I tell you we must die

С тех пор, как я родился, я начал разлагаться,

И теперь ничего и никогда не выходит по-моему.

Брайан Молко

В последнее время у Сириуса случаются приступы тревоги, совсем как у магглов, которые пьют вечерами виски, смотрят на драный ломтик лимона, зацепившийся за созвездие, и думают, что, возможно, завтра случится война. Или в следующий вторник. Они покинут, дождавшись поезда, покрытые запахом пороха деревья, овчарок, что ищут залежи кетамина, торпеды, всплывающие пузырьками лимонада. Когда пещерным эхом отзовется очередной туннель, город уже будет запасаться йодом и антидепрессантами. Те люди почему-то не допускают возможности, что останутся и будут жрать таблетки в подвале, не выбравшись из помойной ямы, до упора заваленной дерьмом.

И тогда Сириус начинает мерить шагами комнату Джеймса, стены которой обвешаны плакатами потных длинноволосых мужиков с гитарами, материться и в сотый раз повторять, как достал его этот ебучий дождь, который идет беспрерывно уже целую неделю. Он мнет ворот рубашки пальцами, словно задыхаясь, и опирается руками о стол, заваленный порно-журналами, обертками от нелопающейся жвачки, пустыми банками и почему-то — учебниками. Услышав приглушенный стон, Джеймс, строчащий пошлое письмо своей красотке, бросает взгляд на друга, подбегает к нему и, взяв за локоть, рывком поднимает на ноги.

— Совсем развезло, чувак? Сунуть мордой под душ?

Сириус тихонько смеется. Руки трясутся, знобит, испарина на лбу выступила, а этот мудак так развеселился, будто перед ним стоит Сопливус, облаченный в сексапильное женское платье, жалобно провисающее в районе груди и задницы. Непременно короткое, чтобы открывало волосатые ноги.

— Не надо, Сохатый. Это так охренительно — чувствовать.

Джеймс не вполне понимает, что имеет в виду Сириус, но отчего-то размышляет о старой кляче Вальбурге, гаденыше — младшем Блэке, щеки которого всегда болезненно пылали, когда они с Сириусом перебрехивались, и кошке, попавшей под колеса мотоцикла, мчавшегося в сторону грозовых туч. Джеймс почти уверен, что у Бродяги просто сдали нервы. Так уж получилось, что он знает этого придурка побольше, чем кто угодно между двумя интервалами: прошлым и тем, что еще не успело случиться, но где уже прогнозируют шторм.

Пока Джеймс рассуждает о возможной депрессии друга, тот встает с дивана и выходит из комнаты. В голове у Сириуса шумит и пульсирует, будто где-то поблизости смолкнул, наконец, бездарный оркестр. Как и всякий человек, склонный к умеренному эгоизму, он думает о том, что во многих людях не задерживается прошлое и на душе у них всегда очень легко. У него же сейчас — тяжелее некуда, и непонятная боль скручивается внутри тугим узлом. Наверное, под подобной тяжестью дерева прорастают плоды, чтобы небу было видней. Сириус шарит глазами по утонувшим в лужах цветам, битому ветром безобразному пугалу и туману, обнявшему очертания гор вдалеке. И ему почему-то хочется, чтобы кто-нибудь приставил палочку к его виску. Или ружье. И выстрелом бы выпрямил Сириуса, вышиб, зажег! Но по затылку ударяет лишь гребаный дождь, и Джеймс наблюдает из окна, как Бродяга ожесточенно смахивает капли с волос, рвет на себе прилипшую к телу рубашку, стаскивает джинсы, кеды, белье и даже свои дебильные амулеты. Сириус стоит, дыша с трудом и часто, как загнанная лошадь.

Джеймс оставляет перо в чернильнице, комкает письмо и, раздевшись догола и выбежав в сад, останавливается рядом с Сириусом.

— Может, погоняем на метлах?

