в записке — не вопросы, как я поступила бы, будь хоть немножко смелее, а предложение встретиться.

Сегодня, в шесть вечера, в одной из новых кофеен Косого Переулка.

Герою понравится. Ему должно понравиться, иначе я останусь без интервью.

* * *

— Привет, — Поттер мнётся и хмурится, не решаясь усесться на стул напротив.

Между прочим, он похорошел и раздался в плечах, и это я сейчас не о стуле. Хотя… чего я хотела, если наш Золотой мальчик теперь аврор? Да и не мальчик, надо думать, уж тут Уизлетта наверняка постаралась.

А что, над таким Поттером я тоже бы постаралась.

Хмыкаю и тушу сигарету.

— Привет. Присаживайся.

Он осторожно садится, глядя на меня так, будто боится, что я укажу на него пальцем и заору «Давайте выдадим его Волдеморту». Проклятый очкарик, из-за него я слишком часто вспоминаю этот момент. Нет, мне не стыдно, но иметь пятно на своей биографии всегда неприятно.

— Что тебе нужно? — насторожено спрашивает он, нахохлившись, как воробей на морозе. — Ты писала…

— Поттер, я уже не помню, что я тебе писала, — я улыбаюсь во все тридцать два зуба.

Это действительно правда: я абсолютно не помню, какую чушь наплела ему в этой записке, чтобы только он согласился придти сюда. Я просто не заморачиваюсь такими вещами.

Он выглядит озадаченным.

— Тогда что тебе нужно?

И повторяется.

Как скучно.

Я подбираюсь, как пантера перед прыжком. Ну, то есть, я понятия не имею, похожа ли сейчас со стороны на пантеру, хотя масть у нас, конечно, почти идентичная. Просто я чувствую себя сейчас именно так, как — по моему мнению — чувствует себя пантера перед прыжком.

Ладно. Хватит рассусоливать — надо прыгать.

— Мне нужно интервью, Поттер. Одно интервью, — я наклоняюсь вперёд. С одной стороны это такой психологический приём, призванный подавить его волю, а с другой, когда я наклоняюсь вперёд, низкое декольте позволяет лучше разглядеть мою грудь.

И это тоже призвано подавить его волю.

Да, мантии я давно не ношу, они остались в прошлой жизни. В той самой прошлой жизни, где был довоенный Хогвартс, живые родители и не было никаких проблем.

В этой жизни проблем предостаточно, и одна из них — лохматая и очкастая, но за широкие плечи я готова это простить, — открывает рот и презрительно заявляет:

— Паркинсон, я не даю интервью.

Всем своим видом он показывает, как его задолбали проклятые журналисты со своими дурацкими предложениями, но почему-то не уходит. Я наклоняюсь вперёд чуть сильнее и улыбаюсь своей самой хищной улыбкой.

— Я знаю.

Играю на контрасте, потому что за всю свою жизнь Поттер видел одну только свою рыжую курицу, и ей до меня далеко. До такой меня, какой я сейчас пытаюсь ему показаться.

И, судя по блеску в его глазах, мои попытки успешны, но… это же Поттер.

— И на что ты тогда рассчитываешь?

— Одно интервью, Поттер… — Я выпрямляюсь. — Всего лишь одно интервью.

— Нет, — твёрдо говорит он и порывается встать, чтобы уйти.

Эй, неужели мой гениальный план соблазнения провалится, едва начавшись? Я не могу этого позволить — и потому хватаю Поттера за руку, заодно делая умильные глазки.

— Гарри, понимаешь, — шепчу я, внутренне содрогаясь от смеха пополам с ужасом. Смеха — потому что ошарашенный вид Поттера это и правда смешно, а с ужасом — потому что если этого интервью у меня не будет, то Панси Паркинсон пнут под зад поганой метлой. Я и так уже слишком много прокалывалась, как-нибудь потом расскажу. — Гарри, пожалуйста… Если ты не дашь мне это интервью, меня просто выгонят с работы…

Самое интересное, что я одновременно беззастенчиво обманываю и совсем не кривлю душой. Ну, разве какая-то там Джинни Уизли так может? Нет, это всё Панси Паркинсон, единственная и неповторимая.

— Эээ… Паркинсон, — неуверенно бормочет Поттер.

