Маленькая птичка, улетай домой

В подвале Малфой-мэнора холодно, что совсем неудивительно. Наверху ковры, гобелены, золоченые рамы портретов, а тут только серые камни, да узкое окошко под потолком. В этом все Малфои — снаружи красивая обертка, а внутри — черти что.

Гермиона зябко ежится и проводит ногтем по деревянной двери, потом еще раз и еще, пока не остается едва заметная зарубка. Двенадцать их уже. Двенадцать дней и одиннадцать ночей в темноте и сырости.

Камерой это назвать трудно, склеп — не иначе. Пять шагов в ширину, семь — в длину. Первые несколько дней Гермиона только и занималась тем, что считала все подряд. В решетке на окне ровно восемь прутьев, на двери — три перекладины. На руках — десять пальцев.

Она не знает, где сейчас Рон и Гарри. Она даже не знает, живы ли они. Помнит вспышки, нож, перекошенное лицо Малфоя — и все. Потом склеп и каждый день одно и тоже — три ложки хлюпкой овсянки и мадам Лестрейндж на десерт — очень невкусный, кстати говоря. Приторный и скучный, как пудинг.

И играют они в одну и ту же игру. Водит Беллатрикс, у нее палочка. И вопросы, которые разнообразием не отличаются.

— Где Поттер?

— Не знаю.

— Где Уизли?

— Который из них? Их, знаете ли, много.

Беллатрикс неестественно терпелива, только губы нервно поджимает.

— Рон Уизли.

— Не знаю.

— Поттер действует по плану этого безумного старика?

— Я не знаю никаких безумных стариков.

Зря, ох зря. Гермиона честно сожалеет о сказанном, пока ее суставы сводит боль от какого-то заклятья. Она даже не успела услышать какого — и от неведения теперь гораздо больше мучается, чем от самой пытки. Впрочем, Лестрейндж особо не усердствует, пару секунд — не более, а может, и более, но кто же знает. Время тут, в Малфой-мэноре, вообще какое-то странное.

— Поттер действует по плану Дамблдора?

— Не знаю, — монотонно твердит Гермиона. Это «не знаю» скоро будет ей сниться.

У Беллатрикс черная палочка, черная мантия, черные волосы. Удивительно хорошо гармонирует с серыми стенами подвала, будто бы тут родилась и прожила много лет. А Гермиона здесь совсем лишняя, как плесень на праздничном торте.

— Кто надоумил Поттера искать меч?

— Какой меч?

Беллатрикс странно ухмыляется, и Гермиона сразу чувствует себя больной и слабой от этой ухмылки.

— Девчонка, знаешь, почему ты еще жива?

Потому что нужна для ловли на живца — это и Крэббу было бы понятно. Правда, неизвестно, кого именно они ловят. Рона? Гарри? А может быть, они уже захватили Хогвартс и просто убьют ее на глазах у всех, чтобы неповадно было дружить с грязнокровками.

— Он приказал не убивать тебя, ему нужна информация. Но калечить… я могу сколько угодно, на свое усмотрение.

Ясно, кого она имеет в виду, но зачем? Толку от Гермионы мало — Дамблдор разговаривал только с Гарри. Неужели они думают, что старый директор доверил ей свои тайны?

— Что скажет Волдеморт, если я умру от боли? Или от холода? — Гермиона старается дышать ровнее, чтобы не показать волнения.

— Да как ты смеешь?!

Беллатрикс хватает ее за руку, повыше локтя, и встряхивает — сустав хрустит.

— Как ты смеешь произносить его имя? Наглая воровка!

— Это его имя, разве не так? Дамблдор говорил…

— Дамблдор выжил из ума! Все, что он говорил, бред больного. Посмотри, во что превратился Хогвартс, если рядом с моим племянником училось такое отребье, как ты.

— Не смейте так говорить о нем! Он великий человек.

Гермиона забывает о том, где находится и кто сейчас рядом с ней. Гнев и ярость топят ее. Как может эта больная, безумная женщина так говорить о Дамблдоре? Как она вообще посмела?

— Вы тоже учились у него! И ваша сестра. Что он вам сделал?! — кричит Гермиона.

— Этот твой великий человек сделал из магов посмешище.

