Падма подняла на сестру рассеянный, наполненный грустью взгляд. Парвати сидела на подоконнике, упершись подбородком в колени и обняв их худыми руками. Падма заметила золотистый блеск на ее запястьях, узнав браслеты их бабушки, подаренные на прошлый день рождения. «Конечно, — грустно подумала Падма, — ведь сегодня днем у Макгонагалл были более серьезные заботы, чем беспокойство о школьной форме».
Например, то, что, возможно, очень скоро их всех поубивают.
Парвати тряхнула головой, взмахнув копной своих волос.
— Это не имеет смысла. Как мы можем хотеть домой, если наше место здесь, в Хогвартсе?
— Мама и папа так волнуются… — сказала Падма. — И это совсем неудивительно, после того, что случилось с Кети Белл, Роном Уизли…
Парвати поджала губы.
— С Роном произошел несчастный случай: он был в кабинете профессора зельеварения и выпил не то зелье. Это могло произойти с кем угодно, в любой момент. А на Кети напали в Хогсмиде, вне Хогвартса… И нет возможности воспользоваться каким-либо транспортом, и мы не сможем переместится.
Падма очень хотела верить своей сестре. Но это было слишком сложно, особенно если теперь каждое утро приносили ужасные новости, на страницах «Пророка» то и дело появлялись некрологи, столько семей ее товарищей настигла смерть от рук сторонников Того-Кого-Нельзя-Называть… Были слишком темные времена, чтобы во что-то верить.
— Нужно выбросить из головы эти глупые идеи о возвращении домой. Мы должны быть здесь, это наше место, — воскликнула Парвати. — Что мы будем делать запертые дома? Играть в гольф, пока не закончится война?
Падма издала нервный смешок, хотя ей совершенно не хотелось смеяться. Ее тоже не прельщала перспектива быть запертой дома на протяжении месяцев или даже лет, не видеть никого, кроме своей семьи и жить в постоянном страхе, что они погибнут стараниями союзников Того-Кого-Нельзя-Называть. Как можно назвать такую жизнь или, лучше сказать, не жизнь?
— Так или иначе, я не собираюсь уезжать, — упрямо произнесла Парвати, вызывающе подняв подбородок. — Они не смогут убедить меня уехать.
Падма вздохнула. Парвати всегда была такой отчаянной… И это не было тщеславием или невоспитанностью, пусть именно так показалось Падме на несколько секунд. Но, возможно, рассудительность равенкловцев на фоне гриффиндорской импульсивности казалась более разумной и рациональной. А еще более пессимистичной и холодной. И обычно именно Падма, как старшая сестра, должна была взывать к разуму Парвати и показывать реальные вещи. Но на этот раз, несомненно, роль старшей сестры ей не нравилась, так как она заставляла бездушно разбивать любые надежды.
— Если станет еще хуже, то уже некому будет тебя убеждать, — вздохнула Падма. — А все именно так и будет…
Слушая это, Парвати повернулась лицом к окну, на ее лбу образовалось несколько горизонтальных морщинок. Обычно Падма могла читать все чувства сестры на ее лице, как открытую книгу, но сейчас его выражение казалось непостижимым.
Блеснув глазами, Парвати спрыгнула с подоконника, стала на ноги.
— Не обязательно! И не обязательно мы должны будем покинуть Хогвартс, пусть мы точно не сможем ходить в школу, как все нормальные люди, и точно то, что эта проклятая война испоганит наши жизни! — на глазах Парвати заблестели слезы, и Падма не знала, от негодования это или от обиды. — И точно то, что мы будем жить со страхом, что погибнут наши близкие!
Голос Парвати звучал одновременно гневно и жалобно.
— Эти годы должны быть лучшими в нашей жизни, а единственное, о чем мы должны были беспокоиться — это о профессорах, мальчишках и танцах!..
Парвати закусила дрожащую губу.
— Пусть это прозвучит глупо и эгоистично, но я хочу нормальной молодости! Хочу гулять с парнями, в тайне от Макгонагалл накладывать макияж, до утра болтать с подругами. Хочу, открывая страницы журналов и газет, видеть статьи о знаменитостях, а не о несчастных семьях, убитых великанами! Я хочу веселиться, быть беззаботной, развлекаться, не переживая из-за дюжин трупов каждую неделю!