— Ты же знаешь, как внимательно сейчас за нами следит Министерство… Если я потеряю работу, меня тут же возьмут в оборот в аврорате…

На самом деле я понятия не имею, что со мной в таком случае будет, но угроза оказывается действенной. Поттер вздрагивает, чересчур живописно, видимо, представив себе перспективу постоянно сталкиваться со мной лицом к лицу.

Ну, давай, Гарри, соглашайся. Ты же помнишь по Хогвартсу, какой я могу быть противной, и не хочешь, чтобы я, такая противная, снова мелькала в твоей налаженной замечательной жизни.

— Гарри, пожалуйста! — Я сжимаю его руку сильнее, изображая на лице высшую степень отчаяния.

— Ладно, Паркинсон, хорошо, — кивает он. — Только отцепись от меня.

Я послушно разжимаю пальцы. Надеюсь, Поттер имел в виду только это, потому что отцепляться от парней с такими плечами — не в моём стиле.

Улыбаясь, я достаю из сумки блокнот и Прытко пищущее перо.

Быть Поттером, оказывается, это невероятно скучно. Ну, или сложно — с какой стороны посмотреть. Быть Панси Паркинсон, во всяком случае, и легче, и веселее, и намного приятнее.

К концу нашего разговора я, сложив ногу на ногу, болтаю наполовину снятой туфелькой, а он хмуро пьёт третью чашку кофе подряд.

— Поттер, нельзя столько пить, — чуть поддразнивая, говорю я ему напоследок.

— Я не пью, — вскидывается он, очевидно полагая, что речь идёт об алкоголе, а потом смотрит на свою кружку и понимает.

Довольно глупо с моей стороны раздавать ему замечания, и я сама не знаю, что это на меня нашло. Впрочем, если я буду анализировать каждое сказанное слово и каждый сделанный поступок, то потрачу на это лучшие годы жизни, а мне ещё работать надо и веселиться! Или лучше — веселиться и работать, более заманчивый порядок. Так что… Сгребаю блокнот и перо обратно в сумку, прошу у официанта счёт и собираюсь поскорее отсюда свалить, потому что впереди ждёт бессонная ночь и приведение поттеровских размышлений в божеский вид.

Когда нам на стол, аккуратно взмахнув листочками-крылышками, опускается папка со счётом, я тянусь к ней, но Поттер неожиданно оказывается быстрее. Он перехватывает мою руку и спокойно говорит:

— Паркинсон, я заплачу.

Если бы на месте Поттера был Малфой, он бы, я точно знаю, добавил к этой фразе какой-нибудь ехидный комментарий, припомнив моё «унижательство» пару часов назад. Ну, в духе, я заплачу, ведь тебя почти выгнали с работы, и значит, ты нищеброд а-ля Уизли. Будь на месте Поттера тот же Уизли, он бы наверняка даже не додумался, что за меня можно заплатить… Будь на месте Поттера Забини, я бы даже не дёргалась, по счетам всегда платит Блейз. Но на месте Поттера — Поттер, и вроде бы гриффиндорским героям положено быть именно такими — суровыми, широкоплечими, хмурыми, с тяжёлым взглядом и намерением защищать слабую женщину даже от финансовых трат, но я всё равно удивлена.

Ну, мне же всегда верилось в то, что гриффиндорским героям положено очень, очень, очень тупыми, чтобы любую дверь протаранить своей — кхм! — крепкой головой.

— Хорошо, — киваю я и поднимаюсь. — Мне пора.

— Всего хорошего, — говорит он, даже не глядя на меня, а я ловлю себя на мысли о том, что хотела бы увидеть, как он улыбается.

Кажется, в школе Поттер делал это чаще.

* * *

В итоге я ложусь спать в шесть часов утра, так толком ничего и не успев сделать. Всё потому, что по возвращении у дверей своей квартиры нахожу вдребезги пьяного Забини в обнимку с полупустой бутылкой рома и мятым букетом — и со всем этим делом приходится возиться.

Я не спрашиваю у него, что он тут делает, потому что и без того вижу — лежит и страдает. Материнский талант обольщать и бросать Блейзу даже не снился, поэтому с девушками у него очень не очень, так что скорее всего сегодня он пережил очередное расставание с очередной своей пассией, и теперь я должна его утешать. Ну, должна была бы — если бы он так удачно не напился, дожидаясь меня на площадке.