Беллатрикс снова спокойна, видимо так влияют массивные стены подвала. У нее удивительно некрасивые и неаккуратные ногти. Широкие, маленькие и грязные. И очень мерзкая улыбка, от такой улыбки даже камни завянут, не то что цветы.

— А Волдеморт сделал из магов трупы, — бросает Гермиона и испуганно прикрывает рот свободной рукой.

Щеку опаляет боль от пощечины — Лестрейндж очень предсказуема.

— У кого ты украла палочку? — Беллатрикс возвращается к допросу.

— Купила у Олливандера.

Беллатрикс опять встряхивает ее за плечо. Кажется, у нее это входит в привычку. Но если долго трясти за руку, то можно ее сломать, а со сломанной рукой жизнь Гермионы вряд ли станет интереснее.

— Олливандер продает палочки только магам, а ты грязнокровка. Где ты украла палочку?

— А что я еще украла? — спрашивает Гермиона. — Письмо из Хогвартса? Место за столом Гриффиндора?

— Ты украла магию и палочку — этого было достаточно.

— И вы верите в этот бред?

Вчера они даже не дошли до этого вопроса. Гермиона получила Круциатус еще до того, как Беллатрикс спросила про меч. То, что они продвинулись так далеко, — уже прогресс.

— Круцио.

Беллатрикс произносит это слово так заученно, так радостно, будто бы живет только ради этого заклинания. Наверное, «круцио» было ее первым словом. Не «мама», не «папа», а именно «круцио».

Гермиона привычно сжимается, но ничего не происходит. Она даже щипает себя за руку, чтобы проверить. Щипок — больно, но это определенно не боль от круциатуса.

— Мне не больно, — говорит она. — Это нормально?

— Что-о-о?! Круцио.

И снова ничего.

— Может быть, она сломалась? — невинным голосом интересуется Гермиона.

— Люмос.

Кончик палочки светится, как и положено. Значит, палочка в порядке. Если Круцио не действует, следовательно, либо Беллатрикс вдруг утратила ненависть и прежние навыки, либо Гермиона приобрела устойчивость к заклинанию. Вероятность обоих вариантов настолько ничтожно мала, что Гермиону разбирает смех.

— Может, — хохочет она, — вы стали добрее?

Но Беллатрикс смотрит не на нее, а на миску из-под овсянки. Да так пристально, что миска сейчас, кажется, лопнет от ее взгляда.

— Овсянка для Грейнджер, — бормочет Лестрейндж. — Овсянка говоришь…

Она, как хищная птица, черная и злая, приближается к миске. Обычная овсянка, что она там увидела? Беллатрикс берет миску в руки и принюхивается. Скрюченные пальцы действительно немного похожи на когти.

— Вот дрянь! — восклицает она. — Какая же дрянь!

— Я тоже не люблю овсянку, — все еще смеется Гермиона.

Однако Беллатрикс не обращает на нее внимания, лишь на прощание хлопает дверью так, что паутина обсыпается с притолоки. И смех уходит за ней — Гермионе больше не весело. Смеяться в одиночку в пустом склепе как-то неуместно, неудобно, да и, по большей части, глупо. Что нашла Беллатрикс в миске? Неужели ее так возмутили остатки каши, или дело в чем-то другом?

Впереди вечер и ночь. Хорошо еще, что крыс тут нет, только пауки, но Гермиона их не боится. Крысы гораздо страшнее, опаснее.

Интересно, есть ли в подвале еще заключенные? Может быть, как раз за этой стеной сидит кто-нибудь, кого Гермиона знает. Джинни или Невилл. У Гермионы отобрали туфли и все тяжелые предметы, даже постучать нечем. Она легонько царапает стену ногтями и, прислонившись, слушает. Камни слабо гудят, замок живет своей жизнью. И Гермиона стучит кулаком из всех сил.

— Эй, есть там кто-нибудь?

Но то ли никого нет, то ли Гермиону не слышат. Или не могут говорить.

Вдруг слабый шорох у окна, и рядом с ней падает что-то круглое и блестящее. Гермиона вскакивает и вглядывается вверх, туда, где тонкая полоска света. Но окно высоко, и ничего не видно.

Круглое и блестящее — галлеон, один из тех, которыми они пользовались для связи в ДА. Его легко узнать. В склепе становится темнее или просто темнеет перед глазами — Гермиона не знает.

