Бывает ли любовь больной?

Как часто боль становится настолько привычной, что ее отсутствие превращается в до дрожи пугающий фактор? Настолько пустым и бесполезным чувствуешь себя, что хочется кусать губы или кромсать собственные запястья кривыми росчерками шрамов, лишь бы снова почувствовать собственное сердце, которое лишь в бесконечной агонии, может существовать в гармонии с организмом.

Насколько сильно может повредиться разум, неутомимо, словно маггловская машина, перерабатывающий те крупицы информации, которые каждый день я, как безумный, собираю о тебе. Складываю, как мозаику, осколки витражных стекол, в надежде сложить твой лик, а получаю ангела, похожего на дьявола, и уже не могу отличить: то ли это сатана смеется надо мной, закинув венчанную рогами голову и выставляя горло, то ли ты так отчаянно желаешь моей смерти.

До какой степени надо отчаяться, чтобы, позабыть обо всем, чему терпеливо учили с детства, отринуть гордость, принципы и сломать шаткие балки, удерживающие мост мировоззрения? Видимо, до безумия: до зеленых глаз перед закрытыми веками, до прописавшегося на подкорке, как в пыльной книге, знакомого пряного запаха, до фантазий, до фикций, до горьких ядовитых слез в подушку и пропоротой ногтями кожи ладоней.

Какой последний шаг за грань? Широкий и размашистый, решительный, как в, зияющую пастью, пропасть; или робкий, но отчаянный, как в те объятия, что дарят солнце после льдов разлуки? Наверное, переступить через себя — все равно, что шагнуть на битое стекло и покореженные гвозди: кроваво, страшно и неизбежно. Так же неотвратимо, как встретиться лоб в лоб с Хогвартс-экспрессом. Так же, как влюбиться в тебя…

Смеюсь… так горько и беспросветно, что Забини рядом передергивает. Если перетянуть трепещущие струны, их райская музыка сгорит, скрипя и воя от натуги, как ветер среди старых морских скал, и провалится в геенну огненную, сводя с ума невольных слушателей. Возможно, грешников в аду жарят именно под звуки моего смеха. Ты странно смотришь, легко удерживая на плече набитую учебниками школьную сумку, и твой расчетливый прищур сладко бьет по нервным окончаниям. Раньше так смотреть мог позволить себе только я.

Дразнишь.. уже не первую неделю, видимо, получая от этого какое-то особое… гриффиндорское удовольствие. Водишь за нос, как несмышленого котенка и, скорее всего, невероятно радуешься, когда глупый я поддаюсь на провокации. Ах, Гермиона, ты посмотри-ка на Малфоя. Кажется, он научился ориентироваться в замке самостоятельно. Это за шесть-то лет обучения. Или ты отдал своих троллей-дружков в гарем Забини? Похоже, он только их еще во всей школе не трахнул. — Даже перекрученный, подсознанием, перетертый на сто рядов, граненный, как самый ценный алмаз, твой голос — в голове продолжает звучать насмешливо. И мне мерзко, что я целые сутки прокручиваю эти унизительный фразы, пытаясь за каждым словом, как за тенью прохладу, отыскать какой-то смысл, шифр или код. И едкое разочарование перекатывается на языке, когда вечером я снова шепчу твое имя, сглатывая собственные чувства, перехваченным от спазма, горлом, как соленую кровь наших драк.

«Малфой, твоя аккуратная подтянутая задница, просто не может занимать столько места. Подвинься!» — и снова перемены. Я так от них устал за эту бесконечную войну. Они прогоркли, и от них до тупой боли сводит скулы. Теперь твои взгляды полны лукавства, и на чуть тронутых загаром щеках появляются небольшие ямочки. От этого дрожит все тело, и пальцы покалывает в желании коснуться, хотя бы кончиков твоих волос. Я был бы счастлив просто мыслью, что ты позволил это мне.

Оказывается, ты просто не вспомнишь, как именно шагнул за грань. Все потому что, стоя в полной темноте, и ощущая, как разрывается на атомы физическое тело, превращая тебя во что-то жалкое и преданно-униженное, ты сознаешь, что грань в ста милях за твоей спиной. Она осталась там, где женская рука с силой опустилась на твои ягодицы, даруя первый вдох и крик, пронесшийся сквозь века, чтобы в сто крат ударить по барабанным перепонкам, превращая мозги в овсяную кашу, которую ты, Поттер, так любишь есть на завтрак.

Я молча двигаюсь по скамье, освобождая совсем немного места, в надежде, что ты оставишь меня одного. Вокруг шумит стадион, школьники, обмотавшись шарфами, как удавками, болеют за своих однодневных героев. Фигуры мечутся по яркому зеленому полю, голос комментатора глухо звучит зудящим фоном. А я сижу, боясь вдохнуть, и считаю удары собственного сердца, потому что твоя ладонь на моем бедре прожигает сквозь шерстяную ткань штанов своим теплом, клеймит и подчиняет своей воле, хотя за всю игру ты так ни разу и не посмотрел на меня.

Когда матч, наконец, заканчивается, я срываюсь с места и смешиваюсь с толпой. Мне больно и трудно дышать. Ощущение такое, будто я оставил свое сердце в твоей горячей руке. Кажется, ты окрикиваешь меня, называешь «Драко», но я бегу, бегу и бегу от самообмана. Толкаясь локтями, чертыхаясь сквозь стиснутые зубы, и единственная мысль, которая бьется в моей, в конец поглупевшей, голове «Я так больше не могу».