А цветы… Ничего необычного: Блейз всегда приходит ко мне с цветами. Хотя, может быть, как раз это и странно.

Ещё — для меня лично — странно, что он никогда ничему не удивляется. Был абсолютно невозмутимым, когда их поместье конфисковали, помогал сохранять спокойствие мне, когда конфисковали моё. Конфисковали, правда, не с концами, не насовсем и не полностью — права на него мне вернут, когда сочтут меня «благонадёжной». Что-то мне подсказывает, что благонадёжной я не смогу стать никогда, но жизнь в городской квартире меня ни капельки не смущает.

Какие проблемы? Главное, что волшебная палочка со мной.

И жвачка. Не знаю, что бы я делала без жвачки! Я залепляю ей соседский глазок — а то мало ли, и, открыв дверь, левитирую ушатанного Блейза сначала в коридор, а потом в комнату. Опускаю его на диван, отбираю ром (мне пригодится!) и цветы, поправляю упавшую ему на глаза чёлку и ухожу на кухню. Мне нужно поставить цветы в вазу, мне нужно отредактировать текст и отправить его Рите до завтрашнего полудня.

И мне это более чем по вкусу, хотя интервью с грёбаным Поттером вымотало меня до жути, а его плечи, кажется, сегодня ночью будут мне сниться.

* * *

— Доброе утро, Панс, — будит меня голос Блейза.

Я с неохотой открываю глаза. На часах — десять утра, значит, выспаться мне снова не удалось и уже, видимо, не удастся, нужно отрывать свои старые кости от матраса и доделывать начатое. С горем пополам я вчера умудрилась структурировать и отредактировать это злосчастное интервью, теперь необходимо вычитать ещё раз, если я не хочу слушать восклицания Скитер о том, как бездарно пишу.

— Панси, деточка, — скажет она, взмахнув сигаретой, — никогда бы не подумала, что ты можешь так…

После так подразумевается всё, что угодно — от «опозориться» до «опозориться», но Рита никогда не скажет этого вслух. Зачем? Она умеет и в приторно-ласковых выражениях показать весь ужасающий масштаб бездарности окружающих.

— Доброе утро, Забини, — говорю я и сажусь на постели, откидывая одеяло так резко, что Блейз аж подскакивает.

И отскакивает, что тоже неплохо. Мы встречались с ним после школы, а теперь он считает, что было неплохо всё повторить, и периодически эта мысль обостряется в нём настолько, что тактичный и деликатный Забини решается действовать напористо, настойчиво, назойливо и вообще просто глупо.

А я… Что я? Я называю его по фамилии, хожу перед ним в глупой голубой пижаме с совятами и старательно делаю вид, что ничего, решительно ни-че-го-шень-ки не замечаю.

Мне так спокойнее.

— Как спалось? — он отводит глаза и закусывает губу, когда замечает стоящий на подоконнике букет, который я вчера-таки перенесла в комнату.

— Отлично, — бодро вру я. — А тебе? И какого чёрта ты вчера так напился? Хотя нет, не рассказывай, подожди, пока я приму душ.

После душа я сушу волосы, пропуская их между пальцами, и одним глазком проглядываю свой текст, а Блейз начинает:

— Панси, понимаешь, я…

Я старательно делаю вид, что мне интересно.

* * *

В 11.59 я отправляю Забини к чёртовой матери, а интервью — к Рите Скитер и падаю лицом в подушку в ожидании приговора. Приговор не заставляет себя ждать, ровно через пятнадцать минут в камине вспыхивает пламя и на тёмных угольях появляется знакомое лицо с неизменной улыбочкой.

Первое, что говорит мне Скитер:

— Что, милочка, у нашего героя и правда такие невероятные плечи?

— Эм? — я не могу связать и двух слов.

— На трёх страницах ты упомянула о них четыре раза, дорогая.

Я не краснею. Нет-нет, я не краснею. Панси Паркинсон никогда не краснеет!

Скитер щурится и долго молчит, а когда я уже перестаю надеяться на одобрение, вдруг кивает:

— Ты молодец, дорогая. Я и не думала, что ты справишься.

