Становление, ч.4: Черный ящик

В сквере за площадью Героев снимали порнофильм. Сначала, всего на секунду, он этого не понял — подумал просто, что молодые задумали выяснить отношения прямо тут, не стесняясь публики, и решил, что надо отвернуться. Но к парочке периодически подбегал ассистент, чтобы утереть текущий с них пот, а в кустах обнаружился загорелый дядя, восседавший на раскладном стульчике. Он обмахивался стопкой бумажек и уныло отдавал им команды:

— Подними ногу повыше. Стоп. Что это за прыщ? Замажьте, быстро. Почему на венгерском? Кричать «я сейчас кончу» надо на английском. Что значит, не знаешь, как? Ты что — новенькая? О Господи…

Значит, можно и посмотреть. Он курил и поглядывал. Бродивший рядом полицейский разогнал мальчишек, которым тоже было интересно, а его не тронул.

У ворот зоопарка змеилась очередь из азиатских туристов, которые не подозревали о разыгрывающейся неподалеку бурной деятельности. Как они умудрялись бесстрастно и неподвижно стоять под палящим солнцем — оставалось загадкой.

Богдан затушил сигарету ботинком и пошел к ближайшему лотку купить чего-нибудь освежающего. Под стеклянной витриной были выставлены ровные ряды вафельных стаканчиков, накрытых сверху пушистыми шапками сливочного мороженого. Были белые, коричневые, розовые и светло-зеленые.

— А лимонного нет? — спросил он продавщицу; та ответила взглядом, в котором явственно читалось: «лимонного я те щас в зад засуну».

— Желтенькое такое. Я в прошлом году тут покупал. Очень вкусное, — примирительно сказал он.

— Нет лимонного, — почтила его нимфа торговли и отвернулась к журналу с японскими кроссвордами. Он комкал в руке выменянные днем форинты.

Богдану очень, очень не хотелось беспокоить ее снова, но мороженого хотелось сильнее.

Доев клубничное мороженое, которое тоже было ничего, он вытер пальцы об листву, достал из кармана бутылочку с минеральной водой, открыл, сделал глоток, остальное вылил себе на руки и голову. По майке с надписью «ДиакСигет — 1995» расплылось длинное пятно, но удовлетворения не пришло никакого — вода уже успела нагреться. Поглядев по сторонам и сделав шаг назад, под деревья, Богдан потыкал в себя и в бутылку палочкой: голове стало значительно легче, а сосуд наполнился невероятно холодной, прямо-таки ледяной, водой.

День клонился к закату. Ему оставалось убить всего полчаса. Богдан называл этот ненавистный город Оранжевым. Именно такой цвет он приобретал, когда загорались фонари. Оранжевый — цвет ненависти, агрессии и ярости; каждый раз Богдан говорил себе, что приезжает в последний раз.

Вообще сейчас они с Мироном должны были уже быть в пути, но, придя домой, Богдан застал разбросанные по всей квартире вещи, порванный чемодан, бьющуюся в истерике маму и бледного от злости младшего брата. Чемодан пришлось чинить, маму насильно усаживать на кухне, и капать ей настойку полыни. Мирко отправил его гулять, пока собирал вещи заново. От помощи почему-то отказался, да ну и черт бы с ним.

Полчаса — мало. Это время можно провести, если идти до дома медленно, печально, пялясь на жирных русских, заседающих в «Паприке», на витрины и афиши. А вот размышлять о чем-то не стоит. Мыслей Богдан пока избегал.

Дойдя до улицы Йожефа Марека, до старого красивого здания с лепниной, и затушив очередную сигарету о стену дома, он поднялся обратно в квартиру, где стояла пугающая тишина.

Мама сидела там, где он ее и оставил — на табуретке у кухонного стола. Она смотрела в стену отсутствующим взглядом и вертела в руках измятый платок. Брат курил в своей комнате у открытого окна.

«Сейчас я его упрекну за то, что курит, а он скажет: «на себя посмотри, будто ты в 18 лет не курил».

Богдан ничего не сказал, Мирон, соответственно, ничего не ответил. Минуту стояли, молчали. Под окном пьяный прохожий пел что-то про улетающих журавлей.

— Пошли? — голос Мирко был хриплым от курева и пререканий.

— Поговори с мамой.

— Хера драконьего. Что я ей скажу?

— Попрощайся хоть.

— Сам прощайся, — фыркнул младший брат и кинул сигаретой в пьянчугу, но окурок унесло в сторону слабым ветерком.

Ильдико наконец встала, убрала замызганный носовой платок, положила стакан в чистую раковину. Некоторое время она притворялась, будто не подозревает о том, что старший сын стоит в дверях.

— Мама, ты меня, конечно, прости, но…

— Вы с Агатой совсем перестали меня навещать.

Богдан открыл рот, чтобы начать протестовать.

— Я внуков уже не узнаю, когда увижу, ты понимаешь это? Что я такого сделала, что ты меня так наказываешь?

— Мама, я тебя не наказываю, о чем ты вообще говоришь, — он знал, что спорить с нервной женщиной глупо и бесполезно, но ничего не мог с собой поделать. — Ты, что же, хочешь, чтобы Мирон остался у тебя на шее висеть? Я ведь тебе уже объяснял, с его оценками… а ему нужна работа…

— В этой твоей мучильне? — внезапно закричала Ильдико пронзительным голосом. — Мне мало того, что у меня один сын постоянно подвергает себя опасности, так я еще теперь второго должна отдавать на съедение этим тварям?

Вот так всегда.

— Мало того, что ты его забираешь дерьмо драконье убирать, так еще в соседнюю страну!

Богдан молчал. Его ужасно достали споры. Он в который раз вспомнил о том, что как раз по этой причине поспешил уехать в Румынию, к отцу, едва только закончил школу — причина называлась «мама меня любит, да сил нет терпеть ее любовь». А в разговор о том, что Агата не приезжала навещать свекровь, он даже ввязываться не хотел: подумать только, вот кто дернул маму сказать его жене, что она ужасно растолстела после последних родов.

Ильдико пригладила волосы и снова села за стол, дрожащей рукой взяла с подоконника колоду карт и жестом велела ему сесть.

— Мама, я не буду.

— Сядь.

— Я сказал — нет.

Уходя с кухни в коридор к уже ожидавшему его брату, Богдан заметил, как из неистово тасуемой колоды выпала одна карта. На ней было изображена рушащаяся башня и несчастные, с полными ужаса лицами летящие с нее вниз головами.

Ильдико взвыла, и братья, недолго думая, бросились вон из квартиры.

* * *

Они молча доехали до вокзала, молча купили билет на поезд. Мирко провалил экзамен по аппарированию, а снова пытаться не хотел. Ни то чтобы не верил в свои силы, просто ему было лень. Богдан мог бы помочь ему, или хотя бы аппарировать вместе с ним сейчас, но его съедала тихая злоба на брата за то, что тот даже не попытался успокоить мать, не пообещал писать, не извинился. Конечно, мама у них не подарок, но надо же все-таки соблюдать приличия. Так что он решил дать себе время до границы — отдохнуть и спокойно поспать, а брату — подумать над своим поведением. Хотя, для того чтобы добиться последнего, надо бы его немножко попилить перед сном и забрать у него сигареты и карманные деньги... А черт с ним. Все равно бесполезно... И голова болит...

Богдан спал почти до самого Дебрецена и проснулся очень злым. Головная боль усилилась, чары не помогли.

Брата в купе не было. Он пошел в тамбур и, разумеется, нашел его там. Брат оживленно беседовал с каким-то немолодым венгром подозрительного вида, одетым в потертую мантию грязно-бордового цвета, и, судя по всему, угостил его куревом. Незнакомец улыбался, кивал и дымил, другая сигарета была за ухом, а из-за второго уха торчала палочка.

— Это Шандор, — сказал ему Мирко в тот момент, когда Богдан собирался открыть рот и отчитать брата, — нам по пути.

— Не по пути, — процедил Богдан сквозь зубы и уволок его из тамбура, ухватив за рубашку. Колдуны, которые не считали нужным шифроваться в окружении маглов, вызывали у него неприязнь.

Он волок, тащил и тряс брата всю дорогу обратно до купе.

— Ты офонарел вконец, что ли? — заорал на него Мирон, когда он захлопнул дверь, и отпустил. — Что я тебе, кукла?

— Так. Слушай меня. Слушай, блядь такая, что я тебе скажу, и чтобы ни слова поперек. Через четверть часа мы пересечем границу. С этого момента ты перестаешь говорить по-венгерски. Ты перестаешь вести себя как избалованная цаца. Ты перестаешь общаться с незнакомцами, особенно с магами-незнакомцами. Ты ведешь себя тише воды, ниже травы. В Бакэу ты вежливо здороваешься с моей женой, ешь завтрак, моешь жопу, и мы едем в Заповедник. Куда я устроил тебя работать, усвой это слово: ра-бо-тать. Я тебя, сука, заставлю работать так, чтобы времени не было ни продохнуть, ни пернуть. Потому что теперь у тебя в жизни за главного я, а не мама, у которой можно клянчить деньги, шляться ночами непойми где, а потом уехать, даже не попрощавшись как следует!

