Похороните меня под форточкой

Лютный переулок, прежде всего, место удивительное и полное чудных странностей. Недобрые люди давно окрестили его сточной канавой, в которой даже крысы дохнут, но мы, нашедшие здесь пристанище, считаем иначе. Переулком он зовется с легкой руки министерских крючкотворов, а на самом деле ему впору быть Лютным городом. Вот правда: сотни маленьких закоулков и коротких аллей сплетаются здесь в лабиринты, из которых чужак хрен выберется. Зато своим путаница открывает сокровенные тайны и показывает секретные ходы. Если хорошенько пошарить по стене магазина Горбина, то наверняка обнаружишь оторванную доску. Отодвинь ее — и вперед, перед вами, господа новоприбывшие, местный проспект Воришек. Все знают, что на земле Воришек вещи общие, вернее, они так быстро перемещаются от одного владельца к другому, что становится неважным, кому изначально принадлежали. Помнится, вчера утром Уилли лишился старинной пепельницы с гравировкой, а вечером сам стибрил ее у босоногого пострела. Вот такой бизнес, даже заклятие Вечного приклеивания не спасает.

— Косоглаз, а не охамел ли ты? — я хватаю проворного мальчишку за запястье и отбираю свой кровный сикль, честно украденный у какого-то господина. Глаза у Косоглаза смотрят один на госпиталь Святого Мунго, другой на министерство, за что наглец и получил прозвище.

— Мерлиновы подмышки! Струпьяр, ты где так вырядился-то? Я тебя аж не признал, — он вытирает нос тыльной стороной ладони и нехотя отдает монету.

— А что не так? — я выменял мой наряд на пару шкурок бумсланга, и, честно признаюсь, он мне по душе. — Сюртук новый, брюки как на меня сшиты.

— Зато платок как у моей бабки, которая померла намедни. Уж не ее ли это вещица? — гогочет поганец. Вечером я ему задам на орехи, как только явится домой.

Дом у нас хороший. Крыша почти не протекает, правда, двери нет, приходится в дыру пролазить, зато есть маленькое окошко. Оно такое маленькое, что смахивает на форточку. Открываю я ее и наблюдаю за редкими прохожими: частенько вижу торговцев, шустрыми тенями скользящих мимо. Словно под градом заклятий, они бегут, пригнувшись, и на ходу успевают продать десяток-другой запрещенных артефактов.

— Струпьяр! Глянь, чего я принес, — Косоглаз протискивается в дыру и вываливает на земляной пол кучу медяшек. Сплошь кнаты, но и то хорошо. — Шесть, семь, восемь, слышь, Струпьяр, восемью тринадцать, это сколь будет?

— Сто четыре, — машинально отвечаю я, захлопывая створку.

— Ну ты быстр, — с присвистом отвечает Косоглаз и сгребает добытые деньги в кучу.

Слагхорн пару десятков лет назад тоже пасть разинул и чуть Феликс Фелицис с горя не проглотил, когда я ему на первом занятии перечислил всех знаменитых зельеваров двадцатого века. Ну не виноватый я, что их имена значились на обложке учебника. Наверное, когда Мерлин или Моргана (не знаю, кто там у них за что отвечает) распределяли память, они зазевались и отсыпали мне слишком много. Иногда чудится, что моя голова вот-вот треснет от ненужных сведений, которые не желают покидать ее даже месяцы спустя. Лишний мусор копится, вытесняя дельные мыслишки, и остается лишь способность запоминать прочитанное навечно и множить в уме числа.

— А пожрать принес? — я вдруг вспоминаю, что мы с желудком ругаемся с самого утра.

Только в Лютном переулке, среди накрепко заколоченных окон и мерзко поскрипывающих вывесок, с легкостью можно обнаружить во дворе кабака целую коробку съедобных булок.