«А зачем было давать заведомо провальные задания?» — думаю я, возмущённо вздёргивая подборордок, но тут же чувствую, как меня захлёстывает волной чистой радости. А ведь я действительно молодец! Сделала то, что было целой куче журналистов не по зубам, ай да Панси ай да Паркинсон!

Я самодовольно улыбаюсь:

— Я справилась.

Не стоит показывать Рите, что и меня одолевали сомнения. Не потому что она такая вся из себя акула, сожрёт и не поморщится, а просто потому что именно она это оценит. Рита Скитер умеет быть сильной, но и я не хуже.

— Да, справилась. Так что у меня для тебя новое задание… — Скитер многозначительно замолкает.

Не сумев сдержаться, я фыркаю. Тоже мне, Турнир Трёх Волшебников! Задание за заданием, да ещё произносится это всё таким тоном, как будто я — неопытная стажёрка, а от Риты зависит вся моя дальнейшая судьба. Судьба моя, правда, и действительно от неё во многом зависит, но у меня уже достаточно умений и знаний…

— …Ты должна написать про детство Гарри!

— Что? — я тупо хлопаю ресницами.

— Ты должна написать про детство Гарри, — медленно, как будто говорит с умственно отсталым, повторяет она. — Он жил у каких-то магглов, ведь так? Найди их — и поговори с ними.

Я мысленно прикидываю масштабы работы, и мне становится плохо. Какие-то неизвестные магглы. Как-то их отыскать. Как-то с ними поговорить…

— Интервью?

Империо было бы отличным решением. Жаль, что оно запрещено.

— Как хочешь, милочка, — щебечет Скитер, подмигивая мне. — Даю тебе полную свободу!

Так не бывает. Если бы я была кошкой, у меня бы шерсть встала дыбом, а спина изогнулась под неправдоподобным углом. Это неправильно, когда тебе «дают полную свободу». Это девяносто девять целых и девять десятых вероятности того, что написанное тобой редактор не примет. Эта чёртова стерва Скитер не примет!

Хорошо, что ничего из этого я не говорю вслух. Я вообще ничего не говорю — только киваю и улыбаюсь.

— Отлично. — Огонь в камине вспыхивает чуть ярче, и лицо Риты на мгновение скрывается за языками пламени, но тут же появляется снова. — Совсем забыла сказать. Сегодня вечеринка у «Пэдлмор Юнайтед», ты должна быть там. Начало в девять.

— Для чего?

Сопротивляться попросту бесполезно, поэтому не стоит и трепыхаться.

Рита снова подмигивает мне:

— Оливер Вуд. Раз уж тебе так нравятся широкоплечие…

* * *

Дождавшись, пока Скитер исчезнет, я хватаю первую попавшуюся штуковину и что есть силы запускаю ей в след. Штуковиной оказывается букет от Забини — вместе с вазой. Капли воды шипят на раскалённых углях, а белые осколки похожи на острые зубы в тёмной пасти камина.

Почему я психую?

Потому что я истеричка.

«Так, нет, Паркинсон, соберись, — говорю я себе. — Ты со всем справишься…»

Почему я психую?

Потому что Оливер Вуд — грёбаный самодовольный мудак, который не видит ничего, решительно ничего кроме своего дурацкого квиддича и своей дурацкой Варианны Харпер. Что это за имя вообще?

«Раз, два, три, — я выдыхаю с присвистом, — четыре, пять, шесть… То, что после одной такой вечеринки вы переспали, ещё ничего не значит!»

Почему я психую?

Потому что этот смазливый придурок утром выставил меня за дверь, как будто ничего не было. И даже не подумал сказать, что я была великолепна!

«Хватит, Паркинсон. Иди и покажи ему класс».

Почему я психую?

Я не психую.

* * *

Полный шкаф вещей, а надеть всё равно нечего — это не про меня, потому что я всегда найду, чем поразить окружающих. Ну, кроме своей природной красоты и недюжинного ума, разумеется. И плевать я хотела на какую-то там грязнокровку Грейнджер! У неё всё равно никогда не будет ни так трогательно торчащих ключиц, ни такой вызывающе приподнятой задницы, ни такого таланта к преображению.

