Сон

Стены камеры подкрадывались со всех сторон, осторожно, не спеша, по дюйму приближаясь к цели; стоило цели поднять голову и взглянуть на них, они тут же замирали. Конечно, Барти знал, что стены хотят раздавить его — только не признаются в этом. Потихоньку и раздавят, когда осмелеют, или когда Барти прекратит обращать на них внимания.

Если бы не стены, в камере было бы славно. Скалы, служившие Азкабану основанием, вполне себе добросовестно дарили пленникам не только чувство уединенности, но и безопасности, и Барти был им за это благодарен. Весь скалистый остров прочертили коридоры и пещеры, скала была похожа на Уморительный сыр Маркрапса, в котором дырок, что не говори, всегда больше, чем сыра, и Барти думал лениво: вот бы оторвать остров от дна моря и пустить его в плавание. Остров, наполненный воздухом, спокойно поплывет, можно даже кругосветное путешествие, если такая блажь в голову придет, на нем совершить.

Барти в камере было вольно. Если бы не стены, дышать здесь можно легко, полной грудью. Потолок высокий, как в общей гостиной родного Равенкло, пол чистый и холодный, и оконце над кроватью пахнущий морем воздух пропускает, и серый свет солнца, и бесцветную ночь. В камере было хорошо — Барти здесь безопасно.

Когда приходят дементоры, а они, голодные, приходят каждую ночь, ровно в полпервого ночи, Барти знал время и... так вот, когда они приходят, никто из пленников, конечно, не спит. Кто-то прижимается спиной к противоположной от двери стене и с ужасом ждет дальнейшего — это новенькие. Те, кто здесь давно, равнодушно растягиваются на кровати. Барти ждет своей очереди, рисуя пальцем узоры на полу. Узоры размываются, теряют свою четкость и красоту, когда дементор встает у двери в камеру, и снова сжимаются в одно, проступают на холодном камне, совершенные, прекрасные, когда дементор уходит. Не так уж важно, что стражи Азкабана... что им разрешено, что они разрешены... в общем, Барти путался в мыслях, но одну вещь очень четко понимал: дементоры — разрешены, правда-правда, они одобренное Министерством заклятие Круциатус. И это здорово. Это значит, всем все можно, Непростительные не могут быть злом, раз дементоры злом не считаются, а Упивающиеся пусть правят миром, ведь в нем и правда все дозволено. Все дозволено — и зло дозволено. Такое зло скукоживается, теряет всю свою серьезность... и злом назвать трудно, правда? Да какое оно, ишь, курам на смех. Когда улыбаешься мучительно каждую ночь в то, что дементоры называют своим лицом, непросто прийти к каким-либо связным выводам, но Барти пришел и был доволен. Да, он творил правильные вещи. Нет, он убивал за благое дело. Что вы, он замучил Фрэнка и Алису Лонгботтом потому, что так было надо.

Узоры на полу все ширились, поднимались и росли Дьявольскими силками, заполняя камеру, прокладывая нити сквозь кровать, оконце и самого Барти. А Барти не удивлялся тому, что он один их видит, никто, даже те, из Министерства, которые приходили, видимо, по поручению отца, камеру, превратившуюся в сплошной клубок совершенных линий, не заметили. Он рисовал их пальцем, и они оживали. В них был великий смысл, определенно, они хотели что-то сказать Барти, объяснить ему, провести туда, где ему станет еще лучше, чем было здесь, а потом еще дальше. Может быть, они шептали Барти о надвигающихся стенах, когда бесновались под его пальцами, на полу, в пятне ущербного света? Может быть, просто кружились, то размываясь, то снова появляясь, кружились, разговаривая с Барти о пустяках? Когда они исчезали, Барти раздирал ногтями камень, только чтобы они вернулись снова и заговорили с ним. Они возвращались. Барти, утирая слезы, думал, что как это здорово, когда вновь появляется смысл и становиться вольно, славно, и узоры перестают пугать, замирая на месте.

День за днем, год за годом... Барти дышал полной грудью. Барти почти счастливый. Стены надвигались, но это ладно, они же по дюйму, легонько...

Барти свалился с кровати, проснувшись от собственного вопля. Затем долго боролся с опутавшей его ноги простыней, прежде чем догадался разрезать тяжелый шелк Диффиндо.