Падма смотрела на сестру расширенными глазами, а та дрожала от гнева, бессилия и отчаяния.
— Я хочу просыпаться каждое утро без мыслей о том, что оно может стать последним! Я хочу жить, понимаешь? Жить по-настоящему.
У Парвати была истерика, как у маленькой девочки, которой пришлось наблюдать за тем, как рассыпается ее безопасный мир, недоумевающей, почему рушатся столь привычные для нее вещи; и она не понимала, куда исчезает тот жизнерадостный ребенок, так быстро повзрослевший из-за жестокости мира. Но все уверения были слишком наивными и детскими, ведь война не могла закончиться только потому, что она этого захотела. А Падма, как старшая, должна была хотя бы попытаться образумить Парвати, упрекнуть в том, что та беспокоится из-за таких пустяков, как макияж и танцы.
Должна была, но не могла. Ведь на самом деле Падма была такой же маленькой беззащитной девочкой, которая безутешно плачет, топает ногой по земле, не в силах смириться с несправедливостью жизни. Ведь Падма тоже видела кошмары, тоже хотела, чтобы все изменилось, тоже хотела дышать спокойно. Хотела остаться в Хогвартсе; хотела, чтобы ее лучшая подруга Менди не уезжала из школы из-за смерти брата; хотела чтобы когда-нибудь кто-то пригласил ее на свидание и, возможно, поцеловал в кафе мадам Паддефут… Так хотела нормальной жизни…
Но самым большим ее желанием было не просыпаться каждую ночь от кошмаров и бояться наступающего дня.
Ломающимся голосом Падма ответила:
— Я просто хочу жить в безопасном месте… Где-то далеко, очень далеко от этой войны, где никого не убивают… — по ее щекам потекли слезы. ¬— Где можно жить, не боясь того, что случится. Так хочу, чтобы Хогвартс остался таким же безопасным местом, но это не так… теперь такого места нет …
В горле образовался комок, едва позволяющий дышать, девушка всхлипнула. Закрыла глаза, изо всех сил желая избавиться от леденящего страха, войны, думая об убежище, где можно было бы спрятаться от всего, что ее окружает. Но такого места не существовала, и Падма уже никак не могла остановить слезы.
Парвати обхватила ее руками, начала укачивать, утешая, как маленькую девочку. А старшая сестра не сопротивлялась — ведь сейчас она и правда чувствовала себя маленькой и беззащитной. И так нуждалась в успокоении, которого, к сожалению, никто не мог ей дать.
Парвати погладила ее по волосам, так же мягко, как обычно это делала мама, когда девочка просыпалась от ночного кошмара.
— Тише-тише, не плачь, Падма. Я знаю, что сейчас все плохо, но…
Шепот Парвати стих, и Падме не нужно было леггилименции, чтобы понять, почему. Сестра просто не могла сказать эту сладкую ложь, а правда была слишком болезненной, чтобы произноситься вслух. Падма позволила вырваться наружу еще одному всхлипу. Не было надежды, никакой надежды.
Тогда Парвати сказала снова, твердым и уверенным голосом, которого Падма не слышала никогда прежде:
— Посмотри на меня, Падма. Посмотри мне в глаза.
Слегка сконфузившись, девочка подчинилась.
— Я знаю, что сейчас все очень плохо. Я знаю, что Хогвартс не так безопасен, как было всегда, знаю, что сейчас мы нигде не можем быть в безопасности.
Лицо Парвати осветилось верой, уверенностью. Падма смотрела на нее с легким изумлением. И вдруг сестра показалась ей такой взрослой, пожалуй, даже слишком.
— Я знаю, что не существует ни одного безопасного места. И нет никакого приюта… — глаза Парвати блеснули, но на этот раз не от гнева, без прошлой решительности. — Его должны создать мы сами, Падма. Ты и я, и все, кто хочет жить в этом мире без страха. Они не победят — не смогут. Рано или поздно все изменится.
«И когда это случится… Когда это случится, мир снова станет безопасным местом и мы больше не будем нуждаться в приюте».
Vova