Про талант — это слова Малфоя, только он может красивыми эвфемизмами выразить всеобщее «Паркинсон, что ты с собой сделала?»

А я ничего не делала, я просто чуть-чуть повзрослела. Кажется, это ведь так называется? Ну, когда за одну ночь с лица земли исчезают твоя семья и твоё будущее? Стала старше на вечность — вот что тогда со мной произошло. Работа, отсутствие времени и денег на то, чтобы поесть, тоже сделали своё дело — равно как и слова моей дражайшей начальницы о том, что нет некрасивых женщин, есть только лентяйки и дуры, не способные научиться правильно орудовать пинцетами, аппликаторами, кисточками и спонжами.

Я научилась. Более того, я научилась не только этому, и теперь без труда нахожу в чертах своего лица некую прелесть. Да, у меня курносый нос и широкие скулы, но лучше уж курносый, чем длиной с Астрономическую башню, как, например, у всех Уизелов. А скулы… Пожалуй, на такие гораздо удобней наносить румяна.

Умные девушки с похожей формой лица обычно выделяют макияжем глаза, но самая умная девушка — это Природа, и она, объединившись с моими родителями, заранее постаралась сделать так, чтобы проблем у меня с этим не было.

Я мечтаю познакомиться с каким-нибудь поэтом, дабы он написал обо мне и в его стихах обязательно было бы что-нибудь про «глаза с поволокой». Томные — и большие, с длинными загнутыми ресницами, и… В обычной жизни я просто рисую широкие толстые «стрелки», но сегодня пусть будут тёмные тени — и чем гуще, тем лучше.

Пусть эта бледная моль Харпер сдохнет от зависти.

* * *

Без пяти девять я шагаю в камин и выхожу из него уже в офисе «Ведьмополитена». Свет не горит уже ни в одном кабинете, поэтому я пробираюсь по памяти. Едва-едва накрасила ногти, и лезть в сумочку за палочкой, чтобы осветить помещение, мне вовсе не хочется. Пока всё идёт успешно — ещё бы, я знаю здесь каждый стол и стул!

Хотя, признаюсь, дело не только в этом, но ещё и в ярких отсветах из окон: рекламные вывески и фонари, ясное дело, никогда не сравнятся даже со свечками, но всё же жить можно. Особенно если не обращать внимания на темноту, чернильными пятнами собирающуюся по углам.

— Отличное платье, Панси, — раздаётся как раз оттуда.

Чуть подпрыгнув, я замираю на месте, едва не выронив клатч.

— Люмос, — Рита театрально щёлкает пальцами, и на кончике её палочки загорается голубой огонёк.

Скитер стоит, плечом прислонившись к стене. То ли ждёт меня, то ли просто… задумалась. Мне иногда кажется, что и ночует она где-то здесь же — с сигаретой в зубах, кружкой кофе под носом и Прытко пишущим пером на ближайшем пергаменте.

— Вы меня напугали.

— Прости, милая, я не хотела. Просто побоялась оставлять портключ без присмотра.

Портключ — это маленькая кособокая музыкальная шкатулка, примостившаяся на самом краешке моего стола. Надо же, как оригинально. Я морщусь.

— Это они сами придумали?

— Ага, организаторы вечеринки. Им на заказ изготовили целую партию таких необычных портключей, способных конкурировать в своей красоте с настоящими произведениями искусства, — закатив глаза, говорит Рита так, будто цитирует собственную статью, а потом переходит на начальственный тон: — Бар так и называется — «Шкатулка», не забудь об этом упомянуть.

Я молча киваю и, зажав клатч под мышкой, беру эту шкатулку обеими руками.

— Портус!

Вечеринку «Пэдлмор Юнайтед» отмечают, как ни странно, не в клубе, а в чьём-то ярко украшенном сверкающими огнями особняке.

Как и у всего на свете, у этого есть свои минусы и свои плюсы. Среди минусов, например, то, что дверь мне открывает Джиневра Уизли собственной персоной. Несколько секунд она тупо смотрит на меня, а потом её глаза превращаются в две узкие, полыхающие ненавистью щёлочки, а рыжие волосы, кажется, пытаются встать дыбом. Впрочем, я не уверена, может быть, она всего лишь научилась создавать объём у корней.