— Да что ты взъелся-то так? — Мирон еще раз отряхнул рубашку и посмотрел на него взглядом затравленного зверька. — Подумаешь, заговорил с кем-то...

Богдан устало вздохнул. «О боги, за что мне такое, за что?!» — подумал он в который раз. Очень хотелось курить, но поезд уже замедлял ход.

Выйдя из вагона и дождавшись в тени здания вокзала, пока перрон опустеет, он молча протянул брату руку.

— Чемодан держи как следует и не забывай дышать.

Через пару минут Богдан уже забыл злость и раздражение, потому что оказался на пыльной улице маленького городка, где в доме за коричневой изгородью скрывался смысл его жалкой, скотоводческой — во всех смыслах — жизни.

* * *

— А Мирко ест людей!

— Я же просил, называй его дядя Мирон, — автоматически поправил Богдан свою среднюю дочь и встрепенулся. — Э, то есть, как это — ест?

— Так! Ест! Говорит — вкусно. Говорит — если я буду плохо себя вести, он и меня съест. Но я же хорошо себя веду? — Агнеш не смотрела на него, она старательно приглаживала патлы одной из своих кукол.

— Да, ты хорошо себя ведешь. То есть он не ест людей. Что это вообще за чушь!

В комнату зашла Агата. У нее были круги под глазами и обветренные руки. Богдан загляделся на узор на ее юбке — белые цветы на голубом фоне и бабочка.

— Ну всё, я вам упаковала еды с собой. Давайте. Пожалуйста, не кури при детях.

Богдан мысленно обругал себя за то, что не успел спрятать сигарету.

Жена вздохнула и чмокнула его в щеку.

— Воняешь.

— Ладно, ладно, — отмахнулся от нее Богдан. — Приедешь?

— Через месяцок. Много шлюх не трахай.

Он улыбнулся.

— На шлюх денег не напасешься.

Фраза дочки тут же вылетела у него из головы, и он забыл спросить у Мирко, что это за идиотская манера пугать малышей страшными историями про каннибализм и зачем он вообще лезет в воспитание чужих детей.

* * *

— Кушай, милый, кушай.

Молли положила ему в тарелку еще один кусок трески и, прежде чем он успел запротестовать, добавила пюре, хотя он еще не доел первую порцию.

— Тебя ведь там, наверное, плохо кормят.

— Нормально кормят, мам.

Он уже говорил, что нынешний повар вполне нормальный, но мама забыла или не поверила.

Чарли ужасно скучал по Норе. По скрипучим лестницам, кухне, пропахшей горелым чесноком, по пруду за домом и даже по гномам и упырю на чердаке. Этот черный, пыльный дом нервировал его, он не мог здесь спать и оттого выглядел усталым и раздраженным. Мама принимала это за последствия работы, что угнетало еще больше, потому что с работой у него было все отлично. И если не кривить душой, то он вообще не хотел уезжать из Заповедника ни на минуту — а пришлось. Первые смутные новости дошли до него с помощью сов и каминной сети, а через несколько дней его навестила старая знакомая. Условно знакомая.

Она появилась в столовой в сопровождении Богдана. Все головы тут же повернулись к ней, из дальнего конца столовой раздался наглый свист. Она же подмигнула Чарли и окинула оценивающим взглядом сидящую рядом с ним девушку. Хмыкнула и вышла.

Чарли вышел следом.

— Здорово, рябой.

Он никогда не общался с ней с глазу на глаз, хотя они вместе закончили Хогвартс и эта странная, неуклюжая, но обаятельная дамочка дружила с его школьной подружкой Эмброуз. Тем неожиданнее было такое фамильярное приветствие, да и сам визит.

— У меня тут для тебя новости. Вообще, конечно, могла не приезжать, но у меня выходной, и уж больно любопытно было, как вы тут живете... Плюс обратно вместе доберемся — так безопаснее. Короче говоря, твой брат переметнулся.

— Обратно? Брат? Прости, что?..

— Дракон в манто. Слушай, я не знаю, как тебе сообщить об этом иначе. Твой досточтимый братец Персиваль ушел из дома, прихватив свои вещи, отрекся от семьи, и теперь дает интервью «Ежедневному Пророку». Ну, я так думаю. Читал последний выпуск?

— Я... э-э-э... — он совершенно не понимал, как реагировать на новость, особенно если ее стремительно вылили на голову, будто ушат холодной воды. — Не читал... Ушел?!

— Ушел. Твоя мама в истерике, отец в ярости. Так что, пожалуйста, не пытайся с ним связаться.

Чарли нервно рассмеялся.

— А то я с ним веду долгие беседы по каминной сети каждую субботу. И как я теперь без его частых писем?

— Ясно. Ну, пойдем.

— Куда?

— Питомцев покажешь, — Тонкс поднатужилась и на секунду превратила лицо в подобие вытянутой драконьей морды, с крупными, раздувающимися ноздрями. — Мне ваш главный разрешил. Который с бровищами. По дороге все расскажу.

Он пожал плечами и пошел.

Может быть, он упустил тот момент, когда Нимфадора Тонкс стала близким другом его семьи? И, если подумать, он даже не знает, кем она работает и какие причины могли побудить ее приехать. Да и вообще, сколько еще он не знает о своей семье и о скольком можно забыть написать в письмах?

— Я теперь аврор, кстати, — сказала она, правильно истолковав смятение на его лице.

— Ничего себе, — впечатлился Чарли и внезапно вспомнил, как она однажды сшибла доспехи в коридоре, просто засмотревшись на Пивза. Как она смогла сдать экзамены на аврора? Наверное, дело в ее уникальном таланте.

— Ага. Уже почти год работаю. Грозный Глаз меня натаскивал... — тут она запнулась и покачала головой; видимо, вспомнила о том, через что пришлось пройти бедному наставнику в прошедшем учебном году. — Ну и кстати, с твоей стороны было бы разумно задать мне какой-то личный вопрос, чтобы точно знать, что это я, а не кто-то другой. Хотя да... чего ты знаешь обо мне личного? Ну вот когда я была на концерте Вещих Сестричек в позапрошлом году, меня пустили за кулисы и Мирон Крутихвост поставил мне автограф прямо тут! — она опустила мантию и показала на пространство над левой грудью. Имя Мирон о чем-то напомнило Чарли, о чем-то, что он должен был помнить, и забыл, но он отмахнулся от мысли, как от мухи.

— Солист их? И чего?

— Да ничего... Некоторое время пыталась это пространство защитить заклятьем Непроницания, чтобы не смылось в ванной, еще думала, может татуировку сделать, но Грозный Глаз меня заставил смыть.

Чарли усмехнулся.

— И еще я собрала триста сорок пять уникальных карточек из шоколадных лягушек. Но вообще ваш бровастый меня уже проверил. А ты безответственный.

— А Богдан-то откуда знает про все это? Лягушки и прочее...

— Он не знает, конечно, я его впервые в жизни сегодня увидела... Просто использует Воды Откровения.

— А, это хорошая штука. Нам гоблины дали в уплату за дракона. Они покупали дракона для охраны Гринготтса в прошлом году. Мы сторговались в довесок к галлеонам, — кивнул Чарли.

— Ну, наверное. В общем, проверил бумаги, потом окатил меня, потом, конечно, извинился и высушил. А он женат? — спросила она неожиданно и игриво улыбнулась.

— Женат, женат, — ответил Чарли, глядя на нее с подозрением. — Да он не просто женат, для него существуют две женщины: жена и все остальные, — видя, что это не смыло глупую улыбку с ее лица, Чарли добавил: — Он тебя старше лет на тринадцать.

— А мне нравятся постарше.

Чарли замолк, не зная, что ответить на такой неуместный всплеск откровения. По сути, они были незнакомыми людьми.

— Ты как-то не особо расстраиваешься, ну, по поводу брата, — сказала она, на ходу загребая листья ногами.

— Да я давно ждал какой-нибудь глупой выходки. Еще год назад, когда приезжал домой, Перси уже начал выеживаться. Сноб... в кого он такой — не знаю. Моя... моя девушка с ним некоторое время вместе работала и тоже ничего лестного про него не могла сказать. Ясно, что для него карьера важнее семьи. Правда, какое-то неудачное время он выбрал, чтобы строить карьеру...

Тонкс ойкнула, споткнувшись об кочку, но сумела не упасть.

— Самое удачное время, если знать, как он относится к твоей семье.

— Как он относится к моей семье?

