С высоты полёта

* * *

Я смотрю на него — и мне страшно. Так страшно, как не было, наверное, ни разу в жизни. Я бы сказал «мурашки по коже» или «желудок скручивает», если бы это не было идиотством в моём теперешнем состоянии. Так что никаких анатомических аналогий, и от этого только тяжелее. Я не могу ходить кругами, не могу кусать губы, кричать, равно как биться головой о стену или вжаться в угол от страха. Могу только смотреть на него сверху. Не отрываясь.

Иногда к нему заглядывает Люпин. Несколько раз в день — МакГонагалл. Изредка приходят колдомедики из Святого Мунго и откуда-то ещё. На меня они уже пару недель как махнули рукой. Только мадам Помфри два раза в день проводит палочкой вдоль тела, бормоча очищающие и поддерживающие заклинания. Я их уже выучил. И движения палочки. И, наверное, смог бы даже воспроизвести с первого раза без ошибки. Если бы мог.

В общем, навещают его регулярно разные люди. Даже Невилл заходил один раз. Виновато покосился на меня — будто извинялся, что подходить уже нет никакого смысла, — и к нему. Смотрю — а он на тумбочку у кровати какой-то пакетик кладёт. Когда Невилл ушёл, я рассмотрел. Это был кокосовый грильяж из «Сладкого королевства».

А он... Он всё время сидит у окна и на озеро смотрит, точнее, в ту сторону, где озеро. Только я не уверен, что он вообще хоть что-то видит. И лицо у него такое... молодое, спокойное и счастливое. Умиротворённое. И он улыбается — но не людям, а каким-то своим мыслям.

И вот от этого покойного, расслабленного счастья на его лице мне хочется выть. Хочется сгрести его в охапку, прижать и долго-долго гладить по голове и говорить, что всё будет хорошо. Потому что если смотреть на него так долго, как это делаю я, можно сойти с ума. Или увидеть, как сходит с ума он.

Потому что всё это, как обычно, из-за меня.

* * *

Когда мы первый раз после войны увиделись, я вообще-то к МакГонагалл заходил. В школе тогда каникулы были, и Невилл давно звал в гости. Полдня мы просидели в его теплицах, трепались, пили терновую наливку. В зельях он как был «троллем», так и остался, а вот наливки наловчился делать такие, что мне пришлось выпить протрезвляющего зелья, чтобы не стыдно было к директрисе зайти поздороваться. Я ещё смеялся тогда: как это Невилл не боится брать какие-то зелья у Великого Ужаса Подземелий? В шутку, конечно. Невилл давно уже его не боится.

И вот, спускаюсь я от МакГонагалл, уже иду по холлу, а тут он. В главные двери вошёл и по лестнице поднимается. А в правой руке у него сумка. Большая такая, огромный баул. И явно тяжеленная. Снейп влево чуть не под прямым углом согнулся, левая рука в сторону отставлена, виски мокрые, и струйки пота с них стекают по скулам, по шее и под глухой воротник-стойку закатываются. Ещё бы. Жара такая, что даже летнюю мантию надевать нет никаких сил, а он, как обычно, весь в чёрном с головы до ног. И ещё баул этот. Он губу закусывает так, что её вообще не видно, и рука в сумку вцепилась, будто птичья лапа — белая, и пальцы тонкие, как когти.

На верхней ступеньке он сумку на пол ставит, отцепляет от ручек пальцы, распрямляется и медленно-медленно разжимает сведённую кисть. И смотрит на ладонь — а она с красными полосами: очень, видать, тяжёлая сумка.

Он наконец поднимает глаза и замечает меня. И вот тут меня словно чёрт толкает. Я шагаю к нему, улыбаюсь так радостно, как только могу, и выдаю:

— Здравствуйте, профессор! Вам помочь?