— Ты? — в бешенстве выдыхает она.

— Я, — я берусь рукой за косяк и на всякий случай ставлю одну ногу так, чтобы дверь точно было невозможно закрыть.

Конечно, рыжую можно понять: я на полголовы выше, моё платье на пару дюймов короче и вообще… Да-да, и вообще именно я предлагала выдать Поттера Тёмному Лорду, но это мне вменяют в вину так часто, что уже даже начинает казаться, будто всё это происходило не со мной — или, по крайней мере, не в этой жизни.

— Как ты здесь оказалась? — шипит Уизлетта. Она похожа сейчас на джезву, в которой всё кипит, только внутри джезвы — вкусный кофе, а внутри Уизли — кишки и прочая ерунда.

— С помощью портключа. Или ты в своей нищей семье в жизни такого не видела, а когда выросла, забыла спросить? Приостановила, так сказать, интеллектуальное развитие, — я не могу остановиться, — если оно у тебя вообще начиналось?

Лицо Джинни покрывается красными пятнами, а я по-прежнему стою в дверях, но чувствую себя при этом королевой, не меньше.

— Милая, что такое? — раздаётся позади неё спокойный уверенный голос, и я замираю.

Поттер. Как же без народного героя, действительно.

Он обнимает свою мегеру за плечи, а потом смотрит на меня.

— Привет, Панси, — он произносит это с улыбкой, а я пытаюсь понять, когда это я для него перестала быть «Паркинсон». — Отлично выглядишь. Как интервью?

Уизлетта смотрит на него непонимающе, и мысленно я уже злорадно хихикаю. Даже нет, ржу во весь голос — ровно так, как не положено делать ни настоящей леди, ни жалкой пародии на неё. А снаружи… А снаружи я улыбаюсь и щебечу:

— Великолепно. Прислать тебе на согласование?

Вообще-то я должна была сделать это до того, как отправить текст Рите Скитер, но главное улыбаться — ведь правда?

— Не нужно, — Поттер пожимает плечами, и я расслабляюсь. — Ты ведь понимаешь, что если меня там что-нибудь не устроит, ты быстро потеряешь работу?

Я теряю дар речи. В прямом смысле — стою, как дура, беззвучно открываю и закрываю рот, но не могу вымолвить ни слова. А хотелось бы, очень хотелось высказать этому идиоту всё, что я о нём думаю.

И — в дань общественному мнению о Панси Паркинсон — снова выдать лохматого придурка Тому-кого-нельзя-называть!

Рыжая курица, ухмыляясь, прижимается к Поттеру, а он, не меняя тона, продолжает:

— Добро пожаловать, Панси. Заходи, не стесняйся.

Гордо вздёрнув подбородок, я делаю решительный шаг — и оказываюсь внутри. Буквально слепну от яркого света, буквально глохну от громкой музыки и не менее громкого хохота… Я не раз бывала на подобных мероприятиях, но каждый раз удивлялась тому, с каким размахом гуляют эти квиддичные звёзды.

Странно, кстати, видеть Поттера в этой обители разврата… Держу пари, он отправится домой ещё до полуночи!

Со всех сторон со мной здороваются, некоторые даже подходят для «дружеских» объятий — потому что с прессой выгодно быть на короткой ноге. За последние три года я обросла такими знакомствами, о которых раньше не могла и помыслить, но, если честно, для того, чтобы быть счастливой, эти знакомства совсем не нужны. Наоборот, они скорее мешают.

Мне предлагаю выпить — и я соглашаюсь. Будет намного лучше, если, когда я встречу Вуда, буду уже хоть капельку навеселе. Допивая свой первый бокал шампанского, я думаю о том, что как начнёшь вечеринку — так её и проведёшь. И, учитывая то, что эта вечеринка началась для меня с Джинни Уизли, продолжится и закончится она явно паршиво.

В школе у меня с предсказаниями складывалось не очень, но когда я выхожу на балкон покурить, то понимаю, что мадам Трелони была ко мне весьма несправедлива: вечеринка продолжается просто ужасно.

На балконе Оливер чёртов мудак Вуд целуется и тискается со своей Варианной чёртовой страшной лошадью Харпер.