Она вдруг остановилась и пристально посмотрела ему в лицо.

— Слушай, а ты ведь действительно целиком и полностью оторван от цивилизации, да?

— К чему ты это сказала?

— Ну просто факт. И тебе здесь хорошо?

— Да, очень хорошо, — совершенно честно ответил Чарли. — Я обожаю драконов, свою работу и...

— И Галифакс.

— Ты ее знаешь? — удивился он и тут же пожалел о сказанном. Они же учились на одном факультете.

— Ким-то? Знаю. А как это так у вас получилось?

Неожиданно для самого себя он понял, что ее неприкрытое любопытство и попытки развязать откровенный разговор его очень сильно напрягают.

— Это долгая история. Кстати, мы почти пришли. На кого ты хочешь посмотреть?

— Хвосторогу бы! — с восторгом сказала Тонкс.

Час спустя он коротко попрощался с Ким — она была готова к разлуке, знала, что он должен со дня на день уехать домой, но экстравагантный вид и странно развязное поведение Тонкс явно задевали в ней что-то, и Чарли запомнил сомнение и тревогу на ее лице.

Он ждал, что поедет в Нору. У него рефлекторно чесались пальцы на ноге, в ожидании того пинка, который он влепит первому попавшемуся во дворе гному. Вместо этого его отвезли в Лондон и провели в этот пыльный черный дом, не сказав адреса: видимо, кто-то посчитал, что делать его Хранителем Тайны небезопасно, и Чарли этот факт немного обидел.

Теперь он сидел за столом, ужинал и дожидался прихода отца. Это был его третий день в черном доме. Очередной пустой, скучный день. Он выяснил все обо всем — что Орден Феникса возрожден, кто в нем состоит, что Сириус Блек невиновен в приписываемых ему зверствах, и вообще, это его дом, что в «Пророке» печатают чепуху, что Дамблдор не может найти нового преподавателя на пост мастера защиты от темных искусств и опасается, что новичка назначит Министерство. Что Фред и Джордж успешно сдали экзамены по аппарированию с первой, в отличие от него, попытки (это его тоже болезненно задело), что Снейп по-прежнему считает его, Чарли, надутым фанфароном... И впервые услышал о своей семье: «осквернители крови» — и от кого, Мерлинова борода, от домашнего эльфа... Только про Перси не говорили. Каждый раз, когда разговор опасно приближался к персоне его младшего брата, тему сменяли — вымученно, но резко.

— Хочешь, я тебя подстригу, милый? — мамин голос крюком выхватил его из размышлений.

— Что?

— Подстригу. Ты очень зарос.

Напротив него сидела Джинни; она оторвалась от поедания ревеневого пудинга, закатила глаза и преданно заступилась:

— Ма, ему и так идет.

— Ну о чем ты говоришь, дорогая. А эта щетина... никуда не годится.

К счастью, в этот момент пришел отец, и Чарли не пришлось злить маму заявлениями о том, что он и от серьги в ухе, как у Билла, не отказался бы.

Он уже был сыт, когда отец приступил к еде. Поэтому пришлось подождать, пока он проглотит хотя бы пару ложек супа, и потом уже бросать на него вопросительные взгляды.

С кухни ушли все, кроме них. Позже Чарли понял, что им хотели дать возможность поговорить наедине: в последние дни такой возможности не представилось, то отец был на работе, то... снова был на работе.

— Честно говоря, мне очень совестно, — начал Артур.

— Ох, не начинай, — прервал его Чарли, почему-то решив, что сейчас снова пойдет разговор о делах давно минувших дней, в частности о роковой выходке, которую позволил себе папа, в стельку напившись много лет назад с Бальдриком Галифаксом.

Артур обиженно умолк.

— Прости, ты о чем? — рассеянно поинтересовался Чарли, ощутив некое подобие вины.

— Насчет Хранителя Тайны. Я настаивал, чтобы тебя сделали одним из них, ведь в вашем заповеднике защита получше, чем во многих местах. Можно сравнить с Хогвартсом. И если бы когда-нибудь...

— Я все понимаю, папа, — Чарли не очень хотелось его расстраивать, кроме того, он чувствовал себя идиотом оттого, что неправильно его понял. — Я не в обиде.

— Как видишь, со мной не согласились, — продолжил он, накладывая себе рыбу и пюре в ту же тарелку, из которой только что ел суп, — тем не менее я всецело надеюсь, что ты действительно не считаешь себя обделенным. И прости за это, — он обвел рукой кухню, — дома оставаться было небезопасно.

— Я все понимаю, — повторил Чарли, глядя на потертую скатерть. Ему было тошно здесь, хотелось обратно, к драконам, к Ким, и жутко, чудовищно хотелось спать.

Единственная вылазка, которую он совершил за все эти три дня была охранной миссией — его попросили на несколько часов сменить на посту Тонкс и охранять Гарри Поттера и дом магглов, у которых Гарри жил. Эти неполные четыре часа Чарли провел, сдерживая зевоту и слоняясь вдоль заборов под дезиллюминационными чарами в угасающую вечернюю жару. Большую часть времени Гарри торчал в скверике неподалеку, бездумно раскачиваясь на веревочных качелях, потом лежал на клумбе под окнами, тихо, как гусеница, и Чарли нестерпимо хотелось подойти к нему, поговорить, чтобы чем-то себя занять и чтобы подбодрить — вид у пацана был очень тоскливый, — но ему было велено не показываться.

— У меня к тебе есть большая просьба, сын... Я вижу, что тебе здесь не нравится, — в ответ на это Чарли даже не стал протестовать, — и знаю, что тебя практически обязали взять отпуск. Так вот — сейчас возвращайся обратно. Завтра же, если хочешь, только сначала поспи. Путь неблизкий, аппарировать не стоит... за нами могут следить. А больших каминов у вас там нет, я знаю. Скажи, что решил поехать в нормальный отпуск чуть позже, и оставь эти дни про запас... На случай, если придется отлучаться.

— Хорошо, — кивнул Чарли. Конечно, он был рад повидаться с семьей, но не так представлял себе драгоценный отпуск.

— Так, ну и о чем я... Ах да. Ты много общаешься с другими укротителями? Дружишь с кем-то?

— Время от времени. Ну, с одним плотно общаюсь, да. Он мой начальник.

— Начальник, — Артур удовлетворенно кивнул. — Значит, с властью, какой-никакой. Хорошо. Постарайся поговорить с ним на тему... на тему Сам-Знаешь-Кого. Выясни, что он обо всем этом думает. И если будешь считать, что ему можно доверять целиком и полностью, попроси его о помощи.

— Какой помощи?

— Попроси его присоединиться к нам. К Ордену Феникса. Его и других, если кого-то сможешь убедить, — Чарли открыл было рот, чтобы заговорить, но отец жестом попросил его молчать, и продолжил: — Да, я знаю, за границей эту угрозу всерьез не принимают. Считают, что это — наши проблемы, и что они их не коснутся. Но мне надо знать... Нам надо знать, что мы используем все возможные пути. Сам-знаешь-кто — он собирает армию. И мы должны. Вообще об этом попросил Дамблдор, — закончил он таким тоном, как будто это меняет дело.

В принципе, это действительно меняло дело.

— Есть другие, — сказал Чарли с внезапным энтузиазмом. — По крайней мере, один. Тот, кто сейчас владеет активами Заповедника.

— Хорошо. И Чарли... постарайся предупредить как можно больше своих коллег о возможной угрозе. Конечно, с драконами нельзя договориться, они не великаны, но все же существует вероятность, что к вам...

— Нагрянут гости, — закончил за него Чарльз.

— Да.

— После того, что произошло в этом году, защиту укрепили — вор к нам не пройдет.

— Какие расстояния может преодолевать твой патронус? — поинтересовался отец.

— Не очень большие... Ла-Манш он не преодолеет. И у меня вряд ли когда-нибудь получится, как у Кингсли... Так что я не знаю, что тогда делать?

— Ну тогда в письмах ни о чем не пиши. Кто-нибудь тебя будет время от времени навещать.

— Вонючие грязнокровки, осквернители рода! Будьте вы все прокляты, будьте вы прокляты! — раздался истошный визг из коридора, сразу следом за звонком в дверь, и Чарли вдруг понял, что у него болит голова.

— Ну и вот. Это, наверное, Тонкс пришла, — прокомментировал отец, давая понять, что разговор окончен. — Спокойной ночи, сын.

Проходя мимо ванной на втором этаже, он заметил через приоткрытую дверь маму. Она стирала, отрешенно направив палочку в тазик с бельем. Рядом на табуретке лежали их старые семейные часы — теперь, с удивлением заметил Чарли, впервые за всю его жизнь, все девять стрелок сгрудились, указывая на одно и то же деление. Он отвернулся, чтобы не видеть какое.