Галлеон теплый, его долго держали в руках прежде, чем бросить. Только бы не Рон и не Гарри. Если их поймают, все, что они сделали вместе с таким трудом, будет зря.

А за дверью чьи-то шаги, Гермиона быстро убирает руки за спину и прислоняется к стене. Но это не Беллатрикс. Впервые за двенадцать дней к ней спустился сам Малфой. Что-то должно было случиться, раз он соизволил зайти в этот склеп. Выглядит он, по крайней мере, так, будто не спал несколько ночей. Малфою явно тяжело стоять, он даже трансформирует для себя стул и почти падает на него.

— Хочешь стать мертвой героиней? — говорит он. — Думаешь, тебе поставят памятник? Или положат в белую гробницу, как Дамблдора? Или ты думаешь, что тебя кто-нибудь спасет?

Гермиона крепко сжимает галлеон. Нельзя слушать, нельзя думать. Пусть его слова пройдут мимо. Они слишком опасны, чтобы в них вдумываться.

— Кому нужна очередная пешка Дамблдора? Ты теперь для них не существуешь. А если вдруг умрешь, кто по тебе будет плакать?

— А вы? — перебивает его Гермиона.

— Что я? — теряется Малфой.

— Вы для них существуете? По вам кто-нибудь будет плакать?

Он молчит — тяжело, душно молчит. Вопрос явно его задел, он так смотрит, словно крысу увидел. Но раз Малфой соизволил заговорить с ней, значит, Рон и Гарри живы, а это — главное.

— Девочка, ты такая дура, — устало произносит Люциус Малфой. — Ты понимаешь, что завтра или послезавтра Темному Лорду надоест, и ты умрешь? Да таких, как ты, миллионы, одной больше, одной меньше — никто не заметит потери.

Страх — вот что в нем не так. Он боится, и это слышно по его голосу, по выражениям. Вот откуда эта болезненная усталость на лице — результат бессонных ночей.

Гермиона, все еще держа руки за спиной, делает шаг к нему, потом еще один.

— Стой, где стоишь, — приказывает Малфой.

— Вы боитесь? — тихо, почти шепотом, спрашивает она. — Я не скажу им, что вы боитесь. Только ответьте, Рон жив? Пожалуйста, — добавляет Гермиона уже без голоса, одними губами.

— Она убьет тебя, — убежденно говорит Малфой, — теперь я ее понимаю. Белла тебя убьет и правильно сделает. Зачем я только сюда пришел…

Он собирается уходить: стул убрал и дверь открыл. Но почему-то все это делает так медленно, словно уходить не хочет. И сутулится как старик.

— Если вам страшно, — решается Гермиона, раз уж Круцио на нее сегодня не действует, — можете зайти еще. Поговорить… или помолчать.

— Лучше бы он тебя сразу убил, — качает головой Малфой, — так было бы проще для всех.

— А Драко тоже здесь? — она цепляется за любую ниточку, чтобы разговор не прервался. Малфой пока что единственный человек, с которым ей удалось пообщаться за двенадцать дней, кроме безумной Беллатрикс. И он, видимо, тоже тонет в унынии, точно так же, как и она сама. Только у Гермионы склеп, а у него — целый замок.

— Не твое дело.

И не уходит, стоит в проходе спиной к ней, рукой держится за дверь.

— Ему, наверное, очень нравится общество Беллатрикс.

— Поттер жив, — бросает Малфой.

Кажется, он закрывает дверь целую вечность. И только потом Гермиона вспоминает про галлеон. В голове мелькает мысль: Гарри и Рон, кто-то из Ордена Феникса или Малфой-старший — кто бросил ей шанс на спасение?

Ответ прост: тот, кто знает, что она здесь.

Гермиона уже привыкла засыпать в холоде под своим серым шерстяным одеялом, но сейчас сон не идет. Ей чудятся шорохи, она каждый раз приподнимается на локте и тщетно прислушивается. Но это всё слуховые галлюцинации, вязкое безумие ожидания. Может, и не придет никто. Отчего вдруг она решила, что ее спасут именно сегодня?