Барти ошеломленно моргал. Он бы поднялся и налил себе водички из графина, только значило бы это, что Барти отпустило, что сон был сном, а не жуткой реальностью. Проглотил вязкую слюну, отдышался. Спальня была полна прохладного розового света, за окном занимался рассвет, и скворцы, свившие себе гнездо прямо под карнизом, буйно радовались просыпавшемуся дню, и ничего напоминавшего узоры воздух не прорезало... Барти наконец стало легче. Ему пока одиннадцать, а не... сколько же ему было в том сне? По всем ощущениям — далеко за тысячу. А Барти одиннадцать, и у него куча важных дел. «Комета-640», например, лучшая метла сезона, которую родителей никак не уговорить купить. Или стойкая надежда на то, что веснушки возьмут и сойдут со щек максимум через неделю. Или дружище Ласти Лаг, который, Барти надеялся, будет у них в гостях на выходных.

Что за сны такие ему снятся? Вот бы профессор Пудинг обрадовалась, вот бы накинулась на него, потрясая тюрбаном и страшными сережками, если бы узнала. А прорицание, между прочим, у Барти только через год, и то, если он сам выберет этот предмет. Стала бы твердить об Оракулах и вавилонских священных крокодилах, разгадывающих сны. Но Барти сон-то в самом деле непростой... Нет, как раз простой. У Барти ни на минутку не возникло сомнений, что сон был вызван какой-нибудь насквозь прозаичной причиной — вон он после ужина давился недозрелыми сливами, схомяченными потихоньку в саду миссис Селвин, тут точно только кошмаров ждать.

То, что ему снилось... а вещие сны действительно бывают? А вдруг нет? Барти отчаянно закивал сам себе — конечно-конечно, не бывают. Профессор Пудинг часто повторяет, что пророческие сны — чушь собачья, и снятся они только болванам. С другой стороны... Барти стало жарко... верить всему, что учителя говорят, ни в коем разе нельзя.

Ему приснилось, что он человек старый, ну может быть, не в самом деле старый, но такой, вроде уставший, что сидит он в тюрьме, что стены давят, а узоры растут под пальцами, как... как узоры. Дементоры любят приходить в полпервого ночи.

А еще Барти убийца. Кого-то он точно убил. И его упекли в Азкабан, даже отец не справился, не смог этому помешать или потом вытащить. Очень-очень странно. За убийство посадили из-за неведомых упивающихся... еще было забавное слово вроде крут или крутить, Барти старый еще думал, что вот это заклинание на Кру было как-то один к одному с дементорами, равными они были. Это ж надо... интересно, какое оно? То есть не интересно, конечно, противно... а нет, интересно! Можно, например, Билли Морпса напугать, так взять и сказать, что сейчас ударю вон то дерево чарами страшными, с какими только дементоры могут сравниться. То-то побледнеет, моль белая. Или намекнуть Фионе Гринграсс? Показать, каким волшебством Барти владеет, это вам ни Конфундус какой, это такая магия... такая… впечатляющая, чтобы Фиона посмотрела на него большими глазами и съела наконец одну из шоколадных лягушек, которые Барти регулярно ей в сумки подкидывает. Перед папой, конечно, таким заклинанием не похвастаешься, не любит он такого… хотя почему не любит, сам же пользуется? Ну, может быть, скажет, что Барти пока мал, он всегда так говорит, и вообще только бровь слегка изогнет, левую, ту, что всегда у него вроде как удивленная. Не похвалит.

От этих мыслей Барти заскучал, и неведомое заклятье перестало казаться заманчивым, и вообще очень захотелось есть, а время только... Барти близоруко прищурился, приглядываясь к стрелкам на брюшке бронзовой совы... время только пять утра, даже Винки не дозовешься, такая рань.

И к чему сон приснился? Может, все же пророческий?

Барти мотнул головой и отправился вниз, на кухню.

Винки все равно проснется, грохот же от Барти страшенный. Ему эти пыльные ковры, какими когда-то предки Винки покрыли все лестницы в доме, только и знают, что горбиться, Барти устал на них оскальзываться. Если он пролетит на пузе все три марша, папа тоже проснется? Можно попробовать как-нибудь, только мама расстроится, конечно.

Азкабан? Интересно, а почему Азкабан? И дементоры? Зачем они приснились?

Как Барти и думал, Винки уже поджидала его на кухне. Ее уши выражали крайнюю степень неодобрения, Барти это сразу понял, вон как возмущенно торчат, — эльф, отвернувшись, колдовала над котелком. А в котелке-то, похоже, какао! Да еще горячие булочки на столе. Ух, Винки!

— Большую чашку, папину, — велел Барти. — И две ложки сахара, нет, я сам положу.

— Мне сон приснился, — продолжил он позже, когда высыпал в чашку полбанки сахару и аккуратно расстелил на коленях салфетку. — Винки, представляешь, я там вроде сам с собой разговариваю. Ну, как дурак. Дементоры — вот чудища, ты же слышала о дементорах? Они ко мне приходили.

— Молодому господину страсть что сниться, — заохала Винки, небрежно поправляя Барти рукава пижамы, чтобы не макал их в какао. — И откуда вам известно о стражах Азкабана? О них юным волшебникам знать вовсе не положено, не их ума они дело.

— А я и не юн, — буркнул Барти. — Ко мне сон пришел, говорю. Он вроде... вроде как не сон был. Я когда в камере куковал, чувствовал себя, словно пирог сливовый ем, — и запах, и вкус, и пощипывание хрустящей корочки, когда она крошится на зубах, — вот точно все настоящим казалось. Ну, что ты смотришь на меня так, Винки? Там даже тени на полу были, я запомнил. И узоры... — Барти отложил булочку. Икнул. — Они мне что-то объясняли, понимаешь? А я забыл. Такое бывает, если в самом деле долго-долго спать, а потом проснуться и забыть, что снилось. И как не зажмуривайся...

Винки строго сказала:

— В Азкабан только преступники попадают, господин. Господин не преступник. Господину одиннадцать лет, он еще не успел...

— Совершить преступление, — прошептал Барти.

— Вырасти, — мягко поправила Винки и забрала у него чашку.

Барти нехотя вылез из-за стола и отправился в сад. В пижаме да босиком — но Винки его догнала и заставила надеть калоши.

Мальчик бродил среди деревьев. Тут было море тайников, и можно каждый проверить, пока настоящее утро не наступит, а потом пойти, постучаться к маме и спросить, что сон значил. Мама не ответит ничего, конечно, мама только потреплет Барти по голове и отправит чистить зубы, пусть он и станет уговаривать ее, что сон был самым настоящим... нет, что настоящее было сном. Что тот Барти похож на него, Барти... нет, что тот Барти и есть он, Барти. Как такое может быть? Чтобы не просто себя чувствовать старше и умнее, но и помнить себя, маленького и глупого. Ужас какой, почти нездоровое чувство. Что скажет папа? Рассказать ему? А вдруг только посмеется...

И страшно. Барти сел на корточки перед самым своим старым сокровищем: чьей-то бутылкой от сливочного пива, в которые были втиснуты шутиха доктора Фейерверкуса и мамино серебряное колечко, а еще засохшие ягодки из зефира. Если чувство не обманывает, Барти был... чувство не обманывает, и все по-настоящему… Барти очень старый, очень сумасшедший, очень злой человек, который каждую ночь корчится перед дементорами, вспоминая жуткие вещи. Ему холодно, не телу, а внутри, где-то под кожей или даже в сердце. Мороз новогодний, ночной. Ему кажется, что он совсем один, что мир повернулся к нему спиной, да и нет этого мира; что тех, кто его любит, не осталось... нет, они остались, только смотрят мимо Барти, не видят его. Навечно не видят, сами так решили.

Сон пророческий? Правда? У волшебников такие сны что-нибудь и значат, может, совсем нехорошее, пророческое, например. А у чистокровных волшебников — тем более.

Барти важно кивнул себе и поднялся. Так, теперь закопать сокровище — не спеша, тщательно, вдруг Винки будет по кустам лазать, или проныра Ласти Лаг еще чего вздумает, — и пойти посоветоваться с лучшими друзьями. С тем же Ластем, вот. С Винки — нет, разволнуется. С папой?

Сон, конечно, не исполнится, ну, конечно. Сейчас Барти подумает, и Ласти еще что-нибудь подскажет. Самое главное ведь что? Не убить кого-нибудь, тогда и в Азкабан не упрячут. А еще вот это на Кру заклинание учить не надо, даже если учителя в следующем году, или на каком другом курсе, заставлять будут — Барти скажет, что у него случилась неуспеваемость, такое хорошее слово, мама часто его употребляет.

Никогда-никогда не знакомиться с Фрэнком Лонтомом. И с Алисой Лонтом. Чтобы нельзя было сказать, что это Барти их замучил, ведь если они не будут знакомы, никто не подумает на Барти, да? И неохота Барти никого мучить, это же нечестно — не сражаться, а мучить, он ведь не маленький. Если Барти и убьет потом, то только в честном бою, вот так. И что за ерунда такая?

Барти отряхнул ладошки. Пожалуй, он прямо сейчас к Ласти попросится; отпустят — если Винки с собой взять, папа даже каминной сетью разрешит.

Надо сон прогнать, чтобы не вздумал сбываться. На раз, два — и фьють. Никакое вам не пророчество, не вещее сновидение, а просто сон. Дурацкий.