Он смотрит на меня так, что я уже чувствую себя лежащим на разделочной доске, а надо мной занесён серебряный нож. Или нет. Серебряный — это для ценных ингредиентов. Значит, простой, железный. Стружка Поттера, три унции. Пригодна только для простейших зелий. Может использоваться вместо жабьих потрохов. В крайнем случае, сгодится на замену тараканьих лапок.

Но тут он обходит сумку, хватает её левой рукой, наполовину разгибается — так, что ручка натягивается, но сумка от пола не отрывается. И я замечаю, что вторая ручка так и осталась лежать.

Подхожу, берусь за неё, мы распрямляемся. Ох, Салазарова печёнка! Он что, трупы всех врагов с собой носит, сувениры на память? Таких тяжестей я давно не таскал. Что можно натолкать в пусть и очень большую, но сумку?

— Чары расширения объёма, — бросает он ответ на незаданный вопрос. Видимо, у меня на лице, как обычно, всё написано. — Ценные ингредиенты. Много.

И мы идём к лестнице в подземелья.

Баул раскачивается и бьёт по ногам. Снейп выше меня, сумку перекашивает, и ему тяжести достаётся больше. Тут я соображаю, что надо идти не в ногу. Семеню, перебираю ногами и чуть не падаю, запнувшись. На Снейпа не смотрю, потому что если он сейчас испепелит меня взглядом, ему придётся ещё и мой труп переть на себе — а гриффиндорцы стараются не быть жестокими без особой нужды.

Но ногу сменить всё-таки удаётся, и дальше идти уже легче. На сто двадцать пятом повороте меня вдруг осеняет: а почему мы, собственно, прём эту тяжесть на себе, когда простое «Locomotor» — и сумка сама поплывёт, куда надо?

Наверное, у меня рука всё-таки дёрнулась за палочкой. Или я опять слишком громко думаю. Но Снейп вдруг говорит — ровно, будто лекцию продолжает:

— К большинству этих ингредиентов нельзя применять магию до, собственно, момента добавления в зелье. Испортятся.

Я вздыхаю, и до самых дверей его кабинета мы уже не разговариваем.

Плюхнув сумку на пол возле его стола, мы оба разгибаемся и синхронно распрямляем скрюченные пальцы. И я стою и не знаю, что дальше делать или говорить.

Вообще-то сейчас его очередь сказать: «Спасибо за помощь». Но ждать благодарности от Снейпа? Я, может, и оптимист, как и положено гриффиндорцам, но не настолько. Я уже набираю в грудь воздуха, чтобы сказать: «Ну, я пошёл», — когда Снейп вдруг произносит:

— Хотите чаю?

Говорит он это таким тоном, каким уместнее было бы сказать: «Хотите яду?» И тут я начинаю смеяться. Легко, громко, от души хохочу — и вижу, что он тоже улыбается. Совсем чуть-чуть, только глазами, а губы так же недовольно поджаты. И всё же он улыбается.

Вот так всё и началось.

* * *

Когда он меня первый раз поцеловал, я просто растерялся. Стою, воздух ртом хватаю и глазами хлопаю, как идиот. Потому что это ведь я хотел его поцеловать! Я даже планировал, как хитрее это сделать, чтобы он не испепелил меня на месте. Больше недели планировал, а он просто подошёл вплотную, наклонился резко, голову немного вбок повернул и губами к моим губам прижался. И всё. А потом отстраняется и смотрит так, прищурившись, будто в зелье мышиных хвостов добавил и ждёт: не рванёт ли?

Хорошо всё-таки, что у меня на лице всё написано. То есть, обычно это мешает ужасно, но в тот раз я всё-таки не слишком долго глазами хлопал, и как только он отстранился, ужасно захотел потянуться к нему.

И, видимо, он что-то понял по моей физиономии. Потому что резко выдохнул — хмыкнул, что ли? А может... Не знаю. Главное: он снова ко мне наклонился. И поцеловал, только совсем не так, как в первый раз. Я сразу забыл, что там себе планировал — вообще обо всём забыл. Потому что губы у него оказались мягкими и немного терпкими, а язык... Нежным, наверное. Но тогда слово «нежность» в отношении Снейпа мне ещё в голову не приходило.