Я старательно делаю вид, что мне наплевать. То есть — достаю сигарету из пачки, подкуриваю, затягиваюсь и выдыхаю. Затягиваюсь и выдыхаю, затягиваюсь и выдыхаю, затягиваюсь и выдыхаю — и совсем, вообще, никак не прислушиваюсь к тем глупостям, которые Вуд низко и хрипло шепчет Харпер куда-то за ухо.

Странное дело: совсем не прислушиваюсь, а слышу почему-то очень отчётливо.

У меня ещё хватает сил удивляться, почему мне не наплевать, а потом неожиданно становится как раз-таки наплевать. Я спокойно докуриваю сигарету, тушу её о перила — но не размазываю в бешенстве тлеющий окурок по белой поверхности, а просто коротко прижимаю, и тут же выкидываю вниз. Он сгорает в антиаппарационном барьере, настроенном сегодня пропускать только гостей, а не всякие там… вещи.

«Я не вещь, — говорю себе мысленно. — Никогда ей не была, и не буду».

Это правильно и это хорошо, мне уютно, когда я так думаю. Развернувшись на каблуках, я возвращаюсь внутрь дома, но что-то заставляет меня оглянуться. Я знаю, вот на несколько сотен процентов знаю, что не стоит этого делать, но всё равно оборачиваюсь — и встречаюсь взглядом с Оливером.

Да, в этот момент он снова Оливер — как тогда.

Более того, я уверена, что в этот момент я для него снова славная — как тогда.

Сердце пропускает пару ударов, а дыхание перехватывает. Если бы у меня не было опыта хождения на двенадцатисантиметровых шпильках, я бы обязательно запнулась и упала, став главным посмешищем всего вечера, но опыт есть и я шагаю — не глядя. Не потому, что всё ещё смотрю на него — я отвернулась, а потому что перед глазами плывёт.

— Паркинсон! — прямо у балконной двери подхватывают меня чьи-то горячие руки. — Сколько лет, сколько зим!

Я не узнаю говорящего, но не сопротивляюсь, когда он ведёт меня танцевать. Когда гаснет свет, и он лезет ко мне целоваться — тоже не сопротивляюсь. Возмущаюсь и противоречу только один раз — когда он недвусмысленно даёт понять, что нам пора выйти и аппарировать к нему.

Нам действительно пора выйти и аппарировать. Но только ко мне.

Утро после пьянки всегда начинается для меня в шесть часов. Даже если я, открыв глаза, плюну на всё и решу послать этот мир к чёрту, снова провалившись в тяжёлый сон, потом будет уже не утро, а сплошной день.

Я не люблю день, я не люблю утро, с похмелья я вообще ничего и никого не люблю.

Так что, когда я, открыв глаза, обнаруживаю рядом с собой бессовестно спящее мужское тело, моя реакция однозначна: я спихиваю тело с кровати.

— Эй, — кряхтит оно, — ты чего? Паркинсон?

Наверное, я должна оценить то, что тело вообще способно выдавать такие – достаточно длинные – словесные конструкции, но мне наплевать.

— Это моя постель, — поясняю лениво.

— И что?

Какой-то глупый. Сплошные вопросы.

Он кое-как садится, но то ли специально, то ли просто такой весь нелепый, остаётся при этом ко мне спиной, так что его лица я разглядеть не могу. Зато вижу спину – обыкновенную спину, позвонки слегка выступают, родинка на левой лопатке, плечи – обыкновенные плечи, может быть, чуть сутулые, шею – обыкновенную шею, смуглую от загара, затылок – обыкновенный затылок, отливающие тёмной рыжиной волосы топорщатся ёжиком.

Рыжиной?

О Моргана, пусть только это будет не Уизли.

У меня даже злость проходит – до того любопытно.

— Эй, — я стараюсь сказать это как можно более ласково, — без обид, ну. Давай сюда.

Не то что бы, кстати, просыпаться по утрам, не помня вчерашнего вечера, для меня – норма. К тому же, строго говоря, вчерашний вечер я прекраснейшим образом помню – ровно до того момента, пока не удалилась с балкона прямо в объятия этого… этого…

Он оборачивается.

— Финниган! – выдыхаю я то ли удивлённо, то ли возмущённо. Сама понять не могу – в голове каша.