— Почти, — уклончиво отвечает Косоглаз и вытаскивает из кармана половину чего-то подгоревшего. Видно, борьба шла до последнего, и удалось отвоевать лишь часть. — А еще эвона чего…

Он задирает штанину, обнажая влажную язву, похожую на акварельный эскиз. Только эскиз мерзко воняет и вызывает тошноту.

— Что там? — мои пальцы в гное, когда я осматриваю его костлявую лодыжку, а потом этой же рукой тяну в рот еду. — Зараза какая?

Никого из местных не жалуют у Мунго, поэтому никто точно не знает, что с Косоглазом. Скорее всего, министр дал отмашку — травить нас как насекомых. Большая часть магического населения считает здешних обитателей сбродом, а я вдыхаю смрадный воздух, отдающий маггловской канализацией, и смачно откусываю от чуть заплесневевшей булки.

— Да неделю уж гниет, — признается Косоглаз и почесывает рану. — Как Горбин на меня проклятие-то наслал, так и пошло…

— Говорил я тебе, не лезь на рожон, иль обезумел с голодухи? — ночью, когда на Лондон опускается тишина, мы сидим на земляном полу при тлеющем огоньке на конце палочки: в заклятиях я не силен и даже простой Люмос применить не умею.

— Кишки подвело, — пожаловался Косоглаз, зализывая раны: подтянул ногу к лицу, как пес, свесил длинный язык и провел им по окровавленной коже. — А этот сразу бросается… — он теребит нижнюю губу и обиженно сопит. Задрав рубаху, скребет бок, устраивается на куче тряпья, нелепо подогнув ноги, и отворачивается к стене.

— А надолго мы здесь, а? — слышится после молчания.

Если б я знал.

Хотя представить нетрудно. Под аркой, что возвышается на окраине Лютного города и считается его началом, появляется министр в окружении авроров. Разворачивает официальный пергамент, украшенный печатями, и объявляет, что отныне весь сброд Лютного переулка может отправляться на все четыре стороны. Господа, мол, свободного плавания вам, будьте счастливы, живите долго. Мы все радуемся, ага, обнимаемся, воришки жизнерадостно шарят по чужим карманам, министр потирает руки… А я стою у открытой форточки, зажав уши, чтобы не слышать новых указаний. Позади, кажется, стонет от боли Косоглаз: ногу он уже не чувствует, воет по ночам, сопли по лицу размазывает, а я отворачиваюсь, чтобы не вырвать на лежанку. А не пошли бы вы, господин министр, на хуй? Вместе со своими аврорами, указами и зажравшейся рыжей мордой?.. Что-то ерунда в голову лезет, пора завязывать с этим дерьмом.

Так и не дождавшись ответа, мальчишка обхватывает колени руками и тяжело вздыхает. Хочется успокоить его: нет, конечно, ненадолго, через пару дней мы пошлем всех к гребаному лукотрусу и толпой выйдем на улицы магического Лондона, помашем магглам, и плевать на авроров с их гаденько-светлыми заклятиями, которые порой похуже Круцио. Авроры, сожри их гиппогриф, частые гости на нашей уютной улице — отчаянно переругиваясь, они тонут в вязкой жиже, брезгливо морщатся и клятвенно обещают уволиться с насиженных местечек, но все равно бредут по выбоинам и простукивают каждую доску в дыроватых стенах. Чего они там найти пытаются, понять никто не может, но как только темные фигуры появляются под каменной аркой, улица вымирает.

— Нет, ненадолго. Вот сместят Скримджера — и заживем как люди.

От такой перспективы Косоглаз щерится и даже забывает про рану.

— У меня уже скулы сводит от булок, — он ковыряет в зубах и, сдув маслянистую пленку, прихлебывает воду из жестяной кружки.

Тревожный сон забирает Косоглаза нескоро, но постепенно его дыхание становится ровным, а я слушаю тихий храп, глядя в окно. Ночь цветная, хочется просунуть в форточку голову, чтобы мир не ограничивался квадратом в несколько дюймов. Я так часто смотрел на пустынную улицу, что успел выучить наизусть расположение построек и внешность шмыгающих туда-сюда людей.