Чарли лежал на боку и пытался воскресить в памяти обстоятельства, при которых они с Ким сломали кровать на прошлой неделе. Он надеялся, что это поможет отвлечься и уснуть, но у него ничего не получалось. В каждой мысленной картинке, где должна была фигурировать обнаженная стонущая девушка, почему-то всплывали белые и склизкие черви. Черви на земле, черви в воде, черви на полу.

В соседней комнате сидели Рон, Фред с Джорджем и Гермиона Грейнджер. Они переговаривались и, как им, наверное, казалось, делали это аккуратно и тихо. Чарли было лень прислушиваться, но кровать стояла у самой стены. Наверное, ранее висевший здесь гобелен заглушал звуки, но теперь, в рамках уборки, гобелен сняли и выкинули. В разговоре периодически мелькали имена Гарри Поттера, Дамблдора и Снейпа. Потом в стену постучали:

— Ты спишь? — это был один из близнецов.

Чарли не ответил, и они, видимо, подумали, что спит.

Горлом поднималась тошнота, не имеющая ничего общего со съеденным за ужином. Что теперь будет с ними? Что будет с его семьей? Легко ли ему будет жить, сможет ли он вообще жить так далеко от них, зная, что каждую минуту может потерять всю семью? И ведь никто, ни на секунду, не мог допустить мысли о том, как тяжело ему будет поверить во все происходящее... Чарли, хоть он никому об этом не говорил, прекрасно понимал Фаджа. Вот ты живешь, ходишь на работу, наслаждаешься обществом единомышленников, ешь, спишь, развлекаешься и вдруг, ниоткуда, приходит что-то, что разрушает идиллию, разрушает ее безо всякой надежды на откат. Хочется мотать головой, ныть, кричать: «Заберите эту ответственность, снимите ее с меня, ведь еще вчера все было так хорошо! Пусть все будет неправдой, верните все, как было!». Как было — не бывает. Ему хватало ума понять это, а Фаджу — нет. И Чарли отчаянно завидовал дураку.

Он отвернулся прочь от стены, натянул на уши одеяло и на долю секунды поддался недавно приобретенному рефлексу: протянул руку вперед. Но там никого не было. Он снова спал один.

Вернувшись в лагерь, Чарли долго собирался с духом, чтобы начать тот самый Разговор с Богданом, но возможности так и не предоставилось. Вернее, именно этот предлог он использовал, чтобы не начинать. Вот Боб жутко занят. Вот он на кого-то ругается, значит, не в духе. Вот у него болит голова, не стоит его беспокоить. Вот из Сербии прислали срочный заказ на поставку удобрения, не надо трогать босса, пока руки перемазаны в дерьме. А вот он решил взять отпуск на два дня и уехать в Будапешт за братом — ах да, это его брата зовут Мирон, и он упоминал обстоятельства...

Более того, Чарли старался скрывать от Ким всё, что узнал за время своей короткой поездки. Вернувшись в Заповедник рано утром, он застал ее бодрствующей, с запиской, принесенной обогнавшей его всего на час совой. Прежде, чем она смогла что-либо спросить, Чарли сгреб ее в объятья и помешал вовремя явиться на службу.

Пару раз она задавала вопросы, но Чарли целовал ее или менял тему.

Он чувствовал себя виноватым и хотел, честно хотел рассказать ей все, но боялся: он считал себя, со своими ужасными новообретенными знаниями, носителем чумы, способной подкосить и разрушить этот скрытый от чужих глаз тихий и родной уголок. Заповедник драконов и Заповедник людей, где все всегда шло по четкому распорядку, где хаос был самым страшным врагом, где утром каждый был тебе рука помощи, а вечером каждый был тебе улыбка.

«Вот я встану посреди столовой. Вот я объявлю, что, дескать, половина из вас не знает, кто это такой, но он — чудовище, и мы думали, что он погиб, но он вернулся. И теперь всей нашей стране грозит его террор, и он может убить мою семью...» — рассуждал Чарли.

«Но моя страна — остров, и хотя они говорят на моем языке, они не поймут. Большинство из них не слышали о Нем ничего. Да, все они знают о Гриндевальде, но что для них Гриндевальд... Страшилка из боевого прошлого их отцов и дедов, волшебник, которого в результате победила не объединенная армия, а один-единственный оппонент. Им все равно. Они уверены, что в случае угрозы снова объявится герой, и не подозревают, что любому герою надо обязательно помогать добраться до цели».

«А я непременно окажусь в их глазах тупым паникером и меня начнут чураться. Нет, так нельзя. Нельзя говорить Ким, потому что она будет тревожиться. Нельзя говорить другим, они не поймут. Надо сказать Бобу, надо сказать Бобу. Надо сказать Бобу».

Когда Богдан вернулся, Чарли сразу же, днем, в обед, подошел к нему и попросил о возможности как следует потолковать. Боб выглядел потрепанным, усталым и каким-то отрешенным. Но, к удивлению Чарли, который даже не потрудился намекнуть, о чем пойдет беседа, Боб согласился, и они договорились на вечер. После этого Чарли пошел работать, а его начальник пошел спать. Его младшего брата Чарли в тот день так и не увидел: парня сразу же отправили распаковывать вещи и, видимо, тоже отсыпаться.

Зато его видела Ким.

Она, как обычно сидя одна в административном корпусе среди книг, заканчивала письмо сербским хозяйственникам и думала о том, что неплохо бы было, если бы на обед снова приготовили гуляш, как на прошлой неделе, и положили туда побольше перца, когда услышала приближающийся голос Богдана, который громко ругался на незнакомом ей языке («сколько же он вообще языков знает?!»). Через секунду он зашел в открытую дверь библиотеки, а за ним по пятам шел его брат, волоча чемодан.

— Baszd meg az anyadat*, хватит, хватит, хватит. Сраный фетюк, — сказал Богдан в пространство и вымученно улыбнулся Ким.

— Она и твоя мать тоже, — заметил его брат по-английски со странной ухмылкой.

— KUSS!** — развернувшись, заорал Боб, да так громко, что бедная девушка вздрогнула от неожиданности. — Извини. Вот, я привез вам с Чарли токай. Розовый.

Ким послушно приняла из его рук бутылку, завернутую в бумагу, и посмотрела на его брата.

Ухмылочка с лица юноши уже сошла, и он озирался — с довольно равнодушным видом, впрочем. Он не был похож на Богдана — простого, грубоватого, широколицего.

Нет, черты тонкие, немного женственные — возможно, след закончившегося позавчера подросткового возраста; худой, но не как брат, не поджарый, а болезненно худой; волосы черные, а не каштановые; глаза большие и миндалевидные; нос не длинный и крючковатый, а тонкий и маленький; и, наконец, никакого буйства над веками — разве что брови немного сросшиеся.

«Наверное, у них разные отцы», — отрешенно подумала Ким, разглядывая новичка, пока Богдан рылся в бумагах.

— Может, ты поставишь ее на стол? Разобьется... — сказал его брат, и она поняла, что все еще держит бутылку в руках. У него был странный акцент: опять же, у Боба был совсем другой, к тому же очень мягкий и незаметный. Юноше трудно давалась буква «р», и он смягчал свистящие согласные: они проскакивали, как будто намазанные маслом. Акцент коробил и отчего-то казался неприятным слуху, хотя юноша, вроде бы, говорил без ошибок.

— Где тут журнал? — проворчал Богдан, перебирая листья пергамента и магловские блокноты на полке.

— Акцио журнал, — сказала Ким, взмахнув палочкой, и он виновато поблагодарил, забирая амбарную книгу, нашпигованную Протеевыми чарами, которую Ким еле поймала на лету.

В этот момент Богдан, по своему обыкновению, мог отпустить какой-нибудь комментарий или шутку, что-то безобидное вроде «превращаюсь в магла» или «кажется, я старею», но он продолжал ворчать на этом самом незнакомом языке, перелистывая страницы почти со злостью и ни на кого не глядя.

— Может, мне его проводить? — осторожно поинтересовалась Ким.

— А? Что? А... да. Проводи. Ко мне.

Она снова взяла в руки бутылку. Непонятно зачем, ведь потом надо было возвращаться, до обеда еще полчаса. Просто чтобы чем-то занять руки. Не зная, что сказать, Ким вышла из здания, и юноша последовал за ней.

— Я Кимберли. А тебя как зовут? — спросила она по дороге, чтобы сказать хоть что-то. На самом деле ей не очень хотелось разговаривать с ним.

— Мирон Сонди.

«Другая фамилия. Значит, действительно другой отец» — заметила она про себя.

— Ты чистокровная? — Ким подумала, что ослышалась. Мерлинова борода... что он за человек, раз задает подобные вопросы?

«Соври», — подсказал ей внутренний голос, но отвечать не пришлось, потому что Мирон тут же продолжил:

— Он меня потому так не любит, что я чистокровный, а он — нет.