Вот мы целуемся, плечи уже болят, потому что он своими птичьими руками так их стиснул, что потом синяки остались. Я в его мантию вцепился. И ещё мне хочется к нему прижаться, но, во-первых, он меня держит, как в тисках, а во-вторых, если я к нему прижмусь, то он сразу поймёт, что... В общем, всё сразу поймёт.

Только по-моему, он и так всё понял, потому что вдруг отодвинул меня от себя, посмотрел прямо в глаза — так, что я замер, как от Petrificus Totalus, — а потом вдруг говорит:

— Чаю? — а сам дышит рвано, и розовые пятна на щеках.

Я моргаю, пытаясь понять, о чём он, и неожиданно для себя брякаю:

— Я бы выпил, если со сладким...

— Не думаю, что у меня что-то найдётся. Разве что немного мышьяка — он очень кстати имеет сладковатый привкус.

Я опять начинаю хохотать. А потом рискую:

— Тогда я предпочёл бы другое угощение...

А может, всё началось тут.

* * *

Ужасно, когда нельзя лечь и уснуть. Нельзя отключиться и хоть на какое-то время не думать, не слышать, не видеть. Я стараюсь не смотреть на него постоянно. И ещё стараюсь не смотреть на себя. Но если при взгляде на почти неживое собственное тело на меня накатывает только тоска с примесью досады, то от вида его улыбки я впадаю то в ярость, то в отчаяние. Он не должен остаться таким. Хоть мадам Помфри и говорит время от времени, убеждая то ли МакГонагалл, то ли себя, что ему хорошо там, где сейчас его сознание, я этому не верю. Мне кажется, он сейчас — как канатоходец над ярмарочной площадью. Нашёл одну-единственную точку баланса и замер в ней. И нужно держаться любой ценой, не вдохнуть, не покачнуться. И не смотреть вниз, не смотреть вниз.

Его точка умиротворения и покоя — иллюзия. Просто под ним бездонная пропасть. И нельзя смотреть вниз.

Вот он и смотрит только в окно. Всё время. На меня не глядит вообще. Хотя я за ширмой, меня не видно — это они так его щадят. Не хотят травмировать ещё больше. Хотя куда больше-то?

В палату входит незнакомый мужчина в добротной тёплой мантии и с маленьким саквояжем в толстых красных пальцах. Его, естественно, сопровождают мадам Помфри и директриса МакГонагалл.

Войдя, мужчина бросает вопросительный взгляд на мою ширму, и МакГонагалл коротко вздыхает:

— Да, Гарри там.

— И как, совсем ничего? — спрашивает гость с лёгким акцентом.

— Никакой надежды. Просто поддерживаем жизнь, пока это возможно.

«Никакой надежды» — это они так обо мне. Я когда первый раз услышал, не поверил. Но, наверное, это всё-таки правда. Я даже уже смирился, честно. По крайней мере, не больно. Хотя жалко, конечно. Обидно.

— Мистер Мюллер, сюда, пожалуйста, — приглашает мадам Помфри, подводя гостя к окну, возле которого сидит Северус.

Значит, опять новый целитель. Иностранец. Всех наших они уже сюда переводили. И опять какие-то новые способы помочь ему. Я, на самом деле, уже не знаю, что для него сейчас лучше — остаться в своём искусственном покое или вернуться туда, откуда он в этот покой сбежал. Умиротворённое, расслабленное лицо, морщины почти разгладились. Северус сейчас выглядит таким молодым, каким я его не видел ни разу за четырнадцать лет знакомства. Даже в его воспоминаниях, воровски подсмотренных мной на пятом курсе, у нескладного бледного парня, каким был тогда Северус, на лице лежала печать тревог, переживаний, подозрений. А сейчас он только улыбается каким-то своим мыслям. И не беспокоится ни о чём. Ему хорошо там, в этой точке, видимой только ему одному.