Ночь бесконечна, и рассвет никогда не наступит. Гермиона то садится, то снова ложится. В груди что-то все время тянет, лежать неудобно, а от долгого сидения затекли ноги. В руке галлеон, он скользкий и пахнет металлом. Одеяло колючее, камни холодные, за окном что-то трещит…

Нет ничего хуже неопределенности. Если даже настоящее туманно и безнадежно, то бессмысленно думать о будущем. Да и будущего у нее, наверняка, теперь уже нет.

Гермиона вскакивает и начинает мерить комнату шагами вдоль стен. Пять, семь, снова пять и снова семь. Сюда бы книгу, совершенно любую, сошли бы даже лекции профессора Биннса, только бы заняться делом. От безделья можно свихнуться, что, видимо, как раз и происходит. Гермиона останавливается, разворачивается и снова вдоль стены: пять, семь, снова пять и снова семь.

Инсомния — так, кажется, это называется. Корень асфоделя, сок сопофоруса, настойка полыни — зелье живой смерти — лучшее лекарство от бессонницы, избавит раз и навсегда. Было бы неплохо заснуть и не проснуться. Никакой Беллатрикс, никакой овсянки.

Настой из сушённых златоглазок, спорыш, тертый рог, пиявки, шкурка бумсланга — оборотное зелье. Гермиона, закрыв глаза, чтобы не кружилась голова, ходит вдоль стены и перечисляет все известные ей зелья. Вслух, по слову — на каждый шаг. На амортенции она спотыкается об одеяло и открывает глаза. Амортенция — майоран, жабья желчь… Гермиона вдруг понимает, что дальше не помнит. Майоран, жабья желчь и пустота. Она знает, как должно выглядеть это зелье, как должно пахнуть, но не может вспомнить оставшиеся ингредиенты.

— Спокойно, Гермиона, спокойно. Ты знаешь, — уговаривает она сама себя. — Ты это учила, сдавала, ну же…

И ничего.

— Я Гермиона Грейнджер, — она старается дышать ровно и говорит почти по слогам, — я учусь… училась в Хогвартсе. Рон Уизли — мой друг. Я не сошла с ума. Я просто забыла рецепт зелья, который знаю наизусть.

От воспоминания о том, что Рон Уизли — друг, становится немножко полегче. Вот бы с кем сейчас поговорить. О чем-нибудь таком… о тортах, например. О больших шоколадных тортах с мармеладками и марципаном или о медовых вафлях. Да хоть об овсянке, только бы поговорить. Может, Рон и не самый умный парень в Хогвартсе, но зато он — Рон Уизли. И этим все сказано. Ей определенно следовало поменьше на него орать.

И где же ты сейчас, Рон? Спишь в палатке? Или идешь по лесу, и мох мягко хрустит под твоими ботинками? Или, может быть, притаился в окрестностях Малфой-мэнора… Где бы ни был, главное, чтобы жил. Чтобы не попался Пожирателям на глаза.

Гермиона снова считает. У Рона пять братьев, в Хогвартсе четыре факультета, способов применения драконьей крови — двенадцать, в Министерстве — семь уровней.

Цифра семь — нехорошее предчувствие. Два года назад они все чуть не погибли в Министерстве. Их было шестеро против двенадцати, и уверенность — вот что их спасло. Уверенность в том, что появится Дамблдор, и всё сразу будет хорошо — так как бывало всегда. И Дамблдор пришел, потому что тогда он был жив, а сейчас не придет, как ни зови.

Дамблдор почему-то всегда знал, что нужно делать, а Гермиона — маленькая и глупая, куда ей до него.

Беллатрикс приходит тихо и незаметно, почти как рассвет. У нее с собой коробка, что-то между ящиком и сундуком. И Беллатрикс ставит ее посреди склепа, прямо на пол.

— У меня сюрприз для тебя, — смеется она, и от этого смеха у Гермионы холодеют пальцы. — Знаешь, что это?

— Коробка?

Гермионе неинтересно. Почти. Беллатрикс же больная на всю голову, могла придумать всё, что угодно. А если шанс угадать маленький, какой тогда от гадания смысл?

— Чего ты боишься больше всего? А? Скажи мне, что тебя пугает? Смерть? Кровь? Забвение?

Когда-то ее боггарт превратился в Макгонагалл, и та сказала, что экзамен провален. Сейчас от этого воспоминания смешно, а тогда Гермиона действительно сильно перепугалась — чуть сердце не остановилось.

