Серединка на половинку

Мари-Виктуар — настоящая «ни нашим, ни вашим».

Немножко от вейлы, немножко от нормальных волшебников, немножко от немножко-оборотней. Только маггловской крови не хватает, ну честное слово. Но, наверное, даже лучше, что её не хватает, а то Мари-Виктуар была бы слишком… многогранной. Её мама предпочитает говорить именно так, хотя самой Мари чаще кажется, что сюда больше подошло бы меткое словцо «никакая».

Мари-Виктуар — никакая.

В ней не маггловской крови не хватает — её самой не хватает!

У неё рыжие волосы, но на самом деле рыжими их можно назвать только с натяжкой: они ужасно блеклые по сравнению с волосами отца. И ужасно яркие по сравнению с волосами матери. Как будто кто-то взял апельсиново-оранжевую краску и от души плеснул туда сливок, а потом размешал большой деревянной ложкой по часовой стрелке. Да-да, обязательно по часовой.

Как на тех леденцах, которые однажды приносила ей тётя Гермиона. В них фруктовый или ягодный вкус был смешан с молочным. Там были клубника со сливками, малина со сливками и даже такое вот… Апельсин со сливками, ну и мерзость. Мари тогда выплюнула эту конфету, не успев продержать во рту и пары секунд.

Она ненавидит апельсиновый привкус, но цвет того леденца один в один повторял тот цвет, которым природа наградила её непослушные волосы.

Мари-Виктуар тошнит от этого цвета настолько, что раз в несколько недель или в лучшем случае месяцев она решается на эксперименты. Например, стрижётся под мальчика или красится в платиновую блондинку… вот только в салон красоты в Косом Переулке с прошлого раза её не пускают, так наказала Флёр, для которой стрижка с выбритыми висками оказалась слишком серьёзным ударом.

Когда Мари-Виктуар злится, она всегда зовёт мать по имени.

А до совершеннолетия и возможности быть самостоятельной ждать ещё долго, так что выход у Мари-Виктуар только один. Нет, она, конечно, могла бы изучить какие-нибудь парикмахерские заклинания или найти в книгах рецепт красящих зелий, но только теоретически. Практически ей это не нужно — потому что она научилась справляться без этого. Она запирается у себя в комнате в компании пыльного зеркала и огромных ножниц и делает стрижку, что называется, своими руками.

Собственно, стрижкой это достаточно сложно назвать — Мари-Виктуар просто опускает голову и широким движением срезает волосы по одной линии, а потом выпрямляется и, глядя в зеркало, делает себе чёлку, выстригая её чуть пониже бровей.

— Мама меня убьёт, — довольно говорит она, улыбаясь своему отражению. Мама обещает убить каждый раз, и каждый раз это радует Мари-Виктуар, потому что значит, что ей снова удалось выйти за рамки.

В идеале — теперь бы ещё перекраситься. Но «рыжие» волосы рваным каскадом спадают чуть ниже плеч, длинная чёлка цепляется за ресницы, и Мари-Виктуар неожиданно, впервые — несмотря на множестве экспериментов — ощущает себя… собой. Свободной от постоянных сравнений с матерью или отцом, не похожей ни на ту, ни на другого, настоящей и правильной.

— Мама меня убьёт, — повторяет Мари-Виктуар и отправляется спать, уверенная в неминуемости завтрашнего скандала.

Но наутро Флёр лишь пожимает плечами.

— В глаза не лезет? — спрашивает она, ставя перед Мари-Виктуар тарелку с омлетом.

Мари мотает головой, ошарашенная такой реакцией.

— Доброе утро, девочки. — Билл, как и любой мужчина, вообще не замечает никаких перемен.

Мари всего пятнадцать, но она уже успела понять эту простую истину, когда на новый цвет волос — тот самый платиновый блондин! — Тедди обратил внимание только в четвёртую встречу. Иной раз кажется, что мужчины не заметят, даже если мир вдруг перевернётся и все вокруг начнут ходить на головах, и волшебную палочку держать за острие, а не за основание.

Кстати, надо будет попробовать.