Ким продолжала хранить молчание, лихорадочно размышляя.

Во-первых, добрый друг Богдан (а речь, конечно, шла о нем) не был похож на человека, которому есть дело до того, какая у кого кровь: он женат на маглорожденной, он обожает книги маглов, только их и читает. В мантии, если так подумать, Ким его вообще не видела — всегда ходит только в брюках. Во-вторых, Ким в целом плохо понимала, как Боб может кого-то «не любить»: когда он орал на подчиненных, он делал это по привычке, а не из неприязни, и никто на него не обижался. Все уважали его и хотели ему угодить не из страха, а именно из уважения — как раз таким, в ее представлении, должен быть идеальный руководитель. С другой стороны, она впервые запечатлела главного укротителя в таком нервном состоянии, и это не могло не смущать.

Что ж, если юноша ведет подобные разговоры постоянно и именно так смотрит на мир, то немудрено, что он выбешивает старшего брата. Да наверное, и не только его. Ведь Ким уже, через несколько минут после первого знакомства, ощущала дискомфорт, который не внушал ей даже Перси.

— Я не думаю, что твой брат не любит тебя.

Мирон тихо засмеялся и пробормотал под нос что-то вроде «болонд» или «блонд».

Подумав, что ее только что пренебрежительно назвали блондинкой, Ким решила вообще ничего больше не говорить. По счастью, идти было недалеко.

Она отперла дверь своим ключом, миновала маленькую прихожую, зашла в открытую комнату и охнула при виде царившего в ней беспорядка. Кругом валялись грязные носки (один — прямо на спиртовой горелке), окурки, резиновый сапог без пары, несколько засаленных кожаных перчаток; книги и пергамент были беспорядочно разбросаны повсюду, на столе — свалка каких-то устройств и колб, с драконьей кровью и пустых, а уж сигаретный укур стоял такой, что Ким чуть не зажала нос. Сразу видно, Агата давно не приезжала.

— Тебе, наверное, в другую комнату.

В другой было пусто: только кровать, стол, шкаф, две полки на стене — их обычная спартанская обстановка. И слой пыли.

Она шагнула в сторону, не поднимая глаз, и дала ему пройти. Потом зашла следом, изо всех сил подавляя в себе желание скорее уйти. Надо было проявить вежливость и дать ему какие-то общие представления о том, что ему предстоит. Она поставила вино на узкий подоконник и вздохнула.

— Так... ну, ты встаешь в шесть. Значит, в будни для тебя завтрак в половине седьмого, обед в полдень, ужин — как получится. Мыться тут же, ванная справа от двери, воду разогревать будешь сам, есть только холодная.

Он отвернулся и, ничего не говоря, взгромоздил чемодан на кровать. Ким продолжила тараторить на автомате:

— За территорию Заповедника выходить без разрешения запрещено. Разрешение получать у твоего брата. Дается только на выходной день или в экстренном случае. Выдавать наше местонахождение и проводить сюда кого-либо запрещено, карается законом. Зарплату получать у меня, пятого и двадцатого. Можно только двадцатого. А что делать по работе, и кто тебя учить будет, это тебе уже Богдан объяснит. Вроде всё.

Он так и не удосужился ответить или хотя бы повернуться.

— Ладно, я...

Проглатывая досаду и неловкость, Ким юркнула за дверь. Пройдя уже несколько шагов по направлению к спасительному административному корпусу, она цокнула от досады. Чертова бутылка так и осталась на подоконнике.

Пришлось идти обратно, стучаться, извиняться.

Но он, судя по всему, стука не услышал, и Ким застала его врасплох. Мирон смотрел на нее со смесью возмущения и испуга, стоя перед открытым чемоданом, и держал черную кубическую шкатулку, по размерам и виду больше напоминающую небольшой ящик. Увидев ее, он схватился за это сокровище обеими руками и прижал его к себе еще сильнее.

— Что еще?!

— Я... вот... вино... забыла...

Схватив проклятущий токай, Ким выбежала прочь с колотящимся сердцем.

Богдан что-то строчил в журнале, сверяясь с документами на столе.

— Боб... а что такое «болонд»? Блондинка?

— Дура, — рефлекторно отозвался Богдан и тут же резко оторвался от журнала. — Это он сказал?

Кимберли молчала.

— Да я эту блядину...

— Ох успокойся, — Ким было не по себе, но ей не хотелось, чтобы он переживал. — Пойдем пообедаем.

— Я закончу и приду.

Увидев в столовой Чарли, чумазого и растрепанного, Ким с неожиданным рвением бросилась к нему и крепко обняла.

— Эй, ты чего?

— Да я... так... просто... Ты меня любишь?

— Конечно люблю, глупая, — Чарли нацеловал ей на щеке звонкую чечетку. — Ты в порядке? — спросил он, усаживаясь.

— Тут брат Богдана приехал. Впервые вижу, чтобы близкие родственники одного поколения были такими разн... — она запнулась, вспомнив Перси. — А, нет, не впервые.

Чарли рассмеялся. Этот звук принес ей сильное облегчение — как камень с души свалился.

— Перси, что ли, на ум пришел?

— Да... А как он поживает, кстати?

Чарли внезапно помрачнел, как будто вспомнил что-то неприятное.

— Черт его знает. Он из семьи ушел.

— Ушел? Да ты что?! Давно?

— Да не одну неделю тому назад уже. Я тебе не очень хотел говорить. Думал, — он на секунду замолк, будто подбирая нужное слово, — думал, что это все не важно.

— А почему ушел?

Чарли нахмурился, глядя в тарелку с гуляшом.

Вот это уже нехороший вопрос. Гораздо более конкретный, чем ее предыдущие «как ты съездил?» и «что нового дома?».

— Ну это долгая история. Давай я тебе вечером расскажу, сейчас времени не хватит.

Она не настаивала и через секунду, как показалось Чарли, уже задумалась о чем-то другом, рассеянно отправляя в рот ложку за ложкой.

— А про этого брата своего, — Чарли заговорил в попытке снова привлечь ее внимание и сменить тему, — Боб мне рассказывал немного. Говорит, закончил Дурмштранг, оценки — кошмар, целый год ничего не делал, на шее у матери висел. Постоянно шлялся по каким-то злачным местам в Будапеште. Вроде бы его даже ловили на перепродаже запрещенных зелий. Принимал всякую гадость, курил голубой лотос... В общем, я думаю, Богдан его сюда на перевоспитание привез. Но если он будет задираться или что — ты мне обязательно скажи.

— Скажу, — кивнула Ким, подчищая тарелку хлебом.

Вечером Чарли вернулся поздно, но как будто с просветленным лицом. Он поднял Ким в воздух и закружил.

Теперь был ее черед удивляться:

— Ты чего это?

— Приятно, когда тебя понимают, — сказал он с загадочной полуулыбкой и пояснил: — я тут с Богданом поговорил. И он прав, тебе тоже нужно рассказать.

— Рассказать что?

Он посерьезнел:

— Ты только не волнуйся.

— Чарли, ты же знаешь, какая это дурацкая фраза. Стоит это сказать человеку — и он сразу начинает трястись от страха.

— Ну ты же не трясешься. В общем, ты же знаешь, что я отменил подписку на «Пророк».

— Знаю, мне все равно. Эта паршивая газетенка мне все равно не нравится.

— В общем, я не без причины это сделал. Все боялся, что они начнут писать правду, и ты прочтешь. А они только ахинею пишут об этом...

— О чем об этом-то?

— Сам-Знаешь-Кто вернулся, — сказал Чарли разом, и ему полегчало, потому что Ким не начала оседать на пол, не схватилась за голову и не стала закрывать рот руками.

А может, просто не поверила. И действительно, на ее лице появилась легкая тень недоверия. Но она не стала спорить, а просто попросила:

— Ну-ка подробнее с этого места.

Чарли пересказал то, что получил из третьих рук. Ким удивилась факту его более-менее близкого знакомства с Мальчиком-Который-Выжил, но в остальном слушала спокойно.

— И Седрик Диггори погиб. Говорят, Сам-Знаешь-Кто убил его.. Это просто не могло быть несчастным случаем.

Тут она действительно ужаснулась, ведь Седрик учился вместе с ней.

— Диггори? Но... ох. Господи... бедный. Я как-то ему помогала перед экзаменами... Господи...

— Никто не верит в то, что это случилось. Но я верю, — закончил он, ожидая ее решения.

Ким слегка наклонила голову, глядя мимо него и кусая нижнюю губу. Явно размышляла.

— Знаешь, это ведь... ну это все меняет. Для нас.

— Для нас с тобой?! — испугался Чарли.

— Нет, нет, для всех нас.

Ему стало еще легче и он уже жалел, что не рассказал ей раньше. Верит.

