Взрослость

Рона Уизли всегда бесило то, что он самый младший брат в семье. Джинни была как бы не в счёт — она же девчонка. Фигня, что приходилось донашивать вещи братьев — палочка одного, мантия другого. Фигня всё, но вырасти иногда хотелось очень сильно. Стать сильным, выделиться, сделать так, чтобы мама хвалила его. Его и больше никого. Ну что с того, что Чарли мускулистый, что с того, что Билл — красавчик, с того, что Перси умный, что близнецы весёлые… Он, Рон, всегда будет лишь «младшим».

— А это мой младший, — звучит набатом в голове голос Молли. Уставший голос, будничный, и тон снисходительный, будто фиг с ним, с этим младшим. Фиг с ним со всем, так устала, так всё плохо.

Рон Уизли знал, что ничего хорошего его в жизни не ждёт.

В семь лет Рон стащил отцовскую бритву и, запершись в ванной, первый раз побрился. Сделал вид, что побрился, точнее. Водил целых пятнадцать минут по голым розовым щёкам, давя слишком сильно, оставляя неглубокие порезы, из которых медленно-медленно сочилась кровь. Целых пятнадцать минут он представлял себя взрослым, а потом отец открыл дверь Алохоморой и отлупил его тяжёлым кожаным ремешком. Мать плакала, причитала и мазала щёки Рона пахучей коричневой мазью. Рон сидел на стуле, улыбался, ел вкусную булку с изюмом и наблюдал за тем, как материнские пальцы зачерпывают из банки мерзкую жижу с запахом каких-то трав. И думал, что быть взрослым — больно, но не так уж и плохо, в самом деле, булки вкуснее и мама нежнее.

Летом можно было сбежать на луг и весь день проваляться среди высокой-высокой травы, наблюдая за белыми барашками-облаками на голубом небе. На лугу не было братьев, зато были ребята из соседней деревни. Девчонок можно было дёргать за косы и мотаться за ними по всему лугу так, что пятки сверкали. И кричать, орать, смеяться — эхо разлеталось во все стороны, бумерангом возвращалось обратно, стукнувшись о деревья в стеной стоящем поодаль лесу.

Иногда Рон гулял и до самого леса, заходил в чащу, слушал звуки, слушал, как пели птицы, как шумели ветки и листья на ветру где-то вверху, и скрипели старые стволы, которые не хватало рук обхватить. В глубине леса можно было увидеть бурелом, лечь на ствол и смотреть на то, как тащат муравьи по нему веточки и листочки, тыкнуть в одного из них пальцем, но осторожно, стараясь не задавить, чтобы потом муравей очухался и побежал по делам дальше. В лесу было сумрачно и пахло сыростью, и если никого из деревенских ребят не было поблизости, можно было поднять с земли веточку и играть в волшебника, взрослого волшебника, которым Рон ещё не стал. Представлять, что за деревьями ходит кто-то большой и чёрный, и очень надо его убить магией, чтобы потом принести его голову родителям. Ма упадёт в обморок, па пожмёт руку. И ты поймёшь — вот она, настоящая взрослость.

А зимой можно было сидеть в гостиной у камина и слушать, как мама читает сказку про Прыгучий горшок. А можно было выйти на улицу, прикрыв за собой дверь, чтобы сквозняк не проскочил, чтобы тепло осталось. Выйти, надев тёплые сапоги на меху. Выйти, проваливаясь в снег по самые колени, пойти в сад, сесть на запорошенную лавочку и дышать холодом. Пытаться выдохнуть из себя не просто облачка пара, а корабли или каких-нибудь невиданных животных. А потом зачерпнуть нетронутый белый снег и положить его в рот, как какую-нибудь сладкую конфету. Сидеть в саду очень долго, пока не закоченеют ладошки, и выслушать, когда придёшь, от мамы о том, что ты без царя в голове.