Кстати, интересно, в какую встречу Тедди поймёт, что теперь у неё — чёлка?

В обед Мари-Виктуар отправляет ему приглашение.

Никто не помнит, и она сама, если честно, уже тоже не помнит, как именно и когда конкретно они стали женихом и невестой. Они были ими так давно, что, наверное, такими и родились — или что-то вроде того. Правда, тогда получается, что сначала Тедди родился женихом — и рос себе женихом, а потом к нему присоединилась невеста Мари-Виктуар, и их стало двое.

Это правильно. Это хорошо, когда двое. Так всегда говорит папа, когда обнимает маму, и глаза у него в эти моменты становятся такие-такие… правильные? хорошие? влюблённые! Таких влюблённых глаз Мари-Виктуар больше ни у кого не видела, только у папы. И у Тедди.

Мари-Виктуар хочется верить, что когда она смотрит на своего Тедди, то выглядит так же, как выглядит мама, когда смотрит на папу. То есть — сияет.

Но может ли Мари-Виктуар сиять, если она — никакая? Ведь с Флёр её действительно не сравнить: ни тебе лебединой шеи, ни музыкальных пальцев и тонких запястий, ни плавных линий идеальной фигуры. Всё — ломкое, угловатое, вытянутое… Папина неуклюжесть и мамина лаконичность в движениях, мамина хрипотца и папина молчаливость…

Кому, ну вот серьёзно, кому нужна эта хрипотца, если ты разговариваешь только по праздникам, и то — исключительно с Тедди или с самой собой?

Разве только Тедди... В это тоже хочется верить.

Тедди появляется вечером, ровно в семь. Он в красивой парадной мантии, и Мари-Виктуар нравится сидеть и угадывать, что скрывается под нею — застиранная футболка и потёртые джинсы или, может быть, очередной свитер от бабушки Молли и штаны с большими карманами. Или даже — кто знает? — рубашка с накрахмаленным воротничком и брюки с выглаженными волшебным утюгом стрелками.

Хотя… Нет, накрахмаленный воротник торчал бы из-под завязок на мантии.

Мари-Виктуар смеётся про себя, а Билл выходит на крыльцо, потому что Флёр страшно ругается, когда он курит внутри. Тедди жмурится, втягивая воздух ноздрями — ему страшно нравится запах вишнёвого табака, но последовать за Биллом не решается, потому что Мари-Виктуар — здесь и Мари-Виктуар — намного нужнее. Флёр смотрит на них и качает головой — слегка, незаметно, потому что, когда дети рядом, ей вспоминается, какими они с Биллом были когда-то.

Она никому не рассказывает, но Билл однажды заявил, что украдёт её из дома и спрячет на краю света, если мадам и месье Делакур вздумается отказать им в благословении.

Им не вздумалось — но только после её образцовой истерики.

А Мари-Виктуар даже нет нужды истерики эти устраивать, все и так понимают, что она и Тедди — практически единое целое. Как так получилось и почему, Флёр предпочитает не думать. Ей и самой кажется, что так просто было всегда. Может быть, это началось, когда маленький Тедди на своих не по-детски худеньких ножках подошёл к кроватке Мари и вцепился пальчиками в прутья ажурной решётки, стараясь разглядеть её личико… Может быть, ещё раньше — когда он, умильно агукая, положил ладошку на круглый животик Флёр… Может быть.

Флёр встаёт и идёт на кухню, ей нужно подавать ужин, а не предаваться воспоминаниям. К тому же этим двоим явно не терпится поговорить наедине… Она улыбается.

— Мари, — говорит Тедди, как только Флёр скрывается за двустворчатой дверью, — ты бы знала, как тебе идёт эта чёлка…

Мари-Виктуар удивлённо поворачивается к нему. Как он заметил? Это неожиданно и приятно –настолько, что она даже забывает о том, что цвет волос так и остался прежним — апельсин с молоком, немножко папы, немножко мамы, серединка на половинку…

Но ведь главное, чтобы Тедди нравилось, правда?

— Правда, — шепчет он, как будто прочитал её мысли. — Мне нравится. Очень.