— Я помню то, что рассказывал папа. Люди исчезали, гибли. Но папа говорил, что Сам-Знаешь-Кто не мог погибнуть, исчезнуть просто так. Тела же не нашли.

Чарли кивнул, не желая перебивать ее, хотя ему было, что сказать.

— Я ему верила, хотя мне всегда была непонятна конечная цель, которую преследовал Сам-Знаешь-Кто. Потом выросла и поняла сама. Он ведь хочет захватить всю страну, править ею?

— Мир. Он хочет мир захватить. Просто начать с нас. Маглы для него — животные, а Статут о секретности — недоразумение.

— И?

— И он наверняка хочет истребить всех недовольных... Ну и построить новое мировое государство. С собой во главе.

— Забавно, — усмехнулась она.

— Что именно?

— Не станет ли ему скучно, если он истребит прямо уж всех недовольных?

«И правда», — подумал Чарли. Чем отчаяннее будет борьба, тем больше она будет подстегивать Того-Кого-Нельзя-Называть. Но если не бороться, то их просто перебьют, как свиней, так что о чем вообще речь.

— Надо, чтобы и другие узнали. Все, — заметила она, — все наши. Неважно, как воспримут. Главное, чтобы знали. Это же угроза для них, для их детей.

Он собрался с мыслями и рассказал об Ордене Феникса, о Сириусе Блеке и о причинах ухода Перси.

Когда все уже было сказано и обсуждено, перевалило за полночь. Чарли, охваченный чувством невероятного облегчения, заснул почти сразу, а Ким долго лежала и думала больше не об услышанном, а о своем отце.

Проснулась совершенно разбитой, прозевала завтрак. Но надо было срочно считать бухгалтерию, потому что приближался день зарплаты.

Часам к одиннадцати она поняла, что цифры начинают с хрустом поедать ее мозг.

Чтобы немного развеяться, да еще и с пользой, Ким быстро прошлась до столовой; там сделала себе сендвич с огурцом и сварила какао, на глазок чашки эдак две — две с половиной. Она уж было хотела заставить кофейник и тарелку следовать за ней по воздуху, но вздрогнула от чужого замечания:

— И как вы это едите?

Она узнала акцент и снова поймала себя на том, что ей сразу резко становится дурно в присутствии этого человека. Мирон сидел в дальнем конце столовой, бесшумно курил, роняя пепел на белое блюдце с битым краем, и смотрел на нее. Видимо, он запечатлел весь процесс от начала до конца, включая тот момент, когда с ложки упало немного какао-порошка, и она ботинком смела его под стол.

— Что едим? — бессмысленно переспросила она.

— Вот это. Хлеб с маслом и огурцами. Как англичане это едят и зачем?

— Я ирландка, — резко вставила она.

— Для меня нет разницы.

Ким взяла себя в руки и аккуратно проговорила:

— Конечно же разница есть. Если бы я сказала, что ты цыган, а не мадьяр, ты бы согласился?

Он выдохнул дым, и губы его скривила довольно мерзкая ухмылочка.

— То есть, по вашим меркам ты — цыганка?

Ким захотелось сказать «пошел к черту», но вместо этого она махнула палочкой, скомандовала: «Локомотор!» и, пытаясь унять колотящееся сердце, поспешила покинуть столовую. Ей, наверное, просто показалось, что он тихо засмеялся вслед.

* — венг. Еб твою мать

** — венг. Заткнись!

Вечером, проходя мимо развалившихся на скамейках у столовой коллег, Богдан невольно подслушал обрывок их разговора на румынском. Коренастый Янко втолковывал своему товарищу Лилиану Маковею, намедни вернувшемуся из отпуска, во время которого парень женился:

— У меня есть теория, как определить, кто в семье главный. Все очень просто: если в туалете сидение поднято, значит, мужчина. Если опущено — значит, женщина главная.

— Если сидение опущено — это значит, что женщина последней ходила в сортир. И всё, — покачал головой Лилиан. То, с какой серьезной миной он это говорил, могло бы позабавить, но сейчас Богдану было не до смеха.

— Ага, а если поднято, то это может значить просто, что она делает все, чтобы угодить мужу, даже сидение после себя поднимает, — вставил третий товарищ, Йоска Лупу.

— Теория твоя — говно, — заметил Богдан, глядя на Янко.

— Сам ты говно.

— Не задирайся, а то оставит тебя после уроков, — сказал Йоска, и все дружно заржали, однако Богдан, опять же, даже не улыбнулся. Он остановился и решил закурить. У него еще оставалось время.

— Ты чего смурной такой? — Лилиан решил проявить участие.

— Да вот... — Боб запнулся, — за брата волнуюсь.

Ложь. Самодовольство брата его больше не беспокоило: он препоручил его этим троим клоунам, а они с новичками обращались, как с вышеупомянутой субстанцией, и продыха не давали.

— Спит твой брат, — успокоил его Йоска. — Вон, не поел даже толком, пошел спать. Мы его как следует загоняли. Сначала заставили навоз копать и по ящикам носить, а как заныл, что спина болит, велели отмыться и посадили книжки читать.

— И конспект, — кивнул умник Янко.

— Да, и чтобы этот самый конспект написал. Кстати, слушай, как так вышло, что он отучился в этом фасонном Дурмштранге? Наша школа-то чем ему не хороша?

Действительно, что побудило маму отправить его в одну из трех лучших школ в Европе, хотя почти на каждую страну приходилось по одной своей, а в России так вообще было две, включая сам Дурмштранг далеко на севере и несколько военных корпусов для боевых магов?

— Он по-русски шпарил хорошо. Плюс мама считала его гением.

— Гением? — прыснул Йоска, но продолжать логическую цепочку не стал.

— Да, и отец настоял. Отец у него сам мадьяр и такой... лунатик, в общем. Выступает за чистоту крови, — кривляясь на последней фразе, пояснил Богдан. — Не венгерской, понятное дело. Хотя и тут преуспел, долботряс.

— Ах вот оно что. Твой братец как услышал, что мои маменька с папенькой — деревенские маглы из-под Дарабаня, так и начал залупаться. Но мы его быстро заткнули.

— В общем, ты не переживай, все будет путем, — подытожил Лилиан.

— Хорошо, — просто ответил Богдан и решил поинтересоваться из вежливости. — Ну как ты съездил, Лилиан, все нормально?

— Да все отлично. Поженились, отгуляли, хату чуть не подожгли. Любит у меня родня, нажрамшись, сразу палки вверх и заклятьями палить... Поехали потом с ней в Ковасну на две недели. Только она плакала очень... Ну, когда я уезжал.

Боб вспомнил, как его обычно провожает Агата — молча, без слез, только в глазах тоска.

Все молчали, поджав губы.

Плакать жена Лилиана скоро перестанет. Если терпения не хватит жить такой жизнью — со встречами раз в несколько месяцев, — найдет себе другого. Потом — выяснение отношений, скандал, расставание... Или может запилить, чтобы нашел работу поближе к дому. Подолгу в заповеднике держались только убежденные холостяки. Богдан был единственным исключением — просто ему очень повезло с женой. Она знала, что ничего важнее работы для него нет, и мирилась с этим, а другие мужчины ее не интересовали. Дети ее тоже утешали, конечно... Вообще, хорошие у них дети. Главное — послушные. С такой терпеливой матерью — немудрено.

Ну и Чарли вроде как тоже повезло. Узнай министерские или прежняя хозяйка, что два работника тут шашни крутят, да еще и вместе живут, мигом бы обоих уволили. Но старая хозяйка — на том свете, и Богдан велел всем молчать, министерским не говорить ничего. А новый хозяин...

Он докурил, бросил бычок на землю и затушил ботинком.

— Ладно, пойду я. Дела у меня.

— Бывай, — ответили ему дружные румыны и продолжили свои глубоко философские беседы об отношениях полов.

Проверив, действительно ли Мирко спит, Богдан заперся у себя в комнате, сел у камина, не торопясь, разжег его, чтобы согреться, и принялся ждать. Минула одна сигарета, потом еще одна. Наконец пламя зашевелилось и над поленьями в зеленоватом свете появилось мужское лицо.

— Здравствуй, Завэску.

— Ну здравствуй, прохвост. Ты где?

— Я в России-матушке. Хозяева дома уехали, я заскочил воспользоваться их приветливым очагом!

Богдан знал, что он врет, но это были меры предосторожности на случай, если их разговор кто-то подслушивал — кто-то не слишком умный, готовый поверить в простые слова. Хотя кому они нужны, в самом деле, они же простые скотоводы... Никто никогда и не подумает...

— Ясно. Рыжий мне вчера рассказал всё. И про последние события, и что организация снова в деле. Долго он собирался, да?

— Не то слово.

— Рассказал подробности, в общем...

— А как найти организацию — сказал?