Самым лучшим в детстве была мамины еда. Сладкие булочки, пирожки со сливовым джемом, котлеты и отбивные, текущий из эклеров по пальцам сливочный соус и густая патока, в которой застревала ложка.

Ещё была свобода — иди, куда хочешь, делай, что хочешь. Только не ломай шею, а с остальным мамина палочка справится. Мамина палочка вообще творила чудеса — залечивала синяки и содранные коленки, зашивала шорты и сводила травяные пятна с рубашек. Тогда Рон не особо обращал на это внимание, но если замечал, смотрел ошарашено с открытым ртом, и близнецы говорили, что их младший брат — дурак.

«Ничего, — думал Рон, — вот вырасту взрослым — стану умнее».

Не стал.

В школе Рон не отличался сообразительностью и высокими отметками и первые несколько лет боялся приезжать домой, потому что его ругали за вечные «О». Нора вообще утратила свою привлекательность. Мамина стряпня не казалась такой уж вкусной — эльфы готовили вкуснее, и уже нельзя было бегать с деревенскими ребятами по лугу. Не получалось также беззаботно лежать на поваленных деревьях в лесу. И уж тем более не выходило представлять за деревьями злодеев, потому что оказалось, что злодеи существуют на самом деле, и ему не раз выпадал шанс сражаться с ними на самом деле.

Тогда Рон не жалел.

Жизнь всё равно была хороша. Да, было трудно, были враги и друзья, было превосходство, было соперничество. Были девчонки, первые влюблённости и первые поцелуи. Был квиддич, бладжеры и квоффлы. Были старшекурсники и зависть. Были занятия, «тролли» и «отвратительно», был желчный Снейп и строгая МакГонагалл.

Много чего было, но было невероятно хорошо. Вот только вырасти хотелось всё равно, да поскорее.

Он может с точностью сказать, когда именно детство ушло. На пятом курсе, когда они сражались с Упивающимися в Отделе Тайн. Оно уходило понемногу с каждым заклятьем, которое посылали в Рона и его друзей, с каждой открытой дверью в новую комнату, с издевательским смехом Беллатрикс Лестрейндж, с приставленной к горлу палочкой, с мозгами, которые в него вцепились. Много позже, когда Рон очнулся в больничном крыле, он почувствовал, что что-то изменилось в нём и вокруг, и воздух стал как будто тяжелее, и в душе стало тоже тяжелее, будто туда кто-то положил булыжник величиной с луну.

После всё пошло не так. Не так идёт до сих пор и, наверное, будет идти всегда.

И вдруг оказалось, что это самое «не так» и есть взрослость.

* * *

Рональд Уизли сидит в кресле у незажженного камина. У него в руке бокал с виски, и глаза закрыты. Рональду Уизли шестой десяток. И теперь он точно знает, что такое «взрослость». Это когда не остаётся больше надежд и мечтаний, и единственный способ окунуться в грёзы — купить у Джорджа старинный набор «Грёзы наяву» для маленьких девчонок. Хотя Рон не уверен в успехе этого предприятия, потому что не о чем стало мечтать. У тебя всё есть, а то, чего нет, никогда твоим не станет. С возрастом приобретаешь невероятные рационализм и реализм. «Ну, нет и нет», — думаешь, а в груди селится грусть.

Если бы была возможность вернуться в прошлое, Рон не стал бы ничего менять. Он бы просто наслаждался. Как жаль, что его дети не понимают своего счастья.

А в зеркале — уже совсем другой человек. Человек, не похожий на того рыжего мальчишку, самым большим горем которого было большое количество старших братьев. Сейчас в голове седина, да и братьев стало меньше. А луг вокруг «Норы» засеяли кукурузой — теперь не поваляешься в траве.

Что-то выгорает, что-то умирает, что-то уходит, так бывает. Когда-нибудь останется только горечь.

Рональд Уизли кутается в плед и улыбается воспоминаниям.