— Боюсь, что кто-нибудь убьет Волдеморта раньше, чем Гарри сделает это сам, — говорит Гермиона. И улыбается назло этой черной женщине. Злить Беллатрикс даже приятно, от этого просыпается что-то такое внутри, смелое и отчаянное.

Беллатрикс молча переворачивает крышку коробки и быстро отходит подальше, а из коробки выскальзывают крысы — огромные, с голыми розовыми хвостами. Черные, как Беллатрикс, и такие же противные. Они падают на пол, принюхиваются, встают на задние лапки. Гермиона боится даже пошевелиться, подбирает ноги под себя и прижимается к стене.

— Как банально, девчонка боится крыс, — шипит из угла Лестрейндж. — Что еще можно было ожидать от грязнокровки.

Их столько, что Гермиона теряет счет. Как они уместились в этой коробке — непонятно. Что-то тут не так. Но крысы учуяли жертву и бегут к ней, вот уже рядом. Страх затмевает мысли и мешает думать. У этой загадки есть разгадка, нужно только перестать бояться.

— Петрификус Тоталус.

Гермиона поначалу думает, что ослышалась, показалось. Но тело не слушается, а Беллатрикс мерзко смеется. И слОва не сказать: язык, гортань — все парализовало.

Крыса бежит по ее ноге, холодные лапы и хвост тоже холодный. Принюхивается, шевелит усами. Бежит, всё ближе к горлу, к лицу. У крысы вытянутая морда, крыса хихикает. Гермиона даже глаза не может закрыть, чтобы этого не видеть.

— У Люциуса в подвале водятся хорошие боггарты, — через затуманенное сознание доносится голос Беллатрикс. — Хотя в твоем возрасте пора бояться других вещей. Крысы — это так банально, так невежественно.

Вот где разгадка, но Беллатрикс все предусмотрела. У страха розовый нос и маленькие черные глаза. Страх смотрит прямо на Гермиону, гипнотизирует, и от этого взгляда хочется забиться под одеяло с головой и кричать до потери голоса.

Гермиона замирает на секунду на краю сознания, балансирует — крыса уже на щеке — и падает в пропасть. Запах мокрой гнили, где-то далеко смеется Лестрейндж, а потом дно и полное безразличие. Парализовано не только тело, парализован разум.

— Гермиона Грейнджер, ты украла магию. Подкупила Олливандера. Попала с помощью Дамблдора в Хогвартс, — нудный голос заполняет голову. — Ты помогла Поттеру украсть меч. Ты воровка, дрянь, ничтожество!

У Беллатрикс серые тяжелые туфли с металлическими пряжками и широким каблуком. Они так близко, что видны маленькие царапины на металле.

Гермиона Грейнджер? А кто это? Девочка-отличница из Гриффиндора или грязнокровная воришка? Гермиона почти сомневается.

— Ты могла бы уйти к своим маглам, никто бы тебя не тронул. Но ты решила, что, раз у тебя есть магия теперь, все можно. Можно воровать из моего сейфа, можно скрываться от Темного Лорда…

Беллатрикс наступает на руку Гермионы и с силой нажимает, кости хрустят и отзываются болью.

— Ты думаешь, ты умная? Ты думаешь, что сможешь уйти отсюда, уйти от Темного Лорда. Но где твой ум сейчас?

Во рту металлический привкус, ноги онемели от долгого лежания. Сколько она была без сознания? Гермиона уже может шевелиться, но делать это при Беллатрикс не хочется. Если Лестрейндж опять откроет ящик… Лучше молча лежать и слушать.

— Моя сестрица тоже решила, что умнее всех. Но Темный Лорд всё узнает: и про овсянку для Грейнджер, и про зелье. Потому что нельзя ошибаться.

Мысли слабые, тонкие. Что могла сделать жена Малфоя, чтобы так разозлить Беллатрикс Лестрейндж? Овсянка для Грейнджер и нечувствительность к Круциатусу — тут определенно есть логическая цепочка. Только в нее никак не вписывается Нарцисса Малфой.

— Все ошибаются, — шепчет Гермиона.

— Кто ошибается, тот умирает, — замечает Беллатрикс. — А разве есть что-нибудь хуже смерти? Ах да — крысы!

И снова открывает ящик. И снова у страха розовый нос и черные глаза. А Беллатрикс смеется.