А Симус – наверняка я теперь могу называть его «Симус» — очень точно улавливает самую суть:

— Можно подумать, ты удивлена?

В ответ на это я могу только улыбнуться. И чуть наклонить голову, повернувшись к нему самым выгодным ракурсом. А потом похлопать рукой по одеялу, раскрутить Финнигана на второй раунд и полчаса спустя отправить к дементоровой матери. В конце концов, он меня вчера не ради любви до гроба цеплял на вечеринке.

Всё честно.

* * *

Гриффиндорцы вообще все из себя такие честные, но почему-то именно поэтому обмануть их достаточно сложно. Провести по мелочи, как было с Поттером, притворившись невинной милашкой, это легко, это всегда пожалуйста, это я в совершенстве умею, но большие аферы…

Это скорее к Малфою, вот только к нему я обращаться сейчас не хочу.

И вообще, наверное, никогда не захочу, но всё равно когда-нибудь обращусь, потому что Драко – это совершенно особенная история. Сейчас, конечно, звучит довольно смешно, но в школе было совсем не до смеха. Я была влюблена в него, как сумасшедшая. Не как буйно помешанная, упаси меня Мордред, а как обычная тихая и почти спокойная пациентка шестого этажа в Святого Мунго. Слёзы, сопли, страдания и полная потеря адекватности – такой вот милый набор.

Если бы я умела писать стихи, я обязательно их ему бы писала. Примерно такие же бездарные, как всё то, что фанатки писали Поттеру в Хогвартсе. Хотя нет… Лучше, намного лучше, ведь Панси Паркинсон всё делает замечательно!

Только влюбляется вечно не в тех парней.

Малфой, конечно, широкими плечами никогда не выделялся – если сравнивать с Поттером нынешней вариации и с тем же Вудом, но у него было другое. Харизма. Порода. Он был первым похожим на меня человеком, с которым я вообще столкнулась по жизни. Похожим не в плане внешности, разумеется, тут мы скорее были противоположностями – тощий блондин и полноватая брюнетка, чего уж там, в самом деле, но похожим по духу.

Нам нравились одинаковые предметы и одинаковые книги, мы говорили с одинаковыми интонациями, мы… мы были просто друзьями. Всё время, дементор меня поцелуй, были проклятыми просто друзьями!

Об этом тяжело думать и тяжело вспоминать. Я нервничаю, почти проливаю кофе на пергамент, на котором уже начала накидывать план будущего материала, я никак не могу успокоиться.

Мне всегда казалось, что у Драко есть ко мне чувства. Ну, насколько у этого ледяного ублюдка вообще могут быть чувства хоть к кому-нибудь, кроме себя самого. Иногда он позволял им «прорваться» — брал меня за руку, обнимал, говорил какие-то милые двусмысленности, но в следующую секунду опять замыкался.

А потом завёл себе эту… Асторию.

Как верная подруга, я вроде как не должна ревновать. Потому что желаю ему счастья, потому что между нами никогда ничего не было – не считая неловкого поцелуя сразу после Бала на четвёртом курсе. Поцелуй вышел, пожалуй, одним из худших в моей жизни, но я до сих пор храню его как самое дорогое воспоминание.

Глупо, правда?

Особенно глупо, если учесть, что мне сейчас надо работать над текстом, а не поддаваться ностальгии, радостно вспоминая страдания.

Итак, вечеринка «Пэдлмор Юнайтед» в баре «Шкатулка» и прочие бла-бла-бла, присутствовал сам Оливер Вуд со своей невестой, а также всевозможные звёзды мирового класса (Панси Паркинсон, например)…

Интересно, что делал там Финниган. Интересно, чем он вообще занимается.

И – в свете моего последнего задания – особенно интересно, общается ли он с Поттером. Потому что всяким там ирландским гриффиндорцам о прошлом их всяких там героев известно явно больше, чем красивым и талантливым волшебницам-журналисткам, которым в школе было неинтересно и некомильфо общаться с этими самыми героями.

Шрамоголовыми. Четырехглазыми. И – кто бы мог подумать! – такими плечистыми.

Я, пожалуй, отправлю Финнигану сову. Он ведь не откажет мне в новой встрече?