— Примерно сказал. Надо связаться с Альбусом Дамблдором в его школе. Можешь поехать прямо туда, но только действуй очень осторожно. Не хочу, чтобы у него были неприятности, английское Министерство и так за него нехило взялось. Аккуратно, в общем.

— Я по-другому не умею.

Павел вытащил голову из камина в комнате в «Дырявом котле», стряхнул с белобрысой макушки пепел и повернулся к Джипу:

— Едем в Хогвартс.

Джип доедал рыбу с чипсами из бумажного пакета.

— Это далеко? — спросил он с набитым ртом.

— Анисимов сказал — в Северной Шотландии. Дал координаты. Как поедем?

— А как хочешь?

Павел хотел ехать быстро, но не слишком быстро и не сразу, а наутро, чтобы заранее успеть много и долго подумать.

Они шли по Косому переулку, сунув руки в карманы: двое молодых мужчин, два пилигрима, такие разные и такие одинаковые, — и больше не боялись ничего. Если их хотели достать за два с лишним года и жестоко наказать за все, что они вольно или невольно совершили, то давно бы нашли и, черт подери, как следует покарали. Но ими никто не интересовался. Их, по сути дела ворованные, банковские счета мирно спали, их родственники пребывали в тихом неведеньи. На родине Павла отгремел и давно закончился и развал Союза, и голодные годы после него, началась война, обычная глупая маггловская война; расстреляли маньяка-убийцу, запустили в космос очередную пилотируемую консервную банку... Политики обливали друг друга в прямом эфире апельсиновым соком, журналисты гибли от пуль в собственных подъездах...

На родине Джипа арестовали русского шпиона, похоронили опального бывшего президента и культового рок-певца, выгребли из-под взорванного в Оклахоме здания сто шестьдесят восемь трупов, и ведь всегда все списывают на утечку газа, глупые маглы...

А они кочевали по миру, все еще оправдывая свои действия личной безопасностью, но на самом деле ни у того, ни у другого давно не было Родины. Ум Джипа больше не занимал мост Золотые Ворота, летняя засуха, пиццерия у дома и грудастая соседка. Ум Павла давно не волновала могила его матери, туристические автобусы у Гостиного двора и походы с палаткой в Ильменский заповедник.

Они увидели затонувшую в песках Петру, прицельно отплевались в Египетские пирамиды, нажрались маотая и саке почти до печеночных колик, нашутились по поводу внешности голландских проституток... Жизнь, обычная жизнь, шла своим чередом, текла себе, как река, мимо. И так уж получилось, что настоящим переменам, которые их должны, ну просто обязаны, затронуть, место было вот здесь и вот в этом сейчас. Так говорил и чувствовал Павел, и поверить в это Джипу было так же легко, как поверить самому себе, потому что они уже давно перестали просто дополнять друг друга, и превратились в единый организм.

Все чаще в последние недели, недели приветливого, жаркого лета, Павлу во сне чудился хриплый смех и расплывающееся по полу пятно крови; виделся грузный труп и хрупкая девушка с пистолетом в дрожащих руках. Она плакала и стреляла. Она высаживала всю обойму снова, и снова, и снова, и снова. А смех не прекращался, он длился и длился, пока не превращался в воронье карканье.

Но Маркус давно мертв — его съели черви, а Крошка Мег... что ж, она больше ничего не помнит. А то, что ОН помнит все — это его плата, его бремя, его кандалы. Лишь одно оставалось решить прежде, чем можно будет полностью отдать свою душу демонам или уйти в монастырь: найти того, кто скрывается за инициалами «Л.М.», содрать с него, сраного урода, шкуру и смачно, с горьким удовлетворением, плюнуть на его бездыханную тушку.

Именно этого недочеловека, таинственного и манящего, Павел совершенно по-детски, сжимая кулаки и зубы, винил во всем, что произошло. Он искал его, искал повсюду и находил в расстрелянном маньяке-убийце — лысом очкарике, чеченских боевиках — бородатых и вонючих, и международных террористах, с их ненормальным блеском в круглых, коровьих глазах. Он ненавидел их всех, потому что ненавидел его.

Павел не знал, кто его обидчик, как его настоящее имя, как он выглядит, и медленно, аккуратно и почти изящно «Л.М.» превратился в его голове в концентрированное воплощение мирового Зла.

Он лишь знал, что сейчас, в этот самый момент, он идет по тому же заросшему туманами острову, который породил его главного врага.

Идет и пялится на витрины, на примеряющих шляпки ведьм, на гоблинов в плащах и с миниатюрными кейсами. Враг жил в запахе жареной рыбы, в звуках магловского рынка по соседству, в одиноком облаке над землей, раскаленной почти до тридцати градусов по Цельсию. Враг. Был. Здесь.

И, хотя он охотно помог бы этим несчастным людям, еще не знающим о своем несчастье, расправиться с их главным врагом, свой был ему во сто крат важнее.

Всего лишь десять дней назад, в высокогорном санатории в Швейцарии, он проводил в последний путь своего самого главного наставника. Тот уже почти неделю не вставал с кровати и почти не кашлял кровью, просто лежал и смотрел в лицо Мары, ждавшей у двери. Он успел сказать Павлу, что гордится им, хотя чем было гордиться, а? И что его старинный друг по переписке, профессор Альбус Дамблдор, рассказал ему о нависшей над Британией угрозе, и что Павлу непременно надо связаться с этим самым Дамблдором и предложить свою помощь, потому что без него...

Без него. Без него, с ним. Что, черт подери, изменится с ним и без него?

Но, похоже, этот Альбус Дамблдор был замечательно умен и дальновиден, а главное, он был англичанин. Значит, он потенциально может помочь Павлу, и если ему придется предложить услугу за услугу, то ничего в этом страшного нет. В конце концов, оказание услуг — основа взаимоотношений в этом мире.

Ну а слова Богдана лишь укрепили его решимость.

Они позавтракали в кафе Флориана Фортескью, где, вопреки общему мнению, подавали не только десерты. Девушка, сидевшая за соседним столиком летней террасы, заказала себе порцию шоколадно-тыквенного мороженого, и это сочетание вдруг показалось Павлу абсурдным, чудовищно глупым. На несколько секунд, с отвращением пялясь в большой оранжево-коричневый шарик мороженого, он потерял связь с реальностью. Мир загудел, пошел волнами и перестал существовать. Павел тряхнул головой, и все медленно вернулось на свои места: сначала картинка, потом звуки; девушка медленно ела, аккуратно зачерпывая чайной ложкой, Джип ел быстро, словно опаздывая на пожар, мимо по своим делам спешили прохожие. «Это нормально, это бывает...» — успокоил себя Павел.

В десять они сели в автобус Ночной Рыцарь и пересекли полстраны, трясясь и подскакивая на резких поворотах. «Как русские горки!» — восторженно поделился Джип, а Павел автоматически поправил: «Американские». Да какая, в сущности, разница. У обоих прилагательных уже давно нет никакого значения.

Пошатываясь и борясь с тошнотой, они вышли у огромных ворот, украшенных статуями кабанов. Павел не без труда вытащил из памяти воспоминание о том, как он сидел на крыльце деревянного дома и пил чай с Чарльзом Уизли, и в следующую секунду пушистый скунс, смешно перебирая короткими лапками, поплыл по воздуху в сторону высившегося вдалеке замка.

Потом Джип выколдовал им табуретки, они уселись и стали ждать.

Через некоторое время, показавшееся им вечностью, вдалеке появился худой старик с длинной седой бородой. Он не был согбенным, не хромал и не надрывался. Он шел спокойно, размеренно, держа спину прямо. На нем была серебристая мантия строгого покроя и очки — почти такие же, как у Павла: маленькие и без оправы, только в форме полумесяцев. В его походке было что-то странное, неуловимо внушавшее силу и мощь. И, лишь когда он подошел совсем близко и одним мановением палочки открыл ворота, Павел заметил в его глазах тоску и усталость. Заметил и усмехнулся про себя.

Старик пожал им руки и представился. Потом провел через заросшие вереском земли, не проронив ни слова. Павел смотрел по сторонам — на лежащие вдалеке горы, сероватые холмы и вековой лес; на черные воды озера, кусты малины и вереск, и вдруг, всего лишь на мгновение, этот пейзаж показался ему до боли знакомым и напомнил... нет. Нет.

Замок впечатлял. Куда уж до этого древнего бастиона казармам, где он обучался магическим наукам. Но Хогвартс был тих и безлюден, что неудивительно, потому что летом здесь почти никто не живет. Меньше чем через месяц эти коридоры наполнятся толпами галдящих студентов, запахами еды и свежего пергамента. Однако сейчас здесь было пусто и пугающе тихо.

Лишь раз Павел заметил фигурку эльфа, начищавшего тряпочкой и без того блестящие рыцарские доспехи, но, увидев их, домовенок ойкнул и стремительно скрылся.