Крысы ползут по рукам, тянутся к шее. Они ненастоящие, всего лишь материальная проекция — боггарты. Здесь нечего бояться. Гермиона уговаривает себя успокоиться, но тщетно. Опять край сознания, опять пропасть, опять безумный полет.

Кто-то кричит. Гермионе требуется несколько секунд, чтобы понять, что кричит она сама. До хрипа, почти до разрыва связок.

— Не ори, ты действуешь мне на нервы.

И снова серые туфли с металлическими пряжками.

Беллатрикс нашла слабую точку — эти крысы сведут Гермиону с ума. Она уже не может различить, где реальность, а где игра сознания. Крысы ненастоящие, но почему Гермиона чувствует прикосновения их лап? То ли это воображение играет с ней, то ли действительно Беллатрикс собрала целый ящик крыс.

— Боггарты? — спрашивает Гермиона через силу.

— Забавно, правда? У Темного Лорда большая фантазия. И знаешь, что забавнее всего? Ты сама себе сейчас враг. Если вдруг ты перестанешь бояться крыс, боггарты станут чем-то другим. Возможно, чем-то еще более ужасным.

Когда-то Гермиона уже слышала эту фразу, гораздо раньше, не в подвале Малфой-мэнора, а в Хогвартсе. В тот год, когда Рон встречался с Лавандой, на Рождество Гарри сказал ей это: «ты сама себе враг, Гермиона».

— Что вам нужно? Я ничего не знаю.

— Он желает, чтобы ты слушалась. Чтобы ты делала то, что он хочет, — многозначительно говорит Беллатрикс. — Это вопрос времени. В конце концов, все будут делать только то, что позволит Темный Лорд.

Коробка снова открыта. И крысы — мерзкие, черные.

У Гермионы есть галлеон. У нее есть серое шерстяное одеяло. А еще у нее есть Рон и Гарри. Гермиона действительно сама себе враг.

И она считает, ей больше ничего не остается. В Мунго — шесть отделений, в «Норе» три этажа. Рон Уизли — один. Гарри Поттер — один. Гермиона Грейнджер — одна.

Рон смеется, и Гарри тоже. Фред и Джордж в своем репертуаре: засунули Малфою за шиворот хлопушку. Гермиона едва сдерживается, чтобы не засмеяться вместе с ними — ей вроде как не положено, всё же староста. Но Малфой так забавно дрыгается и орет на Гойла, что она не выдерживает и хохочет в голос.

— Истеричка, — слышит она. — Чертова истеричка.

Профессор Люпин говорил, что боггарт боится смеха. Гермиона смеется как ненормальная. Она вспоминает, как Гарри выиграл матч, поймав снитч ртом, как Рон стал вратарем сборной. Вспоминает, как она сама подожгла мантию Снейпу, чтобы спасти Гарри.

У Беллатрикс такое выражение лица, будто она лимон съела. Целиком и со шкуркой, и от этого еще веселее. А крысы-боггарты топчутся у ящика, боятся. У Гермионы нет палочки, она не может загнать их в ящик, зато может напугать смехом. Почему же она раньше не додумалась — это же так просто!

— Прекрати! — кричит Беллатрикс, зажимая уши. Смех отскакивает от каменных стен, эхом переливается по склепу. — Заткнись!

Беллатрикс забывает о дистанции и подходит слишком близко к коробке: крысы, все вместе, превращаются в нечто странное, по мнению Гермионы. А когда она понимает, в чем дело, то начинает заикаться от хохота: Беллатрикс Лестрейндж боится… саму себя! Ее боггарт — собственное отражение. Две Беллатрикс — это так смешно, смешнее и быть не может.

— Риддикулус, — шипит Лестрейндж и загоняет боггартов в ящик.

Гермиона, хоть всё еще смеется, но краем глаза наблюдает за ней: Беллатрикс растеряна, это видно по ее сутулой спине.

— На сегодня хватит, — говорит Лестрейндж. — Мерзкая дрянь всё испортила.

Без Беллатрикс смеяться нечему. Тем более она так хлопнула дверью, когда уходила, что Гермиона сразу пришла в себя. Да и одна мысль сильно тревожит ее: Беллатрикс не спрашивала о Роне и Гарри, а это плохо. Это очень и очень плохо.