— Знаешь, я понял сегодня кое-что очень важное. — Губы Бродяги кажутся блядски вишневыми на побледневшем лице, а взгляд, который никто не может выдержать, кроме Джеймса и Ремуса, будто бы становится еще более пронзительным.

— О Мерлин, ты же в меня не влюбился, надеюсь? — спрашивает Сохатый насмешливо и небрежно, потому что его захватывает липкое предчувствие, как если бы гноящиеся прыщи, вскочившие у миссис Поттер на шее в прошлом месяце, неожиданно начали бы расползаться по ключице и рукам.

— Друг, если этот вопрос мучает тебя после того пьяного поцелуя, то, наверное, даже Огневиски не позволило мне облажаться. У тебя бывает такое чувство, будто... ну... хочется умереть? Ты смотришь на херовы тапочки в прихожей, на аккуратно развешанную одежду в шкафу, родаков, которые уезжают в отпуск без детей для того, чтобы спокойно потрахаться?

— Намек на мою семью слишком прозрачен, Бродяга, — ржет Джеймс, но очень внимательно следит за ним взглядом.

— Не только на нее, вовсе нет. Большинство работает в Министерстве, чтобы однажды продвинуться по службе, а затем проходит десять ебаных лет, потраченных не на секс, путешествия по миру и мечты, а на борьбу с миграцией долбаных кентавров, чтобы потом, может быть, появился шанс заниматься не парнокопытными, а великанами. И тогда я решаю для себя, что все это — не по мне. Я не хочу дожить до тридцати, начать лысеть и не показывать носа из своего дома или офиса. Я не хочу проводить время со своими старыми друзьями, обсуждая дуру-жену или буфера любовницы, понимаешь? Я не хочу становиться старым, беспомощным и жалким.

— И поэтому ты думаешь о смерти?

— Это не совсем так, я не могу тебе объяснить. Дома я задыхался, а когда очутился здесь, стало вдруг намного легче. Я подумал, что нет, не доживу до тридцати, это было бы слишком неправильно. Когда мне стукнет двадцать девять, я просто кинусь в драку против восьмерых говнюков в каком-нибудь баре Лютного переулка. Но до этого буду жить по-настоящему, так, будто я неизлечимо болен и мне осталась неделя. Ну, знаешь, говорят толстожопому колдомедику, замученному недотрахом и бесполезностью своего существования, что у него драконья оспа, которую он подцепил во время отдыха в Индии, на который копил черт знает сколько. И сдохнет он — в лучшем случае — через семь дней. У мужика остается два варианта: или запереться в винном погребе, или оторваться на всю катушку, сделать за полторы сотни часов то, что он не успел за всю свою никчемную жизнь. Для себя, а не других людей, понимаешь? Вот и я осознал сегодня, что хронически болен. Моя болезнь — рождение, вот как.

— А ты не думаешь, что поступишь нечестно по отношению к близким? Все это — то, что ты сейчас наговорил, — может быть, и круто, но ты прикинь, какого будет нам, обычным людям, которые хотят жить вечно?

— Джейми, — вдруг мягко улыбается Сириус, подходит к замерзшему другу вплотную и крепко обнимает его за шею, — ты и будешь, обязательно будешь! Со своей Эванс или другой веснушчатой девчонкой с длинными ногами и тонкой талией. Вы никогда не умрете, это просто невозможно. А я... я словно только что вынырнул из хренова кошмара, где меня сжигали на костре. Посмотри, как классно вокруг... Люди наслаждаются красотой до определенного момента, но где-то там проходит черта, за которой прекрасное обращается в уродство или просто ничто.

— Не слушал бы тебя вообще, не будь я душевнобольным, — роняет Джеймс и, прижимаясь к другу всем телом, целует его скулы, задевает ладонью твердые соски и прикладывает палец к своим губам, встретившись взглядом с шестилетней соседкой, которую почти полностью закрыл собой громадный зонт.