— Струпьяр! — кто-то трясет меня за плечо, я мычу и поворачиваюсь на другой бок.

— Что, надо уходить? — от этой мысли внутри все холодеет. Как же я теперь без своей лежанки и без окошка, в которое можно рассмотреть все-все, если постараться? Пол стылый, сил нет, а чья-то рука все никак не успокоится, теребит и за рубаху тянет:

— Струпьяр, просыпайся, хватит зад греть, нам тут работенку подкинули, пальцы оближешь!

— Что, в тридцать третий раз украсть у вора его собственную шапку?

— Да какая шапка?! Тут к тебе пришли, — Косоглаз подпрыгивает от нетерпения.

Заворачиваться в мантию с головой вошло у местных в привычку, что ли? Высокая фигура закрыла свет палочки, и я прищурился, чтобы лучше рассмотреть незнакомца. Он пододвинул табуретку и уселся, даже не спросив разрешения.

— Ну, чего надо? Что за работа? — не люблю разводить церемонии.

— Обычная, — у гостя низкий голос и костлявые пальцы. — Ты помнишь человека по имени Гораций Слагхорн?

— Моржа, что ль? Он еще жив?

— Я слышал, ты у него учился.

— А то ж, декан он мой бывший, я уж думал, нет его в живых. Гостиная у нас сырая, конечно, была, зато почти всегда теплая. А в Большом зале, представляешь, каждое утро королевские завтраки подавали… Курицу, пудинги разные, овсянку! Вот бы сейчас их сюда, а?

— Сядь! — приказал голос, и я от неожиданности плюхнулся на пол. Ему бы трансфигурацию вместо Макгонагалл преподавать в школе. Ученики обосрутся от страха. — Послушай, что я тебе расскажу. Не далее как вчера мы со Слагхорном разговорились в «Трех метлах», и профессор пьяноватый язык распустил, хотя обычно держат его под висячим замком. Поведал он мне об одном студенте, который мог, прочитав главу учебника, сразу пересказать ее наизусть. Не знаешь ли ты этого мальчишку?

— А мне почем знать, я с Моржом дружбу не вожу, — вот не люблю я, когда умники, дементровы дети, начинают рассуждать.

— Реши-ка задачу…

— С какой стати? — то про Слагхорна, то про задачу!

— Для изготовления неизвестного зелья, — незнакомец повысил голос, не дав мне договорить, — необходима четверть унции* сушеных лапок златокрылок. Сколько грамм златокрылок нужно приготовить, если лапки составляют три с половиной процента от общего веса особи?

— Около двухсот двух грамм, но какого хера…

— Ты, я вижу, не очень жизнью-то своей доволен?

— Да кто ж доволен будет? — влез Косоглаз, размахивая перед носом хлыща немытой рукой. — Загнали нас в угол, пропадаем совсем, и вон глянь, — он суетливо задирает штанину, как будто боится, что гость уйдет, — не заживает, сволочь.

Работодатель-то мой отшатнулся, с шумом втянул воздух и сказал, поднеся узловатые пальцы к тому месту, где у человека лицо:

— Pestis!**

Еще и не по-английски бубнит. Точно чумной.

— Чумной не я, а товарищ твой, — возражает он. И как только узнал, что у меня в башке творится? — Гниет уже больше недели, я не ошибся?

— Во-во, кто ж доволен-то будет такой жизнью? — Косоглаз быстро кивает, кидается к умнику и нараспев слезливо просит: — Господин, а вы и мне местечко не подыщете? Я благодарным быть умею.

— Ты, — гость отворачивается от Косоглаза и указывает на меня, — платить буду немного, но и работа простая. Для тебя простая — считать в уме и цифры запоминать. Я работаю над рецептом зелья, требующего хитрых расчетов. Пока посчитаю на пергаменте, упущу нужный момент…

— А кто сказал, что я согласен? Мне это нафиг не надо, если ты не знал, — мутный этот незнакомец, да еще и командует. А кукиш не хочешь, уважаемый?

