— А-а-а-а-а! — кричит маленький наследник. Эльфы разбегаются в ужасе и только старая, привыкшая и не к такому, нянька-эльфийка Терри стойко стоит на месте, лишь изредка морщась.
— Тяжело им наверное, с такими-то ушами, — мельком думает Люциус. Ребенок, будто почувствовав, что отец отвлекся, кричит еще громче.
— Какие мы красивые… А какие у нас глазки! Синие… Настоящий Блэк! — умиляется счастливая мать.
— Да ты посмотри внимательно, Цисси! Какие же они синие?! Цвета благородной стали, как у истинного Малфоя! — ворчит Люциус.
— Водянистые, — бормочет Терри.
— Чего же мы хотим, а? Драко, солнышко, скажи, чего ты хочешь?
— Есть!!! — пытается перекричать рев младенца эльфийка.
— Нарци, покорми моего сына.
— Твоего?! — возмущается мать.
Они смотрят на маленькое, сморщенное, красноватое тельце, на голову, покрытую белесым пушком, на кривые ножки, на короткие пальчики, и одновременно выдыхают:
— Ну, до чего же он красивый! — и, смущенно переглянувшись, смеются.
* * *
Пословицы и поговорки (ЛМ; ДМ)
— Собака лает, ветер носит, — говорит Драко.
Гости смеются, но Люциусу не до смеха.
— Не смей так говорить, — шипит он.
— Но папа, — во всеуслышание восклицает отпрыск, — ты же сам так сказал, когда наш министр заявил, что прекратит коррозию.
— Коррупцию… — меланхолично поправляет сына Люциус, обреченно глядя на стремительно багровеющую физиономию Фаджа. — Кажется, продления договора мне не видать… — думает он.
* * *
Мотивы (ДД; ГП)
Не помню, когда я впервые ударил Поттера. Зато помню легкую боль в запястье и недоумение. Почему он не сопротивляется? И еще стыд и страх. Стыд — потому что бить его было все равно, что бить лежачего, страх — потому что мама все видела, а предсказать ее реакцию было сложно. Но она как-то странно на нас посмотрела и промолчала.
А потом я уже не мог остановиться. И дело не в том, что мне это казалось таким уж забавным. Поттер меня провоцировал одним своим видом, еще слово есть такое умное, что-то на "в", кажется. Я ведь не больной, не сумасшедший, и дело не только в том, что каждый раз при виде Поттера во мне вспыхивала ярость. Мне хотелось, чтобы мой кузен перестал быть безвольной тряпкой. Как вообще он может сидеть в луже, молча снося все издевки? Где его чувство собственного достоинства? Я же видел, видел гнев в его глазах! Неужели я принимал желаемое за действительное? И каждый раз мне казалось, нажми на него еще чуть-чуть, и он, наконец, перестанет смотреть на меня, как побитая собака, даст хоть какой-то отпор. И я все-таки смогу уважать собственного кузена. Потому что трудно уважать человека, который никогда никому слова поперек не скажет.
А потом я заволновался. Сколько я ни старался, он не реагировал. Общие усилия всей семьи (не то чтобы они понимали), зачем я натравливаю их на Поттера, не приносили никаких плодов. Гарри оставался все таким же безучастным, и я уже подумал было, что перегнул палку, но приехал Верзила (не знаю, как его на самом деле зовут) и увез его.
А я долго смотрел вслед лодке и думал о том, кто попытается расшевелить Поттера там, в его мире, и удастся ли это ему?
* * *
Жить в любви и согласии (РУ; ДжУ/ГП)
— Если ты спасаешь принцессу, будь готов на ней жениться, — бормочет Гарри, одевая костюм.
В комнату врывается Рон.
— Будешь обижать мою сестру, убью, не посмотрю, что ты мой друг!
— Что? Что ты…
— И не смей ей изменять, а то знаем мы вас!
— Да я и не соби…
— Детей у вас должно быть не меньше трех!
— Э-э-э…
— И только попробуй сказать Джинни, что розовая фата не идет к ее волосам!
— По правде говоря…
— Ты счастлив? — подозрительный взгляд.
— Д-да… — неуверенная улыбка.
— То-то же! Смотри у меня! — энергично потрясая кулаком.
А в другой комнате Джинни нежно и кротко улыбается своим мыслям. Как же хорошо, когда есть старший брат! А еще лучше, когда их шестеро…
* * *
Судьба (ДМ; СГМ)
Скорпиус Малфой родился сквибом.
Первый случай за несколько веков. Драко и Астория не находят себе места и не могут понять, как это произошло? Перед ними встают вопросы, о которых они никогда не задумывались. Как воспитывать сквиба в мире магии чтобы он не чувствовал себя увечным? Где он будет получать образование, и какое? Как привыкнуть к сочувствию и жалости друзей и насмешкам недругов, едва прикрытым вежливостью? И, главное, как избавится от недоумения? Недоумения, которое они чувствуют, глядя на сына?
Астория думает, что, возможно, во всем виноваты авроры, задержавшие ее по подозрению в использовании черной магии, когда она была на четвертом месяце беременности. Или их постоянные ссоры с Драко. Или то, что она относилась к этому ребенку, как к обременительной обязанности. Или, в конце концов, то, что она, как и любая чистокровная волшебница, достаточно близкая родственница собственного мужа.
А Драко думает, что отнять фамильный особняк и половину имущества им оказалось мало, они решили еще и забрать магию у его сына. Нелогичность лишь подстегивает такого рода мысли. А еще отстраненно сожалеет, что убивать детей-сквибов теперь запрещено.
Фамильные портреты молчат, эльфы боятся показываться на глаза, но Драко чувствует, как и те, и другие перешептываются у него за спиной. В доме царит тишина, лишь изредка раздается плач ребенка.
Скорпиус Малфой родился сквибом.
* * *
Не факультет определяет человека (АСП; ГП)
"Если бы Мальчиком-Который-Выжил был я… Уж я бы не растерялся! Я бы отомстил бабушку с дедушкой, я бы оставил Философский камень себе, я бы подружился с василиском, я бы убил предателя, я бы выиграл Турнир безо всяких подсказок, я бы…"
— О чем мечтаешь, Сев?
— Пап, это все Джеймс!.. Он опять дразнится! — тихо. — Я подумал... А что, если я и вправду поступлю в Слизерин?
— Ты же знаешь, что не факультет определяет человека…
* * *
Как вода сквозь пальцы... (ГП; РУ; ГГ)
Когда-то ты и Рон были близки как братья. Впрочем, нет, еще ближе.
Когда-то ты делился с Роном всеми переживаниями, ночными кошмарами. А теперь внезапно оказалось, что это неприятно, болезненно, что это выворачивает душу. Что даже если начнешь рассказывать, обязательно прервешься, ведь так привыкнув, что он понимает тебя с полумысли, ты разучился раскрываться до конца. А если вдруг, каким-то чудом, ты умудряешься выказать все, что накипело, выяснятся вдруг, что вы слишком разные, чтобы он смог тебя понять. И накатывает чувство беспомощности, раздражение и гнев. Ты выбегаешь из дома и слышишь, как Гермиона пилит Рона и уговаривает его быть терпимее и тоньше. Беспомощность разрастается, и чувствуешь себя как маггл перед землетрясением. И ты горько смеешься, смакуя мысль о том, что ты, ты, победивший Вольдеморта, оказался не готов к жизни. Оказался не готов к тому, что те, кто не бросили тебя перед лицом смерти, те, чья дружба казалась нерушимой, когда-нибудь просто перестанут тебя понимать.
А еще не дает покоя мысль: как они там, без тебя? Они уже давно не делятся своими проблемами и, вполне возможно, что то, что ты видишь, лишь красивая картинка, которую показывают по привычке. И чувствуешь досаду, сам не зная на что.
И появляется чувство, будто жизнь прожита, что она прошла мимо тебя. Но миг проходит, и предчувствие надвигающийся катастрофы уже не холодит душу.
До следующего визита к друзьям.
До следующих посиделок с четой Уизли.
* * *
Пауки (РУ; МУ)
Рон боится пауков.
Знают об этом только Фред с Джорджем, не то что бы ему это нравится. Сегодня, например, они в очередной раз превратили мишку Рона в огромного паука. В живого им превратить не удалось, но вышло очень натурально, Рон испугался. И заплакал. Нет, поймите правильно, Рон уже большой и никогда не плачет, честное слово, но он действительно очень боится пауков. Пугает еще и то, что раз от раза пауки все более достоверные. Следующий уже, наверное, будет живым.
На крик прибегает мама. Растрепанная, раскрасневшаяся, в фартуке, с косынкой на голове, сразу понятно, что она только от плиты.
Рон жалеет, что она пришла. Наверняка, сейчас у нее что-то там подгорает, и она не станет кропотливо разбираться в проблеме. Но Рон все равно пытается ей все объяснить, путается, перескакивает с пятого на десятое. Мама сердится. Едва уяснив, что во всем виноват паук, откинутый в середину комнаты, она небрежным взмахом палочки превращает его в медвежонка и бежит на кухню, навстречу пригоревшим пирогам.
* * *
Детские обиды (РУ)
Рон очень любит бутерброды с ветчиной, но мама всегда дает ему с сыром.
Рон терпеть не может бордовый, но свитера, связанные мамой, всегда именно этого цвета.
Любимый брат Рона — Джордж. Но спроси кто об этом маму, вряд ли она поймет о чем речь.
Тяжело жить, если у тебя пять старших братьев и сестра. Тяжело жить, если у тебя море амбиций, и нет никаких талантов.
Но вдвойне тяжело, если тебя не замечает мама.
И только когда Рон упоминает Гарри, он впервые слышит в ответном письме не только любовь, но и сдержанный интерес.
* * *
О доверии и секретах (ДМ; ЛУ)
Однажды Драко спрашивает отца, много ли лет их дому?
"Очень, — отвечает тот, — В нем жили двадцать три поколения наших предков. Собственно, вне особняка жил около четырех поколений, хотя, конечно, точно ничего сказать нельзя, слишком давно это было".
Драко шокирован.
Как, его род насчитывает всего двадцать семь поколений?! А еще говорят, что они древнейший род Англии! Блеки, разумеется, не считаются. Двадцать семь… Это же так мало!
Наверное, здесь какой-то подвох… Не понятно…
Наверняка отец всех обманул. Да-да, точно, скорее всего, так и есть. Остальные думают, что роду Малфоев сто поколений, или нет, тысяча! Какой же папа изворотливый! Эмм-м… Знать бы еще точно, что это слово значит… Хитрый? Да, это точно про отца! А раз уж поведал такую тайну, значит доверяет.
Не волнуйся, папа. Я сохраню наш секрет.
* * *
К вопросу о семейных отношениях (ДМ)
Когда Драко был маленьким, может, ему лет семь было… не больше, его тогдашний лучший друг, уже и не вспомнить его имени, спросил: «И как тебе не грустно без братьев и сестер? Не представляю, как я жил бы без…» Он, помнится, назвал какое-то имя, но Драко никак не может вспомнить какое. Не то чтобы ему очень хотелось. Изабелла или Дорабелла… В общем какое-то псевдоаристократическое. Вряд ли бы ему дали забыть друга из древнего рода.
Кажется, Драко было очень стыдно признаться, что вовсе нет, не грустно. Диву иногда даешься, какие простые вопросы в детстве могут озадачить. Все-таки, даже лучшие из нас в детстве смешны. Осмелься кто-нибудь сейчас задать такой вопрос Драко, он, не колеблясь, ответил бы: «Нет, конечно! Малфои не плодятся как кролики, это прерогатива Уизли».
* * *
Предубеждение (АСП; СГМ; ГП)
— Мой папа — герой! А твой — Упивающийся Смертью, слизеринец! — крикнул сгоряча.
Остановившийся взгляд и гробовое молчание в ответ.
— Эй, ты чего?.. — и вновь обретя уверенность. — Скажешь неправда? Я все знаю!
Громкие крики слышатся как сквозь вату.
— Твой дед сидел в тюрьме, твой отец едва не убил директора Хогвартса, а ты? Что сделаешь ты? Ведь ты хочешь быть достойным предков, не так ли? Ты сам так говорил, я все помню!
— Пойдем, сын. — Ледяной голос за спиной.
— Папа! Ты не знаешь кто он! Он просто…
— Дома поговорим, Альбус. Извини, Скорпиус, этот инцидент больше не повторится.
— Не повторится! Я с этим предателем вообще больше разговаривать не буду! А ведь он мне другом притворялся!
— Альбус… Когда же ты стал таким?.. — беспомощность и горечь в голосе отца.
* * *
Неосторожно (РУ; МУ)
— Ма! А я знаю уже почти все буу-уквы! — солнцем в глазах, и счастье такое, что слепит.
— Правда что ли? Какой же ты молодчина, давно пора! Перси в твоем возрасте уже читать немного умел... Ты?.. Ты куда это? А показать?..
— Да тебе, наверное, и некогда сейчас, мам, я потом тебе почитаю.
— Ладно, иди, конечно... Только шапку надень! Не май ведь месяц.
* * *
Не полагается (ВД)
Есть вещи, о которых не полагается знать детям до шестнадцати. Есть вещи, о которых детям знать вообще не полагается.
Вернон знает это точно.
У детей не должно быть пустых глаз. Дети не должны терпеливо и беспомощно ждать, когда им, наконец, позволят воевать. Они не должны воевать вообще.
У них не должно быть волшебных палочек. И непонятных сил — тоже.
Не должно быть ничего непонятного. И не будет.
* * *
Бессмысленно (ДжУ/ГП; ЛЛ/ГП)
Джинни любит Гарри Поттера. Аксиома.
Эта любовь ей не мешает, не тревожит, вообще ничего, по сути, в ее жизнь не вносит.
Джинни любит Гарри Поттера. И в этом нет ничего, понимаете? Ни странного, ни волнующего, смешного или хоть какого-нибудь еще. Джинни знает, что ее соседка, что за холмом живет, Луна, тоже любит Гарри. Она странная, конечно, но все же не настолько.
Джинни не верит в любовь, если честно.
* * *
Качели прозрачным утром (РУ)
— Рон! Рон, дурачина, где ты там застрял! — у Фреда слишком резкий голос. Как ножом взрезает тишь летнего утра.
— Хватит конфеты уплетать, гляди, уже половину кулька сожрал! Думаешь, мама не заметит? — и у Джорджа — не лучше. Разбудят они так маму — не поздоровится...
— И ничего я не ел! — краснеет Рон, стряхивая крошки с губ.
— Вечером мама их и так на столь поставит, и вообще, тебе не стыдно? Это же день рождения Джин, верно?
И ни капли не стыдно. Ну вот ни капли! А уши у него постоянно красные, верно?
— Тоже мне нашлись!.. Правильные.
— Не напрягайся, мы ведь шутим…
— … Лучше посмотри, что родители Джинни приготовили!..
— … хватит дуться, самое интересное пропустишь!
Рон нехотя подходит к братьям… И застывает в изумлении. На дереве тихо покачиваются качели. Видимо на них какие-то чары, потому что они почти прозрачные. Сквозь них видны ветки, но качели — прекрасны. Резные, вкусно пахнущие деревом и чуть-чуть — краской, они, кажется, обещают весь мир и еще немножечко вдобавок.
Рон чувствует дикий восторг, который поднимается откуда-то изнутри, заставляет сердце замирать и биться часто-часто… Как будто он снова малыш, самый милый, самый маленький, самый смешной… Самый-самый! Лучше всех.
И нет никакой Джинни. И это с ним носятся как с наследным принцем, это ему дарят самые лучшие подарки. Это его любят сильно-сильно!
— Правда, классные? — раздается голос Джорджа. — Покататься не хочешь? Мы с них ненадолго сняли чары, но все-таки мы — не Билл, мы не можем надолго.
Но Рон уже взял себя в руки и потому равнодушно отказывается.
А в голове стучит: «Не для меня. Не мое».
Но стоит маме сказать неосторожно: «И метлу детскую покупать не надо!» — и улыбнуться довольно, как весь гнев исчезает, испаряется. И муторно становится как-то на душе. И почему-то обидно за Джинни.
16.09.2011 2010-2011, на Harry Potter One String fest (one-string.diary.ru)
34 слова.
Заказчик: Нэмина
Сириус Блек. Зоомагазин.
— Ну уж нет! Второй раз Азкабан я не вынесу! — думал Сириус Блек, уворачиваясь от "Ступефаев".
— Какой великолепный экземпляр! — думал дедушка в панамке, азартно бегая за опасным преступником. — Не меньше тридцати галеонов в зоомагазине Джона!
* * *
90 слов.
Заказчик: Isonna
Гермиона Грейнджер/Гарри Поттер. Дружба.
«Гермиона Грейнджер — лучшая подруга и верная соратница Гарри Поттера» — напишут когда-нибудь в учебниках.
Гермионе Грейнджер смешно.
Она пишет Рону совой о том, что задерживается. Совой — потому что отчаянно стыдно видеть его расстроенное лицо. В зеленом свете камина оно выглядит изможденным и истосковавшимся, и сердце щемит нестерпимо.
А потом она постарается вспомнить о том, как надо улыбаться, и пойдет гулять по набережной с Гарри Поттером.
Камни холодные, звезды холодные и руки у Гарри Поттера — тоже холодные. На ресницах тают снежинки, но она не плачет, конечно.
«Лучшая подруга и верная соратница». Действительно.
* * *
101 слово.
Заказчик: неизвестен
Гарри Поттер/Луна Лавгуд "Ты такой нормальный, что мне иногда страшно"
Тонкий запах… ванили? Тонкие пальцы в твоих волосах, тонких шелк платья на выщербленном полу…
Она сводит тебя с ума, сводит с ума, сво-дит-с-ума!
Уже вечер и пора идти. Тебя ждут дети, тебя ждет жена, тебя ждут дела. Только Луна никогда ничего не ждет.
Она никогда не просит о встрече, никогда. Она соглашается — и только. Ты боишься, что если бы от нее, хоть раз, пришло письмо — бросил бы все на месте, все-все, как есть, и побежал бы за ней.
Но она не просит, правда?
— Ты такой нормальный, что мне иногда страшно, — тихим шепотом вслед.
А ты никогда не чувствовал себя более сумасшедшим.
* * *
56 слов.
Заказчик: Nite_san
Гарри Поттер/Драко Малфой; "Аристократы с курицами не спят!" Н!
У Гарри Поттера начинается алекторофобия. Жесточайшая. Это слово недавно придумала... то есть сказала Гермиона, и означало оно, кажется, боязнь кур.
Гарри тогда рассмеялся, ну в самом деле, кто боится кур? Но сейчас ему не до смеха.
Малфой нежно смотрит на невесту, свадебное платье которой расшито перьями: последний писк моды!
Утешает одно — аристократы с курицами не спят.
* * *
57 слов.
Заказчик: неизвестен
Рубеус Хагрид|Добби. Выбор подарка на день рождения Гарри. H!
«Добби не подарит мистеру Гарри Поттеру торт. Нее-ет! Это слии-ишком просто! И кексы — тоже не подарит!» — ожесточенно думает Добби, продолжая вязать носки.
«Носки? Сову? Жабу? Нее-ет! Что я, кекса не пожарю?» — страдает у плиты Хагрид.
«Дорог не подарок!» — втолковывает Гермиона семье Уизли, радуясь, что хоть Хагрид с Добби согласились с ней быстрее. Каких-то три часа и все!
* * *
51 слово.
заказчик: Семчий
Е-18 Гарри Поттер/Джинни Уизли(/Луна Лавгуд). Рождение третьего ребёнка, «Назовём девочку Луной?»
Когда ты все поняла?
Когда он сказал: «Давай назовём девочку Луной?»
Когда на каком-то дурацком приеме он смотрел только на нее, старательно делая вид, что его интересует только картина эпохи возрождения за ее плечом?
Когда увидела их, гуляющими по набережной?
Какое это имеет значение? Никакого, верно? Осталось только найти хорошего адвоката.
* * *
46 слов.
заказчик: Семчий
Е-18 Гарри Поттер/Джинни Уизли(/Луна Лавгуд). Рождение третьего ребёнка, «Назовём девочку Луной?»
Они жили рядом — Джинни и Луна. Даже не рядом, а параллельно.
Не пересекаясь, но все время почти в одной точке.
Джинни любит Гарри Поттера — герой, принц, сказка.
Луна любит Гарри Поттера — сирота, друг, сказка.
Джинни выиграла. Но сердце забилось тревожно, стоило Гарри предложить: «Назовем девочку Луной?»
* * *
136 слов.
заказчик: Семчий
Е-70 Плакса Миртл/(|)Оливия Хорнборн. Свадьба Оливии, «Почему ты меня не любишь?».
Все готово. Все просто идеально.
Она дрожит, и Родерик обнимает ее сзади.
— Что с тобой? — дыхание опаляет затылок. Локон, выбившись из высокой прически, щекочет шею.
Но она знает — все закончится плохо, просто потому что она не заслужила, не заслужила, не заслужила счастья!
Она вся дрожит от напряжения, чувство, как будто ей не хватает воздуха, будто ей выдают его порционно — только чтобы не умереть — не проходит.
И когда она видит, что из умывальника течет вода, нервы ее не выдерживают.
— Почему я?! Почему именно я? Тебя травили все, все, и я тоже, да! Но почему ты именно меня не любишь?! — ноги подкашиваются, и она, размазывая по щекам тушь, сползает вдоль стены. Белое платье сминается, мокнет…
Глаза уродуют огромные очки в роговой оправе. Миртл снимает их и устало трет переносицу.
Сириус как-то потерянно вытирает рот рукавом, а в детстве, небось, так же вытирал сопли. Придурок.
Обед — заканчивается, и все идут прочь из Большого зала, обсуждая очередную полубезумную выходку Поттера и Блека. А Джеймс понять не может — все же видели, что весь этот бред затеял Сириус! Так почему же главный виновник — опять он?
Сириус тихонько трогает его за рукав и что-то говорит.
А Джеймс не слышит, все галдят на выходе, и сердце стучит как-то пришибленно.
— Что?! — орет Джеймс. Слишком громко, преувеличенно громко, на них опять пялится полшколы. Сириус затыкается и, едва волоча ноги, плетется к выходу. А потом говорит — тихо-тихо:
— Сегодня мы зашли слишком далеко, Джим, — и Джеймс наконец-то бьет его прямо в лицо, с наслаждением сминая породистый нос.
— Да! Вы не могли бы… Ну, то есть, мы с Луной… Ваши росянки, профессор, как раз вступили в пору цветения, — говорит он с какой-то лихорадочной быстротой. — И мы с Луной хотели бы понаблюдать за…
— Дело в том, профессор Спраут, что нам негде уединиться. — Луна задумчиво накручивает на палец локон. — Вы не могли бы дать ключ от теплиц?
Помона теряет дар речи и, уже развернувшись к бесстыдникам спиной, слышит:
— Невилл? Ну, ты что?.. Но ведь ты сам никогда бы не решился!
И думает о том, что, в общем-то, росянки — неплохой повод… И что она стареет, наверное. По крайней мере, раньше она не была такой ханжой.
* * *
188 слов.
Заказчик: D. L. M.
Гарри Поттер|Джеймс Сириус Поттер|Альбус Северус Поттер|Лили Луна Поттер, рассказы о войне, A+.
Если бы не поездка в Хогвартс, то они, быть может, и не связали бы блистательного Гарри Поттера, принца на белом коне с их слегка обрюзгшим, слегка ворчливым, слегка угрюмым, лучшим в мире папой. Когда Лили Луне («зовите меня просто Луна!») приходят в голову такие мысли, она смеется: ну, в самом деле, что значит, не связали бы? Как будто они не знали, кто их отец!
Но папа никогда не рассказывал про войну. Никогда. Их смешной урюмо-ворчливый папочка почему-то считал, что не нужно этого делать.
А мама — рассказывала — украдкой. И тетя Гермиона — тоже. И дядя Рон.
И у всех у них — какая-то своя, своя собственная, ни на чью больше не похожая война.
У мамы — с темными коридорами, с испуганными первокурсниками, с перекошенными лицами… С тоской, со скукой, с нервными срывами…
У тети Гермионы — тоже своя война. Только про нее она никогда не рассказывает, она пишет книги о войне, но всегда — о чужой.
А дядя Рон — отшучивается только. Он смотрит проникновенно в глаза и говорит: «Война? О, это не страшно, поверьте. Вот друзей предавать — страшно, вот любимую к другу ревновать — страшно. А что война?»
Когда Луна вырастет, она, быть может, поймет.
* * *
115 слов.
Заказчик: D. L. M.
Ж-31 Джеймс Поттер| (/)Сириус Блэк, безответные чувства Сириуса, "Почему именно Эванс?!", A+.
— А потом он накинул ему баллов, представляешь?! «За изобретательность»! Черт возьми, какая изобретательность! Это придурок ведь… — и осекается. Джеймс смотрит на Эванс таким пришибленно-влюбленным взглядом, что Сириуса начинает подташнивать.
Он сжимает руку в кулак — до побелевших костяшек — и выдыхает медленно. Только бы не сорваться, только бы не сорваться, только бы не…
— Почему именно Эванс? — слышит он свой голос, и ему просто физически плохо от умоляющих ноток в нем. — Ты знаешь, мне Френк сказал, но только по большому секрету, разумеется, она в постели — ну просто никакая.
Главное сейчас — перетянуть внимание, отвлечь от этой дуры. И самому отвлечься. И не представлять себе Эванс с перерезанным горлом. И не думать о том, насколько он лучше отца метает ножи.
* * *
104 слова.
заказчик: Семчий
Ё-23 Гарри Поттер|Гермиона Грейнджер|ets. Первокурсники, выросшие в семье маглов, учатся писать перьями.
Раз, два, три слова... Гермиона морщится — скрип пера действует на нервы, остро заточенный конец грозит прорвать пергамент. Мельком смотрит на Уизли — пишет легко, ничего у него не скрипит, кляксы не соскакивают... Вот только что написать он не знает. Гермионе немножко смешно — ей приходится следить за каждым словом, внимательно, чтобы не дай бог не испортить свои же собственные труды, а этот бездельник, этот хам пишет — как дышит, а эссе, в результате, у него все равно не готово.
Вскрик — она оборачивается. Эссе Гарри свернулось, смазывая слова и обрекая на лишних четыре часа в библиотеке.
От автора: это ГЕТ, товарищи! низкорейтинговый, но ГЕТ!
— Интересный метод, коллега!
Сибилла резко оборачивается. Хам! Так и есть, ухмыляется. Прятать бутылку уже поздно, а еще — хочется кинуть ему в голову чем-нибудь поувесистей. Но она себя сдерживает, она не сорвется, она еще хочет сохранить остатки уважения к себе.
Молчит.
Ференц морщится.
— Ну и запах… — она молчит.
— Вы бы еще настойку на укропе сделали, — молчит.
— Неудивительно, что от вас ученики разбежались, — и все еще молчит.
— Не говоря уже о вашей бездарности.
Что?!
— Хам! Животное! Нелюдь! — бросается на него с кулаками, слезы стекают по носу.
Он уворачивается от ее ударов и смеется — легко-легко!
— Я уж думал, тебя не пронять!
16.09.2011 2010-2011, по заказам друзей и знакомых
Всегда начеку (ПЭ/СС; СС/ЛЭ), для Nastyfan
С десяти до двенадцати по вторникам Петунья улыбается как-то вымученно, смеется как-то скованно и потихоньку ненавидит.
В гостях — Северус и это давно уже традиция.
Она смеется — ему, улыбается — ему и ненавидит — его. Впрочем, Лили — тоже, совсем немножко. Она называет его: «Сев», треплет по волосам, улыбается так, что челюсть сводит… Замечает его взгляд, брошенный на тонкие пальцы сестры, украдкой. По ночам Петунье снятся эти пальцы, эти руки, которые отбирают у нее все и всех.