Ливень не перестает и на следующее утро, немилосердно отбивая чечетку по крыше. Сириус ухмыляется и сравнивает дождь с небольшой пыточной плеткой, которая не внушает страх, но способна растянуть муки на долгое время. Если бить по одному и тому же месту на протяжении нескольких часов, то любое прикосновение будет причинять невыносимое страдание.

Руки Бродяги перепачканы в масле и воняют бензином, а из глушителя мотоцикла валит густой сизый дым.

— Нужно промыть свечу зажигания, — отмахивается Сириус от Джеймса, как от надоедливого ребенка, заладившего свое излюбленное «почему». — Я бы быстрее управился, использовав заклинание, но бородатый ублюдок точно вышвырнет из школы. Твои предки вернутся через три дня, мне надоело маяться. Поедешь со мной?

— Куда?

— Да не знаю, мне все равно. К морю? Нет, не успеем. Посмотрим, как там поживает малышка Лили?

— Эй, чувак, ты же ее не переносишь, — прищурив глаза, отвечает Джеймс, но в его радужке вспыхивает озорная искра. — Выебистая сучка, бестолковая идеалистка...

— Заметь, это не я сказал, — смеется Сириус, запрокидывая голову.

Скатившись с неба, звезды, будто смытые дождем, тихо уходят ко дну озера, на поверхности которого отражаются рваные на коленях кожаные штаны Бродяги, высокие ботинки Джеймса и байк, напоминающий касатку, в любой момент готовую схватить неосторожного пеликана. Может быть, даже сквозь автоматические чары невидимости те ребята, которые с жабрами, способны разглядеть и сумасшедшие улыбки, и наклейку голой милашки на правом крыле, и колдокарту в заднем кармане джинсов Сохатого?

— И что ты ей скажешь, Джей? Когда увидишь? — старается перекричать Сириус ворчание мотора, обернувшись к счастливому другу.

— Просто оставлю письмо на подоконнике, если ее окно будет открыто.

— И это все? Подвиг-то затеряется между записками своей прекрасной даме, чувак! Полапай ее хотя бы как следует, Эванс свою.

Джеймс молчит, и Бродяга ощущает, как сильные руки сдавливают его талию.

— Может быть, она как раз будет принимать утренний душ, а нам удастся подглядеть? Как Лили намыливает живот, ягодицы...

— Сириус, хватит об этом, слышишь? Достаточно.

Когда парни перестают обсуждать с друзьями голые колени и сиськи девчонок — они по уши в дерьме. Или их настигает сексуальная революция, или они действительно влюбляются, — когда это проносится в голове у Бродяги, он отмахивается от глупой мысли, как от шершня, прилетевшего на запах спелых яблок. Глаза застилает пустота, а раздражение словно образует внутри дыру, отчего Сириус усмехается, резко тормозит и скидывает Джеймса в трех метрах от берега.

— Совсем охренел, чувак? Я не умею плавать! — отплевывается Сохатый, кидая гневные взгляды на зависший в воздухе мотоцикл, когда чары невидимости рассеиваются.

— Да, я охренителен.

Вчера Джеймсу приснилось, как он лежит, припечатанный ебалом к земле, и орет, истошно и беззвучно, чтобы Сириус прекратил нести всякую херню, потому что все это — пижама в глупую полоску, вставная челюсть в стакане, вежливо-приторное обращение к своей телке, идеальная цветовая гамма в сортире — охуительно прекрасно, если рядом Лили. Или просто любимая женщина, которая подарит тебе детей. Женщина, с которой ты будешь слушать музыку, готовить яичницу с беконом, трахаться и спорить столько, сколько сможешь. А дождь скальпелем врывался в его плоть, тек по венам электрическим током, разрывал на куски и стирал кровяные сосуды, как дерьмово нарисованный эскиз.