— Я щас его убедю… убежу, — зашептал Косоглаз и, схватив меня за шарф, потащил в угол. — Вы погодите, а мне за это что-нибудь будет? — не забыл он про себя и затеребил мой рукав: — У тебя же талант! Его нужно использовать! Представляешь, в галлеонах будешь купаться, вылезешь из ямы, а если повезет… — он сглатывает, и кадык ходит ходуном. — Если повезет, вообще примкнешь к… — развернув меня к себе, с благоговейным ужасом тянет Косоглаз и тычет пальцем куда-то вверх. Я задираю голову, но вижу только потолок в грязных разводах. — К Тому-Кого-Нельзя-Называть.

Хохот шустрым комком прокатывается по горлу, вспрыгивает на язык и вырывается наружу:

— Ну ты сказанул! Слышь, гость, а ты случаем не Тот-Кого-Нельзя-Называть?

— Друг твой дело говорит. Может, мне и на тебя чумное проклятие наслать, чтобы соображалось лучше? Людей, которые способны научиться, много. Тысячи их, — припечатал маг, — и все они, как тараканы, карабкаются наверх. А ты сидишь здесь и…

— Талант проебываешь! — услужливо подсказал Косоглаз.

— Мой талант — что хочу, то и делаю.

Раскудахтались тут. А можно на талант купить пожрать, а? Или обменять его на галлеоны — тогда я согласен.

— А кормят у вас хорошо? — а то надоело в коробках с булками копаться. Булки вкусные, но не всегда остаются после набега Уилли и его банды.

— Глупость непростительна. Твоя память может дать тебе все.

Интересно, а под материей есть человек? Или это инфернал, причудливо замаскированный под живое существо?

— А если мне от моей памяти ничего не надо, и я ее, память-то, бескорыстно люблю?

— Да как же не надо-то? — влез Косоглаз.

— Обливейт! — взъярился гость, оставшийся неизвестным, и взмахнул палочкой так быстро, что я ахнуть не успел.

Деревянные стены задрожали, как от порыва ветра, я пробовал ухватиться за неровные доски, но они с легкостью песка сочились сквозь пальцы. Вместе с тряпьем и единственной табуреткой нас затянуло в воронку и отнесло к открытому окну. Пространство сжалось до нескольких квадратных дюймов, и через форточку меня выбросило на земляной пол.

Никаких следов незнакомца-инфернала, я стою у распахнутой створки, а Косоглаз спрашивает:

— Надолго мы здесь, а? — он задирает рубаху и почесывает бок. Слова даются ему с явным трудом, губы покрыты нехорошей коркой.

Улица ничуть не изменилась: торговцы, спешащие скрыться под покровом ночи, но не забывающие о деле, и пустые постройки с дырами вместо дверей.

— Надолго.

Когда через пару дней я пропихиваю его тело, завернутое в тряпку, сквозь дыру, почему-то вспоминается: «Талант проебываешь!»

Кладбища у нас нет, «не положено», заявил министр. Поэтому я направляю палочку на землю, и комья взлетают ввысь подобно салюту. Опустив Косоглаза в кривоватую могилу, я вспоминаю, что забыл закрыть ему глаза. Спрыгиваю следом и протягиваю руку к застывшему лицу. И все-таки жаль, что я так и не узнал, какой из двух глаз у него косит — интересно же. Начинается дождь, а я сижу в яме, что вырыта под открытой форточкой, и руки на груди покойника складываю. Надо было еще бутылку виски ему положить. А что, Уилли всегда говорит: на том свете, мол, отожрешься. Обязательно накажу ему сунуть в мой гроб побольше съестного.

И вот еще что… Похороните меня рядом, ага?

*1 унция = 28,3 г.

**Pestis (лат.) — чума.