Но Петунья держится. Она сильная, она все-все выдержит, она… Черт возьми, нельзя плакать, Северус не выносит плакс, он тоже уйдет к ней, как пить дать уйдет, они все уходят. Она выйдет ненадолго — проплакаться — и снова заметит пришибленно-влюбленный взгляд Снейпа. Северуса, ее Северуса!
Она запирается в туалете и — сама не может понять, плачет ли, смеется ли — пытается успокоиться. А потом возвращается и — слабость в ногах, облегчение — Лили сидит букой, уткнувшись в очередную свою книжку, а Снейпу плевать на нее, он просто смотрит в окно. И Петунья старательно не замечает звонко-хрустальной тишины, плотного, давящего молчания, которое могло бы, промедли она еще хоть миг, вылиться в разговор. Неловкий, смешной, с длинными паузами, тревожным молчанием и робкими взглядами из-под ресниц, как раз такой, из какого могла бы родиться дружба.
Но Петунья не замечает, совсем-совсем, слишком много «бы»: заговорили бы, подружились бы…
Она возвращается и убеждается в бессмысленности собственных переживаний — вот он Северус, только ее, только с ней дружит, только ее терпит. И Лили. Лили, которая тоже принадлежит Петунье. Их нельзя было знакомить, но раз уж она просчиталась тогда — нельзя позволять им подружиться.
Иногда Снейп говорит ей восхищенно: «Эванс, да тебе бы в Слизерин!» — и столько восторга в его голосе — совершенно непривычного, совершенно неуместного, совершенно не-его восторга, что Петунья верит, что это комплимент. Несмотря даже на исключительно не аппетитное слово, несмотря на то, что одно из множества достоинств Северуса — говорить оскорбления так, будто это комплименты.
Но Петунья всегда начеку — Лили отнимает у Петуньи все, всю жизнь ее отнимает: любовь родителей, игрушки, друзей… Все отнимает. И если Петунье посчастливилось поквитаться, она не намерена упускать такой шанс. Она готова выйти за Снейпа замуж — когда вырастет — просто чтобы он не достался Лили.
Иногда она понять не может, как Лили его нашла? Как разглядела все — разом разглядела, как рентгеном просветила насквозь, этими своими ведьминскими глазами. А Петунья так не может. Она его узнает медленно, очень медленно, невыносимо медленно и боится ужасно, что не успеет, что отберет у нее Лили Северуса до того, как Петунье удастся его понять.
И поэтому она сейчас соберется с силами, и пригласит Северуса на день рожденья. Лилин день рождения, но имеет ли это значение? А потом будет смотреть на него сквозь сизый дымок только-только задутых свечей на торте, и думать о собственном желании: чтобы Лили и Северус оба принадлежали ей, и не знали друг друга. Дымок будет немножко скрадывать резкие черты Северуса, и она будет счастлива.
Правда, потом прилетит сова и бросит пухлый конверт на круглые коленки Лили. И Северус, ее Северус, вскочит так резко, что стул упадет, и будет радостно-бессвязно кричать о том, что он всегда это знал. И что Лили — совершенно особенная, он всегда это чувствовал, что…
Но какое это имеет значение? Ровным счетом никакого.
* * *
Поговорим о ней? (ДжУ/ГП; ДМ/ДжУ) для Жюльен (Робби Несахар)
Совершенно очевидно, что она стремилась казаться настоящей леди. Совершенно очевидно, что она ею не являлась.
Она сидела за своим Гриффиндорским столом, прямая, будто палку проглотила, движения ее рук были слишком скованными, принужденными. А еще, Драко был в этом уверен, ноги она под столом держала плотно прижатыми друг к другу, чуть сместив ступни вправо относительно корпуса. Смешно. Поза явно была продумана до мелочей, вплоть до небрежного поворота головы, акцентирующего длинную шею.
Драко отлично знал — да что там, все знали — на кого рассчитан весь этот спектакль. Но она просчиталась. Гарри Поттер был не из тех, кто способен оценить благородство манер. Ее усилия пропадут втуне.
Она осторожно взяла бокал. Слишком осторожно, до смешного. Казалось, она боится, что тот рассыплется от небрежного дуновения. Изящно оттопырив мизинец, в соответствии с собственными представлениями о правилах хорошего тона, она отхлебнула сок, склонившись над тарелкой. Длинные волосы угодили в соус.
И Драко поймал себя на мысли о том, что такая, чертыхающаяся, расстроенная, слегка перемазанная соусом, она нравится ему куда больше.
Тем более что она держит нож слишком близко к острию и не может отличить вилку для рыбы от прочих.
* * *
Эссе (ГП)
— Боже! Как ты здесь оказался?! — вскрикнул Гарри.
Клювокрыл покосился рыжим глазом и глубокомысленно вздохнул. Гарри торопливо огляделся: кругом был гиппогриф с крыльями и ни черта видно не было. Можно было даже и не пытаться. Тогда он поднялся на цыпочки и попытался заглянуть за Клюва. Дохлый номер! Тот смущенно перебрал лапами и закрыл едва было наметившийся просвет между крыльями.
Гарри выдохнул резко и (больше ничего не оставалось) поднырнул под Клювокрыла.
Под ботинком жалобно хрустнул осколок — высокое окно было разбито. И как туда протиснулось огромное животное?
Гарри фыркнул: забавно.
Обернулся и поклонился Клюву, дождался разрешения и стал осматривать — не порезался ли? Стекло — вещь опасная!
Тот был цел, невредим, и веселел с каждой секундой.
Гарри усмехнулся и похлопал его по бедру — мол, марш из моей комнаты! Гиппогриф любовно клацнул клювом Гарри в лицо и поспешил к окну.
И тут Гарри увидел страшное — свою работу по зельеваренью.
Она, эта работа, и так-то была не ахти, но теперь, мятая и, кажется, мокрая, она не годилась вообще никуда. Плоды ночных бдений над учебниками и невыносимых нотаций Гермионы были уничтожены одной огромной и невообразимо тупой животиной, которая явно не могла возместить потери!
Бросившись к окну, Гарри поспешно загородил его и осклабился, глядя на Клювокрыла. Тот, очевидно, клял гордыню, не позволившую сбежать со всех ног, а еще, едва заметно, пятился к двери. Гарри рыкнул и гиппогриф, спотыкаясь, выскочил из злополучной комнаты.
Гарри сполз по стенке, давясь от смеха и представляя себе рожу Снейпа, когда он скажет во всеуслышание: "Мое эссе? О, позвольте, я не могу его сдать, его сжевал гиппогриф!"
* * *
Абсурд (ЛМ/НМ), для Жюльен (Робби Несахар)
Люциус улыбнулся. Но это было уже совсем не смешно.
— Северус? — спросил он небрежно. — Ты ведь меня ждешь?
Небольшой нажим на «меня», и вот уже Снейп вскочил, чуть побледнев.
Люциус против воли сильнее сжал трость. Глупо. Принял нарочито небрежную позу. Расслабил пальцы.
— Северус?..
Тот расправил плечи. Люциус бы ему сказал, что так он только больше смахивает на испуганного вороненка, но что-то не хотелось.
— Да, конечно. Мне для зелья нужна книга… Она штучная, так что…
— Да-да, разумеется, — протянул он, с интересом глядя на Нарциссу.
Та заметно нервничала и теребила обручальное кольцо.
Снейп ретировался, и в комнате наступила тишина. Не выдержав взгляда, Нарцисса села в кресло и взяла в руки скатерть, а Люциус с интересом отметил, что вышивка ее с утра не продвинулась ни на йоту. Собственно, она ничуть не изменилась за прошедшие три дня, так что не стоило и ждать.
Невнятные подозрения давно уже оформились, а Люциус все никак не мог поверить.
Разумеется, Северус и раньше частенько к ним заходил, но… За последнюю неделю тот «заглянул в библиотеку» целых четыре раза, причем на самом деле он там ни разу не был. Наверное, стоило поставить следящее раньше.
Северус не был красавцем. То есть, совсем не был. Да, он был младше Люциуса на шесть лет, но это ведь ничего не решало? Или решало?
— Нарцисса… — начал он.
— Это Северус, да? Это он тебе все разболтал? Я же просила… впрочем, неважно. Понимаю, должна была посоветоваться с тобой, да, конечно, не вовремя, Лорд… Но ведь он уже десять лет Лорд! Пойми же, я не могу столько ждать!
У Люциуса зачесался нос. От него уходила жена, а у него чесался нос. Абсурд.
— Ты не слишком сердишься? — зачастила она, заглядывая ему в глаза — Это будет мальчик. Северус уже все анализы сделал, он абсолютно здоров!
Люциус недоуменно моргнул. Кажется, он упустил нить повествования.
— Кто здоров? Снейп?
— Да нет же! — Нарцисса судорожно заправила локон в прическу и снова вцепилась мертвой хваткой в несчастную скатерть. Люциус снова невольно залюбовался высокой шеей и... Но только, кажется, она действительно любила Снейпа. Жаль.
— Наш сын! Северус уже взял анализы, у нас будет ребенок, сын! Понимаю, я не должна была решать все сама, но я уже три года жду и не могу ждать еще столько же! Через шесть лет у меня сможет родиться только сквиб! — она неловко взмахнула руками. — Впрочем, что это я, Северус ведь тебе все рассказал? Трепло! А ведь я просила!
Люциус поспешно захлопнул рот. Усмехнулся и пошел к двери.
— Ты куда? — крикнула беспомощно она.
А он сказал, медленно, тщательно контролируя голос и тон:
— Пошел бить Снейпа за то, что не рассказал сразу, в чем дело, урод сальноволосый. Ты сиди, дорогая, тебе незачем волноваться, да и вредно…
* * *
Восемь (РЛ, ГП, СБ)
Вин-гар-ди-ум ле-ви-ос-са.
Восемь слогов.
Вечность.
А ты успел сказать только "вин-гар" — как будто под водой — не слышно, медленно. Слишком, слишком, слишком медленно.
А он уже падает, он уже упал. Иррациональное желание закричать: "Куда, куда ты делся?" посмотреть за завесу, оббежать тяжелый постамент (такой же и у тебя на груди, придавил к земле), и да, кричать, кричать, кричать.
И вдруг — отрезвляюще — тонкое тело в руках, отчаянье в зеленых глазах, коленки, локти, слишком длинный, нескладный. Гарри. И ощущение такое, будто переливаешь ему все свое отчаянье, всю свою боль ("ушел! ушел!"), как в пустую бутылку. Поспешно закрываешь сознание и слышишь как кто-то говорит (кто? кто этот безмозглый?): "Ничего нельзя сделать, поздно. Он умер".
И эхом в твоей пустой башке: "Умер-умер-умер. Умер? Как он мог?"
Сдерживать Гарри, когда самому больше всего на свете хочется ухнуть в темный просвет арки — весело.
Весело.
К горлу — ком, на глазах слезы. Это от натуги, сдерживать и Гарри и смех — не так-то просто!
Вин-гар-ди-ум ле-ви-ос-са.
Восемь слогов.
А в "ступефае" — три.
"Сту-пе-фай", — думаешь ты.
Сту-пе-фай.
* * *
Голуби и страх (ГГ/ЛЛ, фемслэш)
— Ты сумасшедшая!.. — шепчет она, зарываясь носом в душистые волосы.
Луна недоумевает.
— Это важно?
— Нет! Нет!.. — лихорадочно.
Жарко. Душно. Страшно.
Тонкая шерсть пледа любовно окутывает ноги, горящие письма весело потрескивают в камине.
— Слышишь?.. — Луна поворачивается к окну. — Слышишь?.. голуби стучат в окно!
— Неважно… Это все снег, снег хлопьями валит.
— Слышишь?! — безумные глаза Луны блестят в темноте. — Тогда тоже было так…
Она молчит. Ей хватит ума промолчать, ведь это она, Гермиона, всегда славилась своей тактичностью.
— Тогда тоже было так.
Душно. Зябко.
Стылый чай оставил коричнево-серый обод на стенках чашки.
— Да, да! — горячо. — Так! И голуби, любимые мамины голуби бесновались на чердаке.
Гермиона молчит. Ей страшно. Но она не отпустит Луну, нет! Она всегда будет сжимать ее в объятьях, всегда будет смотреть в выпуклые, блеклые глаза Луны, всегда будет слушать монотонный ее голос.
Снег ложится пушистыми хлопьями на стекло, ровным слоем покрывает мир. Еще чуть-чуть и все, все будет погребено под ним.
— Тебе не страшно? — обескураживающе-спокойно спрашивает Луна.
После недавней почти-истерики это звучит неестественно, странно.
— Не страшно? — вопрошает Луна. Не спрашивает, нет! Вопрошает в никуда.
— Не бойся, в этот раз все будет иначе. Слышишь? Тогда меня не было рядом, понимаешь? Прости. Я никуда не уйду, я буду с тобой. В этот раз ты не умрешь, веришь?
Теперь Гермиона и правда пугается. Она не понимает, о чем речь, и боится, боится, боится…
— Я буду с тобой и голуби тоже. Слышишь шелест их крыльев? Они вырвались, они улетели, они не заперты больше, слышишь?! Ты больше не умрешь, веришь?
— Зачем ты сожгла письма? — Гермиона пытается сменить тему разговора.
— Письма? К чему они мне? Ведь ты со мной, живая!
И Гермиона ужасается силе, прозвучавшей в тихом голосе.
Душно. Она отстраняется, чтобы открыть высокое решетчатое окно.
Страшно. Луна неслышной тенью возникает позади и бережно-бережно, осторожно, робко кладет руки ей на плечи.
— Не уходи, пожалуйста. — Обезоруживающе-кротко просит она. Гермиона чувствует, как волна нежности поднимается изнутри, сметая беспомощность и недоумение. — И не обманывай меня больше. Неужели ты думала, я не узнаю твой взгляд? А волосы? А запах? Не уходи, я ведь здесь. И голуби… Ты ведь не умрешь больше, мама?..
* * *
Нимфадора Тонкс/Сириус Блек, для Нимфадоры.
Слова: пирожки с гвоздями, зеркало, гранатовый сок
Ты не-на-ви-дишь Сириуса Блека.
Ненавидишь!
За глупый насмешливый голос, за сумасшедшие глаза, за спутанные волосы до плеч… за идиотский смех, и за наглый взгляд. Особенно, особенно за последний!
За то, что он всегда, все время рядом, это выводит из себя, это бесит, это…
Тебе просто плакать хочется.
Спустись вниз посреди ночи, спустись!
Ты, быть может, пить хочешь! Угадай-ка, кого ты встретишь в кухне, в незастегнутой рубашке, в трусах и со следом от подушки на щеке? Ха-ха, глупый вопрос.
Улыбнись Ремусу, твоему, твоему Ремусу! И подумай, наконец, есть ли ему до тебя дело. Он ведь смотрит только на Блека, он замечает только его. Он заглаживает перед ним свою вину, он пытается искупить четырнадцать лет его выкинутой на помойку жизни.
Думаешь, ты для него важнее?
Причесываясь в туалете, ты вздрагиваешь — тебе примерещилась вдруг тень Блека.
И ты не красишь волосы в черный, ха-ха, родную кровь не скроешь, так что подумай хорошенько, на кого ты становишься похожа с черными волосами, глазами? И следи за собой, твои волосы имеют привычку менять цвет по своему усмотрению.
Когда наливаешь гранатовый сок — будь внимательна, Сириус Блек не моет за собой посуду, в стакане побывало огневиски.
Сиди спокойно, думай о вечном, не ори на психованного дядюшку, не порть себе карму, она у тебя и так увечная.
Не перечитывай Мопассана, особенно про пирожки со стеклом, не думай о них. А по ночам снятся пирожки с гвоздями, умирающий Блек и бьющийся в истерике Поттер.
А когда Блек в самом деле умрет, а Поттер — в самом деле будет биться в истерике, не думай о внезапно сменившем форму Патронусе.
И о том, как это редко бывает — тоже.
О том, что у Мопассана пирожки с гвоздями (или нет, со стеклом) девушка подсунула тому, кого любила больше жизни — вообще забудь.
Ты не ответственна за выверты своего подсознания, проводящего неуместные аналогии.
Ты не-на-ви-дишь Сириуса Блека.
* * *
"С потрохами" (ГГ/АТ, фемслэш) , для Grey Kite aka R.L.
Ты напоминаешь сама себе девочку, что пыталась греть о спички замерзшие пальцы. Гермиона смотрит на тебя влюбленно-влюбленно, вся твоя, с потрохами. А ты всё греешься о спички: подтыкаешь одеяло волчонку (Тедди, Мерлин правый, Тедди!), разоряешься на цветы могилам, сидишь ночами в кресле-качалке, безнадежно уставшая, безнадежно старая, в пустом холодном доме.
Дети — это счастье. Да-да, точно-точно. Счастье. И не суть важно, что этого конкретного зовут так же, как твоего покойного мужа, что цвет волос и неуклюжесть, как у твоей дочери… тоже покойной. Не суть, конечно, не важно. И что слово «ликантропия» вошла в твою жизнь прочнее, чем «бессонница» — тоже не имеет значения. И, разумеется, тебе не кажется все это в совокупности, как и каждое в отдельности — жестокой насмешкой судьбы. И сам волчонок не кажется вовсе дурацкой пародией на любимых (и мертвых).
Но ведь ты так устала, так устала!.. И нет ведь ничего страшного в том, что иногда у тебя гостит такая отзывчивая, такая правильная, такая умная Гермиона?
Ничего, разумеется, ничего страшного!
Голос в твоей голове, твое альтер-эго, все больше напоминает Беллу. И ты боишься.
Всю жизнь ты подавляешь в себе семейную страстность, семейное проклятье, семейное безумие Блеков, и вот теперь — оно вспыхнуло, как сухой лист и ты не знаешь, что с этим делать. Ты не знаешь, а потому — пускаешь все на самотек, пусть идет, как идет. И оно заходит не туда.
Гермиона смотрит на тебя — твоя, с потрохами, а ты все понять не можешь: снилось ли? Луна — в окно, отблеском на стене, тяжелый графин и — холод граненой колбы в руке. Озябшие ступни и холодный дом.
Ты думаешь — приснилось. Ночами уговариваешь себя, совесть и спящего Тедди — приснилось, приснилось, никуда ты ничего не подливала, никому ничего не предлагала. Просто ты устала от одиночества, от собственной ненужности, от бессмысленных ошибок и жертв. И нет никого, кто сказал бы: «Эй, брось хандрить, Андромеда!» А ведь это, наверное, самое главное, чтобы было, кому такое сказать.
Гермиона — юная, тоненькая, как спичка и ты греешь ночами об нее холодные ноги. И совсем-совсем, совершенно, не думаешь о расстоянии, что вас разделяет. И о том, как похоже все происходящее на сон — тоже. И об Азкабане, восьми годах за приворотное — уж точно.
* * *
Как дети (ГГ/РУ) , на день рождения Флер
Роза хмурится и постукивает пальцами по подлокотнику. Раздраженно.
Папа с мамой вновь ругаются на кухне — и как не надоест, а Роза слушает их крики и не понимает: зачем?
Зачем портить друг другу жизнь, мотать друг другу нервы, когда ясно же, с первого взгляда понятно, что они не подходят друг другу, совсем-совсем, не совместимы.
Хьюго держится за мишку, как утопающий за соломинку, стоит возле стены и слушает. По-хорошему, стоит отогнать его подальше, пусть играет, рисует, слушает колдорадио, но не родителей. Их сейчас вообще лучше не слышать; да что там, они сами ни друг друга, ни себя не слышат.
Мысли в голове: как оглашенные — дикие, сумбурные, глупые и жестокие.
"Поссорить их надо" — думает она, — "Так, чтобы уже не помирились. Хотя разве это возможно, они же всегда мирятся".
Поссорить их надо, они же несовместимы, они портят Хьюго, недавно он назвал Розу истеричкой, а ведь раньше бы не посмел.
Их надо поссорить, нужно, нужно. Надо им хотя бы напомнить, что они в любой момент могут развестись, брак-то без волшебных клятв, она специально у дяди Гарри узнавала. Роза понять не может, как они вообще поженились, как не поссорились навсегда за долгие годы дружбы.
Роза любит родителей: и каждого по отдельности, и вместе, просто она давно уже устала слышать, как мама запирается в ванной — щелчек, — включает воду — шумят трубы, — и плачет — совсем-совсем не слышно.
А папа нервно ходит в гостиной — из угла в угол, из угла в угол, все быстрее и быстрее, а потом быстро-быстро, будто от скорости зависит его жизнь, обувается, сминая задники ботинок, и выбегает на улицу.
Тишина. Хьюго сопит так, будто собирается плакать.
"Что-то идет не так", — понимает она.
Время идет, в кухне молчание, никто не идет спокойно-спокойно в ванную и не спрашивает весело про "что это вы тут делаете?" Что-то идет не так, в корне не верно.
Она выглядывает из комнаты и успевает увидеть, как мама, с лицом спокойным, как воздух перед бурей, выходит на улицу, аккуратно прикрыв дверь.
Роза идет в кухню. Папа ходит из угла в угол, но, против обыкновения, не бормочет, что он не младенец и не нуждается в опеке, что она дышать ему не дает, что достала уже. Просто молчит.
Роза мнется у дверей, не зная, как завести разговор.
Она боится — полчаса еще мечтала, а теперь боится, — что родители поссорились окончательно. Что уже не нужен разговор про развод, потому что они сами уже со всем разобрались, все поняли, все осознали.
Роза — смелая. Роза — умная. Роза соберет всю свою волю в кулак, и скажет нерешительно:
— Папа...
Тот взглянет на нее дико, запустит руки в волосы, проведет ладонью по лицу.
— Папа... Почему вы не разведетесь?
Тот побледнеет, отшатнется. Оттолкнет ее в сторону, и в тапочках, прямо по лужам, побежит на улицу, догонять маму.
Они помирятся, к вечеру снова поссорятся и так и будут мотать друг другу нервы до старости.
А пока идет время, стынет чай на столе, мама уходит все дальше от дома, а папа ходит по кухне — все медленней и медленней.
Дождь стучит по крыше, и солнце светит в лицо, и глаза слезятся, и кажется, что все-все поменялось в какие-то полчаса, а она своими мыслями: дикими, сумбурными — накликала беду.
Мерно стучит дождь, стынет чай, мамино кольцо блестит на полу. Хьюго держится за мишку и говорит устало:
— Ну, прямо как дети.
Роза смотрит на него с благодарностью.
* * *
Поваренная книга (ГГ/РУ), для Gella von Hamster
Рон прислушался.
— Припустить... Куда припустить? От плиты подальше, пока не взорвалось?
Разулся и осторожно подошел к кухне.
Гермиона, перемазанная чем-то белым, встрепанная, склонилась над книгой. Рон облегченно вздохнул — зрелище привычное и давным-давно любимое.
Не отрывая взгляда от книги, Гермиона нашарила коробку с яйцами. Рон снова забеспокоился: она, конечно, могла читать в любых условиях, но это было слишком даже для нее.
Он кашлянул. Гермиона вздрогнула, уронила яйцо и сердито буркнула:
— Ну вот, уже второе! — обернулась к Рону. — Чего тебе?
— Яйцо было сырое, — ляпнул он и чуть-чуть покраснел.
— И? — вздернула брови Гермиона.
— Ты же собиралась его съесть?
— Не говори глупостей! — отмахнулась она. — Я готовлю!
Рон нахмурился. Он готов был поклясться, что у его матери процесс выглядел иначе.
— Три ложки... Ага, а потом стакан молока и... Ах, ч-черт! — всплеснула руками Гермиона и бросилась к плите.
— Помешивать надо было, да? — сочувственно спросил Рон, даже не пытаясь уточнить, что это должно было быть. Пожалуй, даже к лучшему, что оно сгорело.
— А ты вообще молчи! — рявкнула Гермиона. — Не отвлекай!
— Рестораны хороши, когда можешь поесть и дома, — отрезала Гермиона.
В общем-то, Рон был с ней согласен, но он был решительно против того, чтобы эксперименты ставили именно на нем.
— Живоглот! — ахнула Гермиона.
Кот дернулся, спрыгнул со стола и опрокинул на пол какую-то миску. Рон пошел за тряпкой.
— А что это было? — рискнул спросить он, вытирая какую-то клейкую массу с пола. Масса растекалась и собиралась плохо.
— Оладьи, — очень спокойно сказала Гермиона. Отвернулась и пошла наверх.
Рон оттирал оладьи с пола и думал беспокойно о том, что непонятно, что это нашло на его жену. Раньше она ставила на поваренную книгу — подарок Джинни — горячий котел, и все были довольны.
Он как раз собрал мусор в пакет и все вытер, когда сверху спустилась Гермиона и нетерпеливо спросила:
— Ну? Мы идем?
Рон только рот открыл. Она же обиделась! Он же видел это своими глазами! У нее была такая походка, такая спина, такой голос… А теперь она зовет его в ресторан?
— Не хочешь? — как-то беспомощно спросила Гермиона. Вздохнула поглубже и стиснула пальцы в кулаки.
— Послушай, я знаю, я вовсе не идеальная жена, но... Но... — она слегка всхлипнула, и Рон вышел из ступора.
Происходило что-то неладное.
— Ты поругалась с мамой? — осторожно спросил он.
— А? При чем тут... Да и вообще, как я могу с ней поругаться, она же чудесная!
Рон нахмурился еще больше. Гермиона уже достаточно давно не называла его мать чудесной.
— Просто, понимаешь, — продолжила Гермиона, — я была у доктора, а он еще, знаешь, такой противный, носатый, на Снейпа слегка похож, и он такой еще, мол, берегите себя, а я готовить не умею, ну вот и... — она развела руками.
— Зачем ты была у доктора? — не понял Рон.
— Я же беременна, ты что, с луны упал? Я и подумала, что надо начинать учиться готовить, не будем же мы всегда в ресторанах есть.
— Гермиона! — рявкнул он. — Ты что, беременна?!
— Ну да, — сказала она своим любимым тоном: "Это же так очевидно, как можно этого не понять, Рон; и прекращай рисовать на полях, я все вижу!"
— Мерлин... — прошептал Рон.
— Ну, ты и дура, — прошептал Рон.
— Ты что же сразу не сказала?! — и счастливо рассмеялся.
— У тебя мука на щеке, — хмуро сказала Гермиона. — И вообще-то я тебе говорила.
Рон, подхватил ее на руки:
— Ну, ты и дура, — смеялся он, целуя ее куда попало — в нос, подбородок, уголки губ.
Она отбивалась, хмурилась и ворчала.
* * *
Френк.Алиса: душно, радость и зло, для **Nimfadora**
Алиса панически боится темноты. Сидя в засаде, она прижимается к спине Фрэнка и держится за палочку двумя руками.
— Инсендио! — кричит она, стыдится — до дрожи в руках стыдится паники в голосе.
— Инсендио! — и огня все больше, она жмется к нему и отшатывается, очнувшись.
— Инсендио, — и Фрэнк трясет ее за плечи: "Хватит, хватит!" — а она боится темноты и ночей без звезд.
Огня все больше, поместье Роули горит, языки пламени лижут черный небосвод, и темнота будто корчится, ежится, пропадает.
Под ногами хрустит осколками хрусталь, и латунная статуэтка грифона пучит глаза на Алису. Алисе душно.
Душно, душно, нечем дышать, небо заволокло гарью и копотью, Мерлин Великий, копченое небо, что может быть смешнее!
Душно, смешно; и радость — сквозь раздражение, как железо сквозь ржавчину: они не могли сгореть спокойно в своих кроватях, нет, они закоптили к черту небо, как она теперь будет дышать?
Она смеется.
Все было куда проще в академии авроров — хмурый Грюм, щенячий взгляд Фрэнка и путь вперед, к победе — светлый и понятный.
А все оказалось не так: страшно, непонятно, под ногтями кровь, а в своих кроватях горят Пожиратели Смерти и никто не скажет теперь точно — были ли у них метки.
И никогда у нее не будет так, чтобы дом, глупые маленькие дети, волосы мужа отливают сединой, камин вспыхивает углями, а жизнь прекрасна и чудна.
Августа Лонгботтом носит длинные зеленые перчатки и морщины так, будто это награда, врученная собственноручно министром.
Она попыхивает изящной трубкой и говорит:
— Я знала, что когда-нибудь вы выйдете замуж за моего сына. Мой сын — очень настойчивый, не так ли? Надеюсь, вы с моим сыном подарите мне сильного и мужественного внука. Надеюсь, вы чистокровны? Впрочем, даже если и нет — я верю во вкус моего сына.
Алиса мягко улыбается тонкой улыбкой. Ее улыбка настолько нежная, она как будто обволакивает всех вокруг. Алиса чувствует себя вейлой — так смотрит на нее Фрэнк. У Алисы чертовски болит голова.
"Мой сын", — говорит Августа.
"Мой! Мой!" — слышится Алисе.
И статуэтка грифона — где же Алиса такую видела? — свирепо пучит глаза.
И зло, разумеется, не дремлет, да только не пошло бы оно, у Алисы ребенок родился, ей не до всяких там глупостей.
Алиса уже почти совсем не боится темноты, потому что зачем бояться, если Фрэнк всегда рядом, а война уже почти — ну вот еще чуть-чуть осталось — кончилась. Глупо, нелепо, но кончилась, и Алиса не собирается жаловаться.
* * *
Ей же, на те же слова
Фрэнк любит Алису — невооруженным глазом видно.
Грюм фыркает. Фрэнк был недотепой, им и остался: сейчас не время для безнадежных влюбленностей, на днях убиты Прюэтты, а Фрэнк зовет Алису гулять. Правильно Алиса делает, чертовски правильно, что отказывает ему.
Грюм гоняет Лонгботтома втрое чаще, чем остальных и глупо надеется, что у него это все пройдет. И кто из них после этого дурак?
Зло всегда рядом, поджидает за поворотом и Грюм готов ежеминутно напоминать им всем — зеленым юнцам, неопытным детям: "Безопасность! Безопасность!" — но какое им всем дело до нее, если на дворе душный август, и бурлят гормоны, а волосы Алисы/Лили/Эммелины вьются у затылка золотыми кольцами. Им нет никакого дела до безопасности, и Грюм не понимает, как объяснить им всем, что это все не игрушки.
— Душно же! — смеется Алиса и оголяет шею чуть больше, чем этого требуют обстоятельства. Взгляд Фрэнка безумен, это потому что безумен сам Фрэнк — он влюбился, ужасающе невовремя, но чего еще от него можно ждать. Грюм смотрит на шею Алисы и не может отделаться от мысли, что она скоро ответит Фрэнку взаимностью.
Фрэнк сжимает тонкие пальцы Алисы. Он пропитан радостью, радость сочится из каждой его поры.
Грюм отворачивается. Несчастные дети.
* * *
для Melancholy: Блейз Забини, камин и подземелья (преслэш)
Малфой осматривается.
Камин украшен безвкусной резьбой, идиотские лампы с потолка — зеленые. Малфой очень любит зеленый, но. Он смотрит на свои руки: в зеленом свете — зеленые, они как руки инферно, не хватает только трупных пятен.
Малфою одиннадцать, Малфой маа-аленький: "Маа-аленький", — как сказал Уинстоун в поезде. Взгляд Малфоя обещал смерть, а Уинстоун — грязнокровка, хаффлпафец, у него ни поддержки, ни друзей, ни чувства самосохранения.
Все уже разошлись, Малфой в гостиной один. Впрочем, он всегда один, не считать же креббогойла компанией.
Отец — он не один, он просто одинок, Драко хоть и Малфой, но не хочет так.
— Эй, ты что, спать не будешь? — окликают его. Драко вздрагивает. Судорожно оглядывается. Никого же не было, не было, он готов был в этом поклясться!
В кресле сидит мальчишка. Черный-черный, глаза навыкате, зубы белые, губы — полные.
Драко пожимает плечами, зачарованно глядя на чужой рот.
— Мне мама сказала, что здесь холодно, но вот уж не ожидал, что настолько!
Губы полные-полные, как спелая груша, как будто лопнут вот-вот.
Драко стряхивает оцепенение:
— Ты кто? Холодно? Ты разве не в Англии родился?
А тот смеется и на вопросы не отвечает:
— Ты — Драко Малфой, я в курсе, мне мама рассказывала. Она мне еще с тобой дружить посоветовала, но, ты знаешь, мне что-то не хочется.
Улыбается, сверкая белыми зубами, и Драко, вопреки обыкновению, даже не хочется затолкать ему в глотку такие слова. Вот Уинстону не поздоровится. И Поттеру — тоже.
Драко пожимает плечами:
— Я и не навязываюсь, — и идет в спальню.
Медленно, будто надеясь, что окликнут или что-то такое, но за спиной молчат.
Драко оглядывается. Мальчишка — черный, как эбонитовое дерево — жмется к огню. Хотя какое там эбонитовое дерево — головешка, головешка и есть, черная, обгорелая, к огню тянется. Драко вспомнил, что это за мальчишка — Блейз Забини, у него еще мать четырежды замужем была. Мама Драко говорила как-то, что та — форменная шлюха, Драко запомнил.
Впрочем, если у миссис Забини такие же губы, как у ее сына, то Драко понимает всех тех самоубийц, что женились на ней.
* * *
ДП/ЛЭ: морщиться, голос, пятна, для mingus
В лицо — ветер. Счет уже — 150:30, и не в пользу Гриффиндора.
Капитан что-то орет, но ветер сносит слова, и не то чтобы Джеймс против.
Солнце щекочет лучами лицо, и если не смотреть вниз, на хлюпающее лужами поле, можно подумать, что лето уже наступило.
Смешно: на земле весна еще только-только наступила, а в небе — уже лето. Джеймс делает в воздухе мертвую петлю — просто так, от избытка чувств. Трибуны воют и стонут (160:30), взрываются аплодисментами, потрясают транспарантами, а ему просто хочется так и остаться — в воздухе, и чтобы все было так, как есть: и солнце, и ветер, и лето. Его личное лето — только в небе, только для него.
Он пролетает мимо трибун, выжимая все из своего «Чистомета» — просто чтобы насладиться ветром и небом.
Капитан что-то орет, в очередной раз, но ветер сносит его слова, а Джеймс чувствует, как восторг разливается по жилам. Плевать ему, с высокой колокольни плевать, и на игру, и на счет, и на Гриффиндор, и — особенно — на капитана. Это его небо. Его личное. Он не играет, он просто летает.
Яркими пятнами — транспаранты на трибунах, а Джеймс вдруг выхватывает взглядом чьи-то рыжие волосы. Мир — отдельными пятнами — невнятный, не имеющий никакого значения, и вдруг — четко, определенно, в подкорку — лицо. Смешливое, волосы — непослушными пружинками. Она не смотрит в небо, ей плевать и на него, и на ветер, и на игру, она болтает с каким-то сопливым жирноволосым ублюдком и это все так странно, так нелепо (она вторглась в его мир, вторглась и даже не заметила, не заметила — стуком сердца), что он едва не валится с метлы.
А потом он поднимает голову и ищет взглядом снитч: ветер, небо и личное лето еще зовут его, но он уже знает — существует что-то, что важнее даже чувства полета. Что-то, что нужно ему — только на земле.
Минуту спустя он морщится, принимая поздравления, и ищет взглядом рыжую макушку.
Он уже знает, как будут звать его жену.
Лили Эванс, определенно.
* * *
ДП/ЛЭ: ласточки, табак, апрельский вечер, для Робби Несахар
Они встречаются без году неделя, но у него такое ощущение, будто он знает о Лили все. Что она боится щекотки, любит яблочный штрудель, не любит запах полироля для метел, любит его и не любит каждую вторую его привычку.
Он думает, что это определенно ненормально. Что когда она морщит нос и говорит: «Джеймс, мне не нравится эта твоя дурацкая привычка задирать слизеринцев», он млеет, глядя на ее веснушки, на ее тонкие длинные пальцы, на гневный румянец на ее щеках.
Он еще помнит, что раньше его бесили замечания, что чем безкомпромисней был тон, тем больше становилось его упрямство. Что тонкие пальцы — не то, за что он был готов продать душу.
Но только теперь это — как будто в другой жизни. Не с ним. А с ним сейчас — Лили Эванс, самая красивая девушка в мире, с оттопыренными ушами и любовью к штруделям. И это гораздо важнее всего на свете.
И они сидят на трибунах, смотрят на тяжелое гневное небо, и ласточки летают низко-низко, к дождю. И надо бы уж идти, но апрельский вечер так безумно хорош, что двигаться с места совсем не хочется, а хочется разве что курить. Но и то — не очень сильно.
И он с улыбкой вспоминает, как Лили сказала: «Боже мой, выбрось эту маггловскую отраву!» — а он сначала не поверил своим ушам, а потом хохотал до рези в животе, а она краснела и метала взглядом молнии. И курить хочется лишь постольку поскольку: слишком хорошо, чтобы лезть в мантию за сигаретами; а единственной мыслью, что еще болтается в его пустой, голове становится: «Нам уже есть, что вспомнить!»
А еще, глядя на ее тонкие пальцы в своей крупной ладони (сожми — сломаешь), он думает о том, что любовь — если это, конечно, она — отрава, почище любого табака. Да и зависимость вызывает куда большую.
* * *
ДП/ЛЭ(воздух, рыжина, руки), для Nastyfan
1. Сириус честно не может понять, что Джеймс нашел в Эванс.
У нее тонкие руки, да, но ведь такие руки — у каждой третьей девчонки в Хогвартсе! Вот у Демельзы Браун вообще руки выдающиеся — правильной-правильной формы, тонкие, выразительные! А у Лили? А что у Лили? Пальцы слишком длинные, ладошка слишком круглая, обгрызенные ногти, заусенцы...
Волосы рыжие? Да таких волос — у двадцати пяти на дюжину! Ну, красивые, да. Но ведь она за ними не ухаживает практически! Так, помоет, в хвост соберет, чтоб в котел не лезли, и все!
Сириус честно ничего не понимает.
А Джеймс — не понимает тоже. Он знает только одно — плевать ему и на руки ее, и на нежную рыжину ее волос... Плевать. Просто она нужна ему — как воздух.
2. Джеймс сидит сиднем и чувствует себя последним придурком. Шевелит во рту языком — вроде не проглотил. Обводит им зубы, трогает чуть щербатый второй правый верхний. Открывает рот. Лили смотрит на него с такой надеждой, что он чувствует себя обманщиком. И придурком с открытым ртом. Поспешно его захлопывает. Что бы такое сказать, умное, веселое, чтобы она сразу поняла, что он не чета всяким Сопливусам, чтобы поняла, какой он замечательный! Но все более менее подходящие слова убежали от него так, будто он угрожал им круциатусом.
Он смотрит на ее руки, и думает о Сопливусе. И о том, как это неправильно — на первом свидании с девушкой твоей мечты думать о совершенно посторонних патлатых ублюдках. Даже если у него виды на твою девушку.
Ее волосы струятся по плечам. Она что же, прихорашивалась для этого свидания? Точно, вот и блеск на губах переливается.
— Я... — она вскинула голову с явной надеждой на то, что свидание еще можно спасти. — Знаешь, я терпеть не могу блеск для губ. Он такой липкий — бр-р! — и, как будто сказанного было недостаточно, скорчил соответствующую рожу.
Некоторое время он просто глотала воздух. А потом вскочила так, что стул упал и унеслась прочь, прижимая сумку к груди.
Джеймс обхватил голову руками и низко застонал, вспоминая рыжину ее волос и Сопливуса. Тот будет смеяться так, что мадам Помфри его госпитализирует. Хоть какое-то утешение.
* * *
СС; Мародеры, в рамках флэшмоба
— Ээ-эм... — и ты поднимаешь голову. А это тот белобрысый идиот, который с идиотской фамилией.
— Да, — отвечаешь. Это не вопрос, потому что тебе и не интересно.
— А можно я...
— Садись уже, Питер! — кричит вам Хагрид и слегка подталкивает его в сторону лодки.
Тот прямо-таки влетает внутрь, спотыкаясь о борт, утыкаясь носом в твои колени.
Ты вскакиеваешь с невнятным возгласом. Лодка опасно кренится, "Ликантропия" Фридриха Берга пытается под шумок выползти из сумки, а идиот-Питер испуганно пятится.
— А кто-о-о это тут обижает маленьких? — тянет насмешливо темноволосый очкарик. Не взрослее тебя, между прочим.
И ты отчетливо понимаешь, что наплевать ему на вас обоих, особенно на Питера, просто поглумиться хочется, а не над кем.
Но Питер смотрит на него, как на прекрасное виденье, и тебе становится иррационально-обидно. Ты давишь в себе это чувство, как любое другое иррациональное.
— А не пойти ли тебе... — устало тянешь и оглядываешься в поисках "Ликантропии". Просил же ты маму снять с книги все эти заклинания — так нет же, уперлась — ты сам должен, сам!.. И где теперь ее искать?
— А ты мне... — начинает радостно очкарик.
— Все здесь? — перебивает его громовой голос того полувеликана, Хагрида, кажется. — Кто? Блэк?
— Начало-ось... — выдыхает этот.
— Где этот парнишка? — орет Хагрид, громко, как под "Сонорусом". — Сириус Блэк где?
— Когда же мы уже поедем... — бормочет Питер, и ты сначала согласно киваешь, а потом вспоминаешь, как он смотрел на тебя — загнанно, испуганно. Тряпка, как есть, тряпка.
— Здесь я, здесь! — кричит Блэк (ну, эту-то породу ни с кем не спутаешь), подбегая к вашей лодке и плюхаясь в нее.
Вы наконец-то трогаетесь..
— А тебе я еще это припомню, Поттер! — шипит Блэк очкарику. И такая ярость в его голосе, что ты ежишься. А этот Поттер радостно ржет, самоубийца.
А потом охает от боли и хватается за задницу.
На скамейке радостно скалится "Ликантропия".
Питер тихонечко хихикает.
* * *
Молли Уизли, в рамках флэшмоба
Молли улыбается и говорит: "Конечно, дорогой".
Конечно, любимый, конечно, сынок, у тебя своя жизнь.
Да, Чарли, я очень рада за тебя, и за драконов, ха-ха,
(хотела бы я быть на их месте, безмозглые твари, не понимают, ничего не понимают, не ценят)
езжай, когда еще предоставится такой случай, Чарли, Румыния зовет тебя.
Билл, правда что ли? Тебе правда предложили эту должность?! Ох, Билли, дорогой, конечно, езжай! Что? Вот и не сомневайся, вот и умница... Ты мой умница...
Перси, ужинать иди! А? Нет-нет, я все понимаю. Я тебе оставлю вот здесь в... Ладно, извини, уже ухожу.
Молли улыбается, но с каждым разом это все трудней.
* * *
для Ласти , "Напиши мне про Чжоу. И кого-нибудь. И чтоб всё хорошо или по краней мере нормально, м?" (с)
Когда Чжоу приходит на свадьбу Гарри, она знает сама, что растравливает собственную рану.
— Чжоу! — говорит Мариэтта, помогая выбирать платье. — Дорогая, не глупи!
"О, Мерлин!" — думает Чжоу и поспешно отходит от Гарри, чтобы ее ненароком не приняли за сумасшедшую фанатку.
В уголке смеется Роджер, ее бывший капитан. Она подходит к нему, сложив руки на груд, вплавив их друг в друга, слив. Он смеется — над ней, очевидно, а она чувствует себя неловко и глупо.
— Ну и в чем дело? — говорит и сама слышит, как сбивается голос на жалкий фальцет.
— Да так, смешное у тебя платье! — отвечает он, сверкая улыбкой.
Чжоу стоит в туалете и пристально-безнадежно смотрит в зеркало. Оборки на рукавах все так же уродливы.
Подставляет руки под струю воды и отчаянно хочет, чтобы все комплексы, чувствительность, безнадежность и неудачи — все это смыло в водосток. Но ничего никуда не смывает, разумеется. Чжоу уже хочет домой — к любимому креслу, к любимой книге и к нелюбимой подруге.
— Славно я повеселилась, Мариэтта! — скажет она. — Зря ты нервничала, слышишь?
Мариэтта скривит губы.
— Сбегаешь? — улыбается ей в спину Роджер.
Чжоу вздрагивает и замирает. Оборачивается.
"У него всегда была на редкость наглая ухмылка", — думает она.
— А если и?
— Пойдем, полетаем? — наклоняет голову, как любопытный пес.
— Где, здесь? — теряется, мнет и комкает подол платья.
— Ну и тряпкой же ты стала! — взрывается внезапно Дэвис и резко, досадливо взмахивая рукой, идет прочь.
"Ах, ты ж!" — азартно думает Чжоу и жестко хватает Дэвиса за плечо, жестко, как когда-то хватала снитч. Чувства это вызывает примерно те же.
— Чжоу! — говорит Мариэтта, помогая выбирать платье. — Дорогая, не глупи!
Но Чжоу точно знает, что уж на свою-то свадьбу она ни за что не наденет платье с оборками.
И даже не огрызается.
* * *
Молли Уизли/Артур Уизли, на слова "прятаться", "звон", "солнечно". Для Gella von Hamster
Молли лежит на траве. На мокрой траве. В новом (том самом) платье.
Это настолько не в ее характере, что Артур пугается, хватается за сердце и в два прыжка оказывается рядом.
Молли недовольно хмурится, просыпается, толкает в плечо.
— Чего тебе, Уизли? — спрашивает она. Видимых повреждений на ней нет.
Артур мнется.
Утро, солнечно, Хогвартс нависает необъятной громадой, вчера закончились экзамены и жизнь чудесна.
Это по идее.
А на самом деле — впереди лето, скучное, глупое, никому не нужное (уж Артуру-то точно), лето без магии, без квитдича и без друзей. Без квитдича (и не суть, что Артур лишь машет руками на трибуне, зато вот Молли крепко обхватывает мозолистыми ладонями рукоятку метлы и волосы ее огненным вихрем развеваются, мантия хлопает, а квофл удирает, да только не удрать ему). Без друзей (и неважно, что у Артура и друзей-то нет, так, приятели, зато приятелей этих — весь факультет и еще немного). Без магии (вот только маг из него, как из зубочистки палочка — как смеется Молли).
Без Молли — и это главное.
У Артура в ушах звон — пронзительный, Артур как-то вдруг понимает, как много в его жизни стало Молли Прюэтт, как-то резко, вдруг, за один неполный год. Артур знал, что влюблен, что там, об этом знали все, вот только он не догадывался, насколько безнадежен в своей влюбленности.
— Эй! — смеется Молли и хватает его за нос. — Чего хмурый такой? Экзамены-то кончились, ура?
Vova