Они прошли коридорами, мимо гобеленов и картин, обитатели которых провожали их взглядами, по лестницам, казавшимся бесконечными, пока наконец не дошли до жутковатой статуи крылатой горгульи.

— Малиновое варенье, — сказал старик, немало увидив этим визитеров, и рядом с горгульей обнаружилась потайная дверь.

Когда они уселись в мягкие кресла в кабинете директора и прекратили озираться, Дамблдор заговорил:

— Итак, Александр ушел.

Павел понял, что в глубине души ожидал чего-то другого. Чего-то... величественного. Например, «Я знал, что вы придете» или «Я благодарен вам за то, что вы согласились помочь». Чушь, пока они еще ни на что не соглашались, а то, что старый профессор поинтересовался смертью старого друга, было вполне естественным. Он сглотнул и ответил:

— Да, сэр. Ушел.

А потом, по идее, Дамблдор мог сказать что-то вроде: «Он был великим человеком», но вместо этого он мягко улыбнулся и изрек:

— Ну вот, последний человек, который разделял мою любовь к кислотным леденцам.

Он покачал головой и продолжил совсем другим тоном:

— И у вас, и у меня мало времени. Давайте не терять его даром.

Некоторое время он говорил, рассказывал уже вполне предсказуемые вещи, о Вольдеморте и Ордене Феникса, о том, что угрозу за пределами Великобритании не воспринимают всерьез, и очень зря.

В конце концов Павел ответил, что он понимает всю серьезность ситуации и хочет знать, чем они с Джипом могут помочь.

— Ну, это просто. Вы оба — драконоборцы. Возможно, единственные профессиональные драконоборцы в мире, которые готовы встать на нашу сторону, а их и без того немного. Я хочу, чтобы вы пообещали сражаться с драконами, которых Вольдеморт переманит на свою сторону. Вот и всё.

— Сэр, но драконов невозможно «переманить». Им же нельзя пообещать горы сокровищ, да и вообще как уговорить тех, кто не понимает человеческого языка? — с недоумением выступил Джип.

— Мы не можем ручаться за то, что у Вольдеморта нет способов.

— Но охрана заповедников... — начал Павел.

— Любую преграду можно преодолеть, мистер Калинин. Любую, — заметил Дамблдор, как показалось Павлу, с горечью. — А пока вы можете продолжать жить своей жизнью, ни во что не вмешиваясь, либо, если хотите, тайно вернуться в румынский Заповедник.

— Хорошо, сэр. Мы согласны. Если такое случится... Это же все-таки наша работа, — просто сказал Джип.

Профессор удовлетворенно кивнул.

— А теперь, юноша, — он повернулся к Павлу, — поведайте-ка мне, что вас гложет.

Он собрался с силами и начал рассказывать. Дамблдор не перебивал его, не издавал никаких звуков. Когда Павел закончил, профессор посмотрел на него из-под своих очков-полумесяцев.

— Мне всегда казалось, что месть — это удел слабых. Однако в свете сложившейся ситуации, я думаю, разумно будет добраться до недруга прежде, чем он доберется до вас, не так ли?

— Да, сэр.

— Так случилось, что я знаю, кого вы ищете, и вне всяких сомнений уверен в том, что это именно он.

Дамблдор пригласил их пообедать в обеденном зале Хогвартса, а сам извинился и куда-то ушел по своим делам, но Павлу кусок не лез в горло. Джип тоже почти не ел. Было видно, что он потерян и не знает, что сказать.

Павел сжал руку в кулак, с силой, до боли, потом разжал пальцы, посмотрел на отпечатки ногтей на ладони и в который раз прошептал имя, которое теперь знал целиком.

— Люциус Малфой.

В Будапеште ноль часов ноль минут.

По комнате гуляют тени чудовищ.

Родители ругаются за стеной.

Под кроватью живет упырь.

Агата месит тесто, а вместо лица у нее — пустота.

Он сцеживает кровь из пореза на лапе оглушенного дракона.

В Будапеште ноль часов ноль минут.

— Мирко ест людей.

Почему фонарь оранжевый?

— Папа, мне страшно.

— Агнешка?!

Богдан рывком сел в постели. Со лба струйками тек пот. Он инстинктивно огляделся, ожидая увидеть свою дочь, но в комнате было пусто. Это просто сон, обычный кошмар. И за стенкой никто не ругался. Хотя нет... из соседней комнаты действительно доносились какие-то звуки. Кто-то разговаривал.

Ему послышалось, что Мирко сказал: «Ilyen az elet»*, и на пути к двери в соседнюю комнату Богдан остановился и усмехнулся. С каких это пор его брат стал рассуждать на философские темы, пусть даже во сне?

Они не разговаривали уже неделю. Каждый раз при встрече Мирон смотрел на него волком и отворачивался. Богдан надеялся, что первая получка немного смягчит брата, но до тех пор даже не хотел пытаться что-либо сделать и отвечал угрюмым молчанием. Он знал, что брат его не выносит и что корни этой ненависти — вовсе не в том, что он оторвал Мирко от привычной разгильдяйской жизни, насильно отправив в рабство к драконам. Здесь все дело во влиянии отца, в тех дурных идеях, что чокнутый бабуин вдолбил в голову сыну: дескать, он чистокровный, значит, лучше других. Теперь Мирко явно не может смириться с тем фактом, что по уставу обязан подчиняться своему брату-полукровке.

Богдан не стал открывать дверь, чтобы проверить, действительно ли брат просто спит и разговаривает во сне. Тем более что дверь наверняка была заперта изнутри.

Какая разница, в самом деле, говорит ли Мирко во сне или ему это просто померещилось.

Вместо этого он накинул халат и вышел на крыльцо подышать.

Дышать, как водится, он принялся сигаретным дымом.

Приближался восход. Богдан постоял несколько минут, наслаждаясь тишиной; потом он присел, снова встал, походил по крыльцу туда-сюда. Наконец, он почувствовал себя значительно лучше: ночной кошмар отступил. Он уже собрался пойти обратно и подремать еще пару положенных часов, но в неверном сумеречном свете ему померещилось какое-то движение. Кто-то шел по направлению к нему от одного из дальних домиков.

Богдан сощурился и попытался разглядеть, кто это, — но тщетно. Ему лишь показалось, что человек идет зигзагами, неуверенно, переваливаясь и как будто не зная, куда надо ступить, чтобы не споткнуться.

Он спрыгнул с крыльца и пошел навстречу, про себя раздраженно думая: «Опять всю ночь бухали...».

На расстоянии пары десятков шагов он отчетливо разглядел, что это — Стойсцука. Пройдя еще пару-тройку, Богдан ускорился — выражение на лице старого хранителя вызвало у него ощутимую тревогу.

Конечно, если бы что-то случилось, Эйб не шел бы, а бежал, и при этом кричал во всю глотку, и разбрасывал палочкой свои знаковые паникерские фейерверки. Но все же это было странно.

Приблизившись вплотную, Боб понял, что Стойсцука его будто бы и не замечает — более того, он явно собирался проковылять мимо.

— Эйб! — крикнул Богдан, схватил старика за плечи и как следует встряхнул. — Эйб, ты надратый, что ли?

Стойсцука дернулся, остановился и посмотрел на него, но взгляд был устремлен как будто бы в никуда, и старик словно не осознавал, что его держат. Богдан занервничал сильнее.

— Ты что? Тебе плохо? Что случилось?

Эйб поднял руку и осмотрел свои пальцы, потом снова поднял глаза на Богдана и удивленно спросил:

— Кто я? Где... где я нахожусь?

Богдан уж было хотел переспросить, не шутит ли старый идиот, но не стал. От него не пахло вином, зрачки не были расширены: Стойсцука в самом деле совершенно не понимал, кто он и где находится. Скорее всего, он понятия не имел и о том, что это за мужик стоит перед ним и мешает ему пройти.

Разумеется, первой его мыслью было то, что Эйб впал в старческое слабоумие — возраст оправдывает. Поэтому он аккуратно повернул его лицом в сторону столовой и, медленно, настойчиво, повел вперед, приговаривая:

— Ты — Абрахам. Ты дома. Ты не помнишь меня? Я — Богдан. Боб. Бобби. А ты — Абрахам. Эйб. Ты дома.

Однако что-то все же не сходилось. Судорожно припоминая все, что он знал или слышал о деменции, Богдан приходил к заключению, что человек, еще вчера бывший свежим как огурчик, тот, кто никогда не забывал имен, событий и заклинаний, не мог резко, за одну ночь, впасть в маразм.

По пути Богдан время от времени поднимал палочку и делал то, что в случае чрезвычайной ситуации обычно делал ведомый им — будил обитателей лагеря.

Через несколько минут к столовой подтянулась большая группа заспанных, матерящихся и одