Часы показывают два часа по полуночи. Странное время. Отовсюду доносятся едва различимые звуки — дыхание, храп, скрип, несмелые осторожные шаги, шепот. Рядом спит напарник, уронив голову на руки и разметав отросшие волосы по столу. Подушкой ему служит история болезни. Два человека — одна судьба. Сухие имена, торопливые пометки и красная бирка в правом верхнем углу. Безнадежно, без улучшений.
Двадцать пять лет назад усталый хмурый целитель, пряча глаза и сомкнув вспотевшие руки, стоял перед пожилой женщиной и бесцветным голосом, совсем не характеризующим профессионала его уровня, сообщал ей страшный диагноз. Необратимые изменения психики, сопровождающиеся измененным состоянием сознания… Поток запутанных терминов, на деле означающих лишь одно — людей, о которых шла речь, больше не существует. Есть лишь их оболочки — тела — с пустыми чужими глазами с испуганным детским выражением, без мыслей, без эмоций, без памяти. Не мертвые, другие.
Нужно осторожно вытащить папку, чтобы не разбудить напарника. Прочесть уже заученные наизусть отчеты, результаты осмотров, назначения. Снова и снова попытаться найти лазейку и сделать невозможное.
— Не терзай себя, — раздается голос. Главной ноткой в нем звучит жалость. Отвратительное чувство.
— Ты не понимаешь, — сухой, безэмоциональный ответ.
— Мне больно видеть тебя таким. Больно вспоминать, что когда-то ты умел быть другим.
— Да брось. Не так уж я изменился.
Но она не сдается, подходит, берет за руку и тепло улыбается. Ее глаза говорят о многом. Широко открытые и такие светлые, что кажутся неестественными, их взгляд приникает в душу, по сосудам попадает в сердце и согревает его изнутри. Тщательно отстроенная стена отчуждения трещит и крошится, шатается и вот-вот рухнет.
— Давай, прогуляемся. Ты работаешь здесь уже пять лет, но твои глаза всегда закрыты, ты никогда не видишь, как удивительно это место.
Удивительно отвратительно. Здесь боль и страдания, слезы, страх, отчаяние, смерть…
Она решительно выходит в коридор, мотнув длинными светлыми волосами, идет к лифту, не обращая внимания на призрачный остов стойки регистрации — зловеще мертвой по ночам.
— Смотри, — говорит. — На этой скамейке по утрам сидит миссис Доннохью. Она приходит с пустяковыми жалобами вроде негнущегося от старости пальца и остается почти до вечера. Она достает большой клубок ниток и вяжет. Долго. А потом она выбирает самого несчастного из посетителей больницы и дарит готовую вещь ему. И всегда это оказывается что-то особенное, что очень подходит этому человеку. Она дарит ему внимание и понимание, дарит надежду. Поэтому ее здесь и терпят, любят и очень ждут каждое утро.
Лавочка выглядит совсем неплохо. Одиноко стоит у дальней стены и уютно скрывается за большой кадкой с фикусом. На ней действительно всегда сидит маленькая старушка в яркой мантии, вся сосредоточенная и нисколько не больная.
— А вот мистер Поппино никогда не ездит на лифте. Говорит, что там скрываются его бывшие умершие жены и только и ждут, чтобы утащить его с собой. На самом деле у него никогда не было жены, но говорит он очень убедительно, и все ему верят. А я пару раз видела неясные тени в этом лифте. Но нам они не страшны, мы же не боимся.
Безумного вида старичок с пышными седыми волосами и густыми кустистыми бровями, потрясая кулаком в воздухе и стуча тростью о каменный пол, часто на дрожащих ногах поднимается по лестнице. Обычно приходится помогать ему достичь своего этажа.
Лифт бесшумно открывает двери, приглашая войти. Внутри, как ни присматривайся, не видно никаких теней. Только Луна может верить в подобные байки. Однажды главный целитель упомянул о необходимости избавиться от сумасшедших, мешающих нормальной работе больницы. Ненормальные, говорил он, которые вполне здоровы и только отвлекают персонал от их прямых обязанностей, должны отправиться на попечение родственников или в специально предназначенные для них учреждения.
Лифт быстро взбирается на пятый этаж. Как и бесчисленное количество раз, чтобы потом унести обратно вниз полноватого мальчишку с отчаянными глазами и упрямо стиснутыми губами, сжимающего в кармане яркий фантик от конфеты. Мальчишки вот уже несколько лет как нет. Вместо него фантики заботливо коллекционирует молодой целитель, и только упрямые губы выдают в нем бывшего робкого ребенка.
— Зачем мы здесь? — попытаться выдернуть свою руку из руки Луны, инстинктивно отходя назад, чтобы собраться с силами.
— Чтобы вылечить тебя, — спокойно говорит Луна. Она — образец мирового смирения и судьбоносной фатальности. Хрупкая и сильная в своей убежденности, в своей вере.
— Меня? — первый признак эмоций — высоко поднятая бровь и злая усмешка, прорезающая губы.
— Ты должен понять, Невилл, как важно смотреть на вещи с разных сторон.
С ее сторон, с Луниных, попахивающих безумием и шокирующих несведущих людей.
— Ты скоро начнешь меня уговаривать остановиться, как Гермиона и Джинни, — имена друзей заставляют взгляд смягчиться, а губы едва заметно дернуться в улыбке.
— Они слишком рациональны. Никогда не останавливайся. Не сдавайся.
Луна идет к той самой палате и берется за дверную ручку. Дверь заперта, только целитель может открыть ее, поэтому Луна ждет. Ее окружает темнота. Нет привычной суеты и болтовни молоденьких целительниц, не бродят кругом родственники пациентов. Жизнь замерла, отдавшись во власть ночи. Ждет. Мелькает шальная мысль развернуться и уйти. Прочь. Подальше от странностей Луны и от этой палаты, которая будит привычную боль в груди и предательское чувство безысходности. Но гриффиндорское упрямство и некоторое геройство заставляют вытащить палочку и отпереть дверь.
— А теперь закрой глаза, Невилл, — просит Луна. Ее слова вызывают удивление, но уже не время отказываться или отступать. Пора махнуть на внутренние сомнения рукой и покорно выполнять все, что она попросит.
— Хорошо, — она снова берется за руку и проводит в палату. Так легко идти, зная, что можно не видеть.
— А теперь представь себя не здесь, не в больнице, а где-то далеко-далеко. Там по небу плывут такие причудливые облака, гонимые легким свежим ветром. Он бодрит и взъерошивает волосы. В облаках угадываются фигуры, разные, но чаще это безмятежно-счастливые лица, улыбки, звери и птицы. Ты стоишь на опушке леса около звонкого ручья, если присесть возле него и опустить руку в воду, то почувствуешь ледяную прохладу, если попробуешь на вкус — сладость и свежесть. Деревья кругом высокие с густыми кронами, причудливым переплетением ветвей. Они колышутся на ветру, будто разговаривают друг с другом. Трава под ногами пружинит, укрывает все зеленым ковром, хочется упасть на него и нежиться, наслаждаясь запахом. А невдалеке играют дети. Мальчик и девочка. Они так заняты своей игрой, что не замечают ничего вокруг, даже друг друга, не говоря уж о деревьях и о тебе. У девочки смешные светлые косички и круглое лицо, мягкое и доброе, иногда она хмурится серьезно и не по-детски. А мальчик шустрый и задиристый с упрямо сжатыми губами и отчаянно храбрым блеском в глазах. Дети не видят друг друга, но чувствуют. Они как слепые котята, потерялись и не могут найти дорогу домой…
Внезапно нарисованная Луной картина ярко и отчетливо становится перед глазами. Миг-другой и неведомая сила переносит на опушку величественного леса, не предупреждая, не спрашивая разрешения. И вот дети совсем рядом — руку протяни — и одновременно так далеко. Тело, словно налитое свинцом, не двигается, глаза изумленно открыты… а потом приходит понимание. Остается только с размаху сесть на траву и закрыть лицо руками. Так вот он каков, их мир.
Девочка, размахивая руками, выделывая ими какие-то фигуры, пробегает очень близко. Если стоять на коленях, то ее глаза будут как раз на нужном удобном уровне. Просто поймать ее взгляд, взять за верткую руку, остановить беспорядочное движение.
— Алиса, — шепот хриплый, как бы не испугать ребенка.
И она смотрит осмысленно, серьезно, удивленно, прямо в глаза. Она боится, но вглядывается в глубину, угадывает эмоции, видит боль. Вскрикивает и пытается вырваться. А мальчик рядом замирает, прислушиваясь к ее крику. Он медленно поворачивается, удивленно смотрит, походит к ней и обнимает ее, и прижимает к себе.
— Не бойся, Алиса, — приговаривает он.
— Это ты, Фрэнк? — спрашивает девочка. — Это и, правда, ты?
— Да. А это и, правда, ты. Наконец-то.
Вдруг в волну смятенных чувств добавляется еще одно. Кто-то настойчиво тянет за руку, дергает, трясет за плечи. Луна. Она странно смотрит, она сияет и гордо отходит в сторону. А из груди вырывается вздох отчаяния. Они проснулись. Родители, безнадежные пациенты больницы святого Мунго, стоят около своих кроватей. Зачем было нужно приходить сюда? Снова…
И происходит невероятное. Алиса Лонгботтом делает несколько шагов вперед и крепко, насколько вообще способна, обнимает своего сына. Фрэнк, помедлив всего секунду, присоединяется к ней.
Луна рядом всхлипывает и утирает слезы, градом катящиеся по ее щекам. Она видит глаза Невилла, его руки наконец-то обнимающие родителей. Не чужаков, а тех самых людей, которые воспитывали его первый год жизни. Именно о них рассказывала ему бабушка, именно они весело махали с немногочисленных фотографий. Чудеса иногда случаются, если очень-очень захотеть. Если применить особую магию, которой не учат в школе. Если орудовать не волшебной палочкой, а душой и сердцем. Чудеса случаются, если в них по-настоящему верить, если их заслужить, разглядеть в стылой обыденности и ухватить за хвост. Это так просто, но почему-то мало кто об этом знает. Это так легко для Луны Лавгуд и так прекрасно. И так важно. И когда дрожащая рука Невилла ищет ее ладонь, она безропотно сжимает его пальцы в знак поддержки и чего-то еще очень важного, большого и светлого. Но это уже совсем другие чудеса…
Vova