Врываюсь в первый попавшийся мужской туалет и падаю на каменный пол на колени. Я устал, я больше не могу. То ты холоден, как северный ветер, то нежен и сладок, как эспарцетовый мед, то далек и надменен, как самый запретный из плодов. Мне не вынести этого всего. Невозможно долго бить фарфоровую куклу головой о чугунный орнамент камина — рано или поздно она расколется, чернея на затушенных углях. И я не выдержу так: то ласкаясь, то удаляясь в тень, поруганный и обделенный лаской.

Скребу ногтями каждую щербинку, но понимаю, что ничего не ощущаю. На пальцах все еще застыло запоздалое желание коснуться кончиков твоих волос, и я униженно выстанываю твое имя, проклиная день своего рождения. По бледным, пепельным щекам стекают полные стыда и горя слезы, то обжигающей, то ледяной щекоткой пробираясь под, стоящий от крахмала, воротник.

Тихий скрип дверных петель я воспринимаю как-то отстранено, но, следующее за осторожными шагами, горячее объятие внезапно разбивает черно-белый мир на десятки спектров. Сознание окутывает родной запах, в глазах двоится от эмоций, и я цепляюсь за чужие руки, не вслушиваясь в хриплый шепот. Верчусь в кольце объятия, как в коконе, пока не получается развернуться, и только тогда верю, что это действительно не бред моего горячечного воображения.

— Поттер! — ты ласково смеешься и нежно прижимаешься своей щекой к моей. Наверное, впервые ты увидел такого изумленного Малфоя. Но мне плевать. Я отчаянно цепляюсь за твою рубашку, злясь за неловкость пальцев, в страхе, что ты сейчас снова уйдешь. Но ты сидишь и все крепче и жарче прижимаешь к своей груди. И лишь тогда я понимаю, что говорю. Говорю вслух все, что так давно вертится на языке… Не уходи. Умру, если сейчас ты что-нибудь не скажешь: хоть вдох, хоть выдох, только чтобы громко! Верни мне краски, хоть каплю цвета в вихрь тьмы, который измеряется годами-милями испепеленного песка пустых желаний. Ты Бог, который сотворил меня таким, какой я здесь сейчас.

Лихорадочно целую твою шею, ощущая каждую трепещущую вену под губами, и сладко выдыхаю, когда ты гладишь пальцами мои лопатки. Не правда — боль не единственное топливо для изголодавшегося сердца. Куда охотнее оно колотится и посылает обжигающую кровь, когда твои губы отвечают на пламенные поцелуи.

Мы перемещаемся по полу, то целуясь, то срывая с тел такую ненавистную сейчас одежду. Ты упираешься спиной в холодный кафель и вздрагиваешь, но тут же поднимаешься на ноги и хитро смотришь сверху, надавливая мне на затылок нетерпеливой ладонью.

Я никогда этого не делал раньше, но даже если бы ты предложил мне целовать твои пальцы — я лишь припал бы к ним губами.

Бывает ли любовь больной? Сжирающей, как раковая опухоль, исподволь? Когда тот, кого ты желаешь больше, чем весь мир в своей руке, становится слаще опиума и никотина? Зависимость, которую ты можешь побороть лишь смертью. Каким бы низменным не казалось возвышенное дамскими романами чувство, я бы вырвал свое сердце, останавливая ритмичный ток крови, только ради того, чтобы вложить его в ласкающую мой затылок ладонь.

Ты всхлипываешь надо мной, когда мои неловкие губы обхватывают темную головку, а жадные пальцы обвиваются вокруг толстого ствола. Твой вкус ударяет в голову похлеще огневиски, и я глухо вскрикиваю, не разжимая губ, стискивая собственные яички, всеми силами стараясь не кончить вот так сразу.

Смешно сказать, но это мой первый раз. Я никогда не считал, что с этим надо торопиться, но ты.. Я не смею судить насколько ты опытен — мне сложно оценить, да и уверенные резкие толчки, гладкая, вкусная кожа головки на языке и горячее тело под руками, напрочь выбивают у меня из головы все мысли на эту тему. Когда сдерживаться уже не хватает сил, и сперма бьет на пальцы, я сладко стону, сжимая губы, и тут же понимаю, что ты тоже кончаешь. Глотаю так, словно мне из золотого кубка преподнесли чистейшую амброзию, вылизываю все, что не поместилось, и трепетно целую смуглое бедро.

Мыслей в голове почти никаких нет, да и я устал думать. Ты медленно съезжаешь по стене и притягиваешь меня к себе на грудь. Я чувствую, как под моим — все еще лихорадочно бьется твое сердце, и понимаю, что называют ангельской музыкой. Дыхание становится более ровным, но никто из нас не спешит привести себя хотя бы в относительный порядок. Кажется, мы даже не зачаровали дверь, но сейчас об этом совсем не хочется думать. Ты медленно водишь подушечкой пальца по моей спине, очерчивая каждый позвонок. И я совершенно уверен, что ты больше никуда не уйдешь, потому что мое ухо то и дело опаляет жаркое, тихое, но вечное, как мир признание «Люблю…»