Джеймс и сейчас кричит, но выходит немного приглушенно и невнятно, а Сириус не верит, машет ему лениво, плюхнувшись жопой на песок, и убирает разметавшиеся по спине волосы в хвост.

— Эй, не заливай, мы тогда... помнишь ведь? Прогуливали Прорицания и искали устриц на дне озера.

— Я не умею... это зелье.

Чернота поглощает Джеймса, а Бродяга стремительно кидается в воду, ныряет, подхватывает друга за узкую талию, бьет по щекам и исступленно целует, получая слабые ответные удары.

Рассвет уже совсем близко — кажется, до него всего лишь два плевка. Сквозь слипающиеся ресницы Сириус видит, как шумная группа маггловских подростков танцует на берегу под музыку Элвиса, рвущуюся из ржавого форда. Как к ним, развалившимся около байка, подходит грудастая девчонка, спрашивает, есть ли курево, а потом цокает языком и отмахивается, так и не получив ответа. Джеймс провожает взглядом ее подтянутую задницу, а Сириус, плохо соображая, шипит, что побьет его, если он вздумает променять Лили на... просто променять. Бродяге хочется думать о всякой чепухе и выдавать ерунду, чтобы оттеснить на задний план то, что Джеймс, видимо, боялся его презрения из-за своего мудачества в плавании. Что Сохатый вырос, пресекая гнусные разговоры о той, что ему нравилась несколько гребаных лет, но которую он действительно полюбил, вероятно, в течение двух часов. Что он, Сириус, на днях получит пиздюлей из-за того, что все-таки применил магию, чтобы Джеймс высох, согрелся и перестал дрожать, словно ему отсасывает глянцевая красотка.

— Мы такие идиоты... Знаешь об этом? — хмыкает Джеймс, уткнувшись ему носом в плечо.

— Как и все. Просто некоторые не догадываются, какие они на самом деле ебанутые. На всю голову, понимаешь?

Сириус наблюдает, как Джеймс осторожно забирается на ветвь сгорбленного дерева и пытается разглядеть в окне эту выебистую сучку, которая его неизменно отшивает с третьего курса. Дождь кнутом стегает тело, будто кислотой растворяет обкусанные ногти, деревянный фасад, отцветший миндаль и исчезнувший в окне ботинок Джеймса с металлическими пряжками.

Бродяга заводит мотоцикл, подъезжает к дому Эвансов вплотную и слышит ругань, такую смешную и ненатуральную в исполнении Лили. Наверное, Джеймс все-таки воспользовался случаем и залез ей под майку.

— Поттер! — восклицает она возмущенно, когда Сохатый садится сзади него, делает неприличный жест и шепчет заклинание. Лилии сплетаются друг с другом и ползут по стене, окаймляя ее окно. Лили продолжает неумело материться, но все же улыбается украдкой, Сириус это точно знает.

Ливень хлестает по плечам. Поттеру и Блэку больно, словно они только что выламывали дверь, но на сердце вдруг становится очень спокойно: кажется, полупрозрачное небо проясняется, не позволяя разъесть себя какому-то сраному затянувшемуся дождю.

Джеймс полагает, что впереди у него целая вечность: нервный выпускной, прихожая, забывшая пьяных подростков в ужасе, поцелуи на кончике языка, острые лопатки, покрытые веснушками, возле губ. Безумные вечеринки, нежные касания, смеющийся малыш, двадцатипятилетие, отмеченное огромной компанией на квиддичном матче. И Лили, бесконечная, разная, прекрасная, невозможная. Но все это в том переполненном будущем они едва ли успеют пережить.

А Сириус, которому перевалит за тридцать, будет сидеть возле камина в радужном обществе спиртного, уже почти привыкший к затворничеству и ненавидевший себя за предательство юношеских клятв и беспомощность. Зелье от тахикардии, холодная постель и одиночество, приправленное жалостью к самому себе. Огонь в камине вспыхивает на миг и потухает, будто испуганный раскатами грома и яростным дождем.