Мерлин, помоги мне! Если бы я хоть что-то мог сейчас.

Целитель достаёт из рукава волшебную палочку, и короткие толстые пальцы вдруг начинают казаться тонкими и длинными, как у музыканта. Руки плавным движением проводят вдоль тела Северуса, и палочка начинает чертить в воздухе какой-то замысловатый светящийся узор, гаснущий через несколько секунд. Целитель прищуривается, хищно смотрит на Северуса и снова принимается выводить сияющие ярко-зелёные линии. Он похож сейчас на гоблина, дорвавшегося до несметных сокровищ, или на сумасшедшего учёного на пороге величайшего открытия. А может, он и есть такой сумасшедший учёный.

— Такой шанс. Это фантастика! — бормочет целитель себе под нос, и МакГонагалл с Помфри словно выходят из транса.

— Что, простите? — спрашивает директриса.

Мюллер резко поворачивается к ней, и я замечаю, как хищное выражение его лица мгновенно сменяется внимательным взглядом доброго доктора. Беспокойство, смутно ощущаемое последние минуты, перерастает в накрывающую меня волну паники.

— Я говорю, госпожа директор, что смогу помочь мистеру Снейпу. По крайней мере, у меня есть все основания верить в успех лечения.

МакГонагалл и Помфри радостно переглядываются.

— Вы предполагаете длительное лечение? — профессиональным тоном спрашивает мадам Помфри, в мгновение ока из растроганной пожилой леди превращаясь в строгую школьную медсестру, какой мне её видеть гораздо привычней. Хоть что-то остаётся неизменным.

Мюллер бросает на Северуса быстрый оценивающий взгляд.

— Это разовая манипуляция. Скорее, даже ритуал. Больной вводится в искусственное состояние лёгкого физического шока, и встряска помогает ему вернуться из страны грёз в реальный мир. Ритуал немного болезненный, но тут уж ничего не поделаешь. Тонкость состоит в том, чтобы верно провести процедуру, учитывая множество факторов: возраст, вес, рост больного, общее состояние организма, магический потенциал. Ритуал этот древний и в наши дни уникален. Едва ли кто-то ещё рискнёт его провести, так как информации крайне мало. К счастью, я располагаю не только теоретическим, но и практическим опытом. Один раз мне довелось его провести.

— Только один? — вырывается у МакГонагалл, и Мюллер поджимает губы.

— Профессор! Это не последствия магического воздействия, как у многих неизлечимых пациентов из больницы Святого Мунго, — он понижает голос. — Вы понимаете, о ком я, не так ли? Мы имеем дело с неосознанным уходом от реальности очень сильного мага, с его реакцией на сильнейшее, но немагическое потрясение. Магия мистера Снейпа сейчас подавлена. Одно неверное движение моей палочки во время процедуры — и процесс станет необратимым. Случай уникален. Настолько сильные волшебники вообще встречаются редко. И к этому возрасту, когда магические способности уже до конца развились, организм мага, наделённого такой силой, вырабатывает защитные механизмы, чтобы не попасть в ловушку собственной магии. Столь сильная эмоциональная восприимчивость не допускается уже на гормональном уровне. Волшебник может попасть под заклятие и угодить в клинику с диагнозом «неизлечимые последствия магического воздействия». Но подобное немагическое повреждение и, как следствие, запертая внутренняя магия — случай тяжёлый и, как я уже говорил, уникальный. Поэтому и лечение будет уникальным. Если вы, конечно, дадите на него своё согласие, — заканчивает он, церемонно кланяясь МакГонагалл.

— Я согласна, — сосредоточенно кивает она. На мгновение в глазах целителя мелькает торжество, и я понимаю со всей отчётливостью, что не хочу этого ритуала. Только никакого внятного объяснения этому у меня нет.

* * *

В тот день мы шли по Хогсмиду. Вообще-то Северус не хотел идти. Он ворчал, говорил, что мы не два студента, чтобы субботним днём парочкой прогуливаться мимо «Сладкого королевства». А я всё уговаривал его и уговаривал. Просто хотелось побыть с ним вдвоём где-то вне школы. Ну и уговорил в конце концов.

Идём мы, значит, я всё норовлю его за руку взять, а он ладонь вырывает и шипит, чтобы я вёл себя прилично. А ещё, что больше никогда не поддастся на мои уговоры, и вот только мы до подземелий доберёмся, он мне устроит.

Что устроит, он договорить не успел. Я вдруг краем глаза заметил какое-то движение в подворотне, мимо которой мы шли. Будто несколько теней мелькнуло, и кто-то руку вперёд выбросил. Не с палочкой, просто что-то метнул в нашу сторону. Я даже сообразить ничего не успел. Просто рванул Северуса за мантию, повалил прямо в осеннюю грязь и сам рухнул сверху. Я ещё успел услышать, как кто-то закричал. Может, это был я сам. На миг стало очень больно, а потом мир погас. Просто весь свет сгустился до нескольких сияющих в черноте точек. А потом и они растаяли.

Не знаю, сколько прошло времени в этой черноте. Следующим, что я увидел, была всё та же улица. Только видел я её почему-то сверху, будто навис над мостовой и собравшейся на ней толпой.

А в центре толпы я увидел сидящего прямо на земле Северуса. Он смотрел в одну точку и прижимал к груди какой-то красно-чёрный куль. И не позволял никому забрать его. Он раскачивался из стороны в сторону, и тогда-то его лицо и стало таким, каким я вижу его вот уже несколько недель.

А ещё через минуту я понял, что этот грязный кровавый куль — это я. И снова стало темно.

Свет обрушился на меня вместе с голосами МакГонагалл, Хагрида, Помфри и ещё каких-то людей. Мы были в больничном крыле. Я — за ширмой. Точнее, я над всеми, а за ширмой — моё искалеченное тело. И Северус на стуле у окна.

Сквозь рыдания Помфри и трубные сморкания Хагрида мне всё-таки удалось разобрать, как высокий худой мужчина объяснял кому-то, что это было покушение на Северуса. Молодняк, почти дети, начитавшиеся рассказов о войне, хотели отомстить предателю Волдеморта. Бред, на самом деле. Детские игры в войну. А в результате — не поддающийся традиционному лечению посттравматический синдром у Северуса и необратимая кома у меня.

* * *

Со мной вообще странно. Я вижу всё сверху, будто парю над комнатой. И деться никуда не могу. Правда, пару дней назад смог вылететь — глупое слово, но другого подобрать не получается, — смог вылететь из палаты и побывать в коридоре больничного крыла. Дальше не вышло — что-то тянуло назад, словно поводок у собаки.

Но с каждым днём я могу улететь всё дальше от... Ну да, от своего тела. Значит ли это, что конец уже близко и совсем скоро я?.. Не знаю.

* * *

Когда МакГонагалл уходит провожать доктора Мюллера, а мадам Помфри скрывается в своём кабинете, я долго смотрю на Северуса. Он похудел за эти два месяца. Кожа истончилась и стала почти прозрачной. Он стал каким-то... хрупким. Кажется, возьмешь его за руку — и она сломается.

Лёгкая отстранённая улыбка только усиливает впечатление уязвимости и болезненной, на грани душевных сил, трепетности.

Я не могу больше. Сердце бы разорвалось, если бы могло. Хорошо, что моё сердце сейчас далеко от меня.

Сегодня я уже свободно летаю по всему замку. Учеников совсем мало, все разъехались на рождественские каникулы. Украшенный к праздникам Большой зал сияет огнями. Ёлки в этом году, кажется, больше обычных — Хагрид расстарался.

Коридоры, лестницы, двери простые и зачарованные. Сейчас мне не надо думать, как их открыть. Я просто прохожу сквозь них, как всегда делали привидения. Может, я стану одним из них? Призрак Гарри Поттера, счастлив представиться. Жаль, что я раньше не спросил того же сэра Николаса, помнит ли он, как стал призраком. Сейчас уже не спросишь — даже привидения меня не видят.

Под утро я добираюсь до коридора перед старым директорским кабинетом. Сейчас здесь бывает только МакГонагалл, и пароль я, конечно, не знаю. Да он мне и не нужен, я просто прохожу сквозь горгулью — оказывается, она полая внутри, — и взмываю вверх по спирали когда-то движущейся, но теперь замершей лестницы.

Здесь не осталось никаких следов краткого пребывания в этих стенах директора Снейпа. Северус забрал отсюда личные вещи сразу после возвращения в замок. И директриса МакГонагалл не стала делать этот кабинет своим. Когда-нибудь она хочет сделать здесь что-то вроде музея Дамблдора — если договорится с горгульей, конечно. Но, думаю, ей это удастся. Минерва всегда добивается поставленной цели.

Я вижу составленные на стол серебряные инструменты, назначение которых до сих пор остаётся для меня загадкой. Сотни книг, раньше стоявших на полках застеклённых шкафов, теперь разновысокими стопками лежат на креслах, подоконниках и даже на полу. Множество свитков свалены на маленький резной столик, придвинутый к огромному письменному столу.

Я вижу приоткрытый шкаф, в глубине которого стоит приснопамятный думосбор. На полках над ним — множество фиалов с воспоминаниями. На нижней полке несколько склянок отставлены вправо и тщательно протёрты, остальные стоят слева в глубине, покрытые слоем пыли. Возможно, Минерва начала просматривать запасы воспоминаний, хранившихся у Дамблдора. Каждое из них подписано знакомым бисерным почерком, от которого... Я не знаю, как это выразить. Замирает сердце? Перехватывает горло? Становится трудно дышать? Есть множество выражений для описания внезапно накатившего волнения. И ни одного, которое было бы уместно в моём состоянии. Как там говорил когда-то сэр Николас де Мимси-Дельфингтон? «„Кровь стынет в жилах“ — это просто фигура речи»? Вот и у меня остались только фигуры речи. И я продолжаю разглядывать надписи на пыльном стекле. «1908, Резерфорд», «1946, Ферт, МакДейк», «1965, Томсон». Иногда попадаются знакомые имена, но в основном на пожелтевших наклейках я вижу фамилии неизвестных мне людей и ничего не значащие для меня даты. Пока взгляд не выхватывает: «1981, Снейп, Мюллер».

Не тот ли это Мюллер, которого я видел сегодня? Но что может связывать его с Северусом? И год. Тысяча девятьсот восемьдесят первый. Год, когда... Год, когда Северус совершил то, что совершил. Год, когда я стал сиротой, а весь волшебный мир возликовал в связи с исчезновением Того-Кого-Нельзя-Называть.

Что может быть в этом воспоминании? Насколько я знаю, Северус не был ранен, даже в финале Первой Магической войны. Тогда при чём тут целитель? Да ещё иностранец, а не кто-то из Мунго... Я должен в этом разобраться. Мне необходимо увидеть это воспоминание! Только... Чёрт возьми! Я не могу не то что голову в воспоминание окунуть, но и просто вылить его в думосбор.

Отчаяние и злость на собственное бессилие захлёстывают меня. Мне нужно моё тело! Чертовски нужно. Я больше не могу пребывать в этом непонятном состоянии. Лучше уж свалить из этого мира к чёртовой матери, чем терпеть эту полную, всепоглощающую немощь.

Хотя что-то я всё-таки могу... Озарение приходит внезапно, прогоняя приступ отчаяния. Мне не нужен никакой думосбор. Для меня сейчас вообще нет никаких преград. Чистое сознание, которому не могут помешать стены и закрытые двери, не то что какая-то склянка.

Я замираю на мгновение и устремляюсь прямиком на тонкие, слегка выцветшие цифры «1981». Узорчатое дутое стекло приближается. Я вижу изящную вязь причудливого орнамента вокруг узкого горлышка. Стекло всё ближе. Мне немного страшно и ужасно хочется зажмуриться, но это, увы, сейчас мне недоступно. Поэтому я просто ускоряюсь — и прохожу сквозь стеклянный заслон в белёсую вязкую муть. Через несколько мгновений белый туман начинает рассеиваться, а я ощущаю, что падаю — вниз, вниз, всё дальше и дальше к свету. Когда падение заканчивается, оказывается, что я стою в сияющей чистотой больничной палате.

О, Мерлин! Я стою! Я снова ощущаю своё тело. Провожу рукой по лицу, по волосам — и хохочу в голос. Но через секунду веселье как рукой снимает. Всё просто — я в воспоминании, и именно так я и ощущал себя всякий раз, когда нырял в думосбор, хотя фактически находился возле него. Эйфория уходит бесследно, и я наконец обращаю внимание на людей.

Первым я вижу Дамблдора. Ну конечно, это ведь его воспоминание. Он стоит у залитого осенним солнцем окна, и его белые волосы кажутся сияющим нимбом. Чёрт! Я знал, что снова увижу Дамблдора, ныряя в его воспоминания, конечно, знал. И всё равно не был готов к этому. Мне хочется подойти ближе, хочется заговорить с ним, сказать, как я соскучился, как мне его не хватало. Много чего сказать. Но это воспоминание, твержу я себе. Всего лишь чёртово воспоминание.

Я так засматриваюсь на директора, что не сразу замечаю человека, сидящего на стуле у второго окна.

Северус. Мой Северус. Он выглядит моложе даже не на двадцать лет. Сейчас он смотрится почти подростком. Белая больничная пижама мешком висит на худых плечах, будто на вешалке. Волосы не такие длинные, какими я привык их видеть. Те же тонкие пальцы, но кожа ещё не изъедена бесчисленным множеством зелий. Всё-таки этот человек сильно отличается от того Северуса Снейпа, которого я знаю. Только... Только выражение лица у него такое же, какое я наблюдаю у того, теперешнего Северуса последние два месяца.

Пока я пытаюсь это осознать, Дамблдор обращается к человеку, которого я сразу не заметил. Ну конечно, Мюллер. Только на двадцать лет моложе. По его горящим глазам можно судить, что происходит нечто, чрезвычайно его интересующее.

— Мистер Мюллер, — знакомый мягкий голос, но я слышу, что Дамблдор тоже взволнован, — вы уверены, что другого средства нет?

— Нет, господин директор. И вы сами это знаете, иначе после месяца бесплодных попыток ваших местных целителей не пригласили бы меня. Вероятно, исчезновение хозяина так подействовало на вашего... подопечного. Он ведь состоял на службе у Сами-Знаете-Кого, я не ошибаюсь? Видимо, связь была слишком сильной...

— Очевидно, так, — прерывает его Дамблдор. — Простите, мистер Мюллер. Раз другого выхода нет, я согласен. Прошу вас, оставьте нас с Северусом наедине на несколько минут. А потом вы сразу же сможете начать ритуал.

Мюллер обиженно поджимает губы, но всё-таки выходит, а Дамблдор какое-то время задумчиво смотрит в окно. Потом вздыхает, подходит к Северусу и кладёт ладонь ему на плечо.

— Возможно, ты сейчас слышишь меня, Северус. Поэтому я должен сказать: прости меня. Я не смог защитить её. Прости. Но ты знаешь, война ещё не закончена. Ты знаешь, что предстоит её сыну. Ничего ещё не кончено. И поэтому я не могу оставить тебя в Мунго и просто надеяться на твоё исцеление. Твои знания о Волдеморте слишком ценны, чтобы полагаться на удачу — даже если тут найдут способ тебе помочь, нельзя делать тебя добычей авроров или журналистов. Ты нужен мне в Хогвартсе. Ещё и поэтому я согласился на предложение целителя Мюллера. Прости меня и за это.

Дамблдор слегка сжимает плечо Северуса, резко разворачивается и выходит, а я остаюсь в полном смятении от его речи. Что, чёрт возьми, такого в этом ритуале, что директору пришлось просить у Северуса прощения за эту меру? Это ведь не смертельно. Если ритуал всё-таки провели, то Северус совершено точно выжил...

Через минуту Дамблдор возвращается вместе с Мюллером. Тот явно волнуется, доставая палочку и направляя её на Северуса.

— Господин директор, — голос Мюллера дрожит, но от страха или предвкушения, понять невозможно, — я хочу последний раз удостовериться, что вы понимаете риск, возможно, последующий за вашим решением. Ритуал болезненный. И, кроме того, всё, от чего сейчас сознание пациента закрывается, мгновенно и полностью обрушится на него. Я не могу предсказать исход процедуры, так как, вы знаете, владею только теорией. Я также не могу ручаться за благополучный исход и снимаю с себя всяческую ответ...

— Довольно! — раздражёно обрывает его Дамблдор. — Мы уже обсуждали это, и я дал вам все возможные гарантии, что ответственность за любые последствия беру на себя. Приступайте, прошу вас.

Мюллер облегчённо выдыхает и снова поворачивается к Северусу. Взмахом палочки переносит его на кровать. Ещё взмах — и прочные ленты охватывают лоб, икры и предплечья Снейпа, распластывая безвольное тело. Смотрится это жутко.

А потом Мюллер начинает палочкой чертить вдоль тела Северуса сложные узоры, сплетая вязь из рун, которых я не понимаю, картинок, которые я не успеваю рассмотреть и каких-то вообще непонятных чёрточек и линий. Одновременно с этим он бормочет что-то, то подвывая, то переходя на хрип, то чуть не плача. Он будто впадает в транс, раскачиваясь из стороны в сторону в каком-то ритуальном танце.

Несколько минут больше ничего не происходит, и я уже начинаю думать, что у него ничего не получится, как вдруг Северус выгибается дугой и открывает глаза. А потом он начинает кричать:

— Нет! Нет! Только не её! Не-е-ет!

Он захлёбывается, слёзы текут по небритым щекам, кадык остро торчит на выгнувшейся шее, голос срывается, но он продолжает метаться по кровати в агонии, хрипя, рыча, воя, скуля... И я не могу этого видеть. Это хуже чем Crucio. Там больно только телу, и я знаю, это можно пережить. А тут вся душевная боль, которую сознание не могло перенести, вся мука, спрятанная подальше, потому что жить с ней невозможно, вернулась внезапно, не давая укрыться, не оставляя шанса спастись.

Альбус, Альбус... Зачем же вы так с ним? За что? Ради какой великой цели? И вот через это Мюллер хочет провести Северуса ещё раз?!

Я вижу прямо под собой его лицо, когда он вдруг распахивает глаза. И мне кажется, он смотрит прямо на меня и... видит меня. И я будто падаю в его боль...

Меня выталкивает наружу внезапно, хотя воспоминание явно ещё не закончено. Сквозь балки перекрытий, сквозь каменные плиты полов и резную отделку потолков я взмываю прямо в больничное крыло. Мюллер уже тут. Он стоит в палате вместе с мадам Помфри и профессором МакГонагалл, и я понимаю, что они готовы начинать.

Но нельзя же! Нельзя! Он не сможет пережить это ещё раз. Я не могу допустить этот ритуал.

Лучше я сам... Сам. Мне нужно к нему...

Наверное, мой мысленный вопль доходит куда-то наверх, туда, где вершатся судьбы, потому что вдруг я начинаю падать. Падаю, падаю с невероятной высоты. И всё ближе и ближе вижу собственное лицо. Скорость нарастает. Возможно, я ещё смогу успеть.

А! Как больно! Больно. Больно.

Но это хорошо, наверное.

Хорошо.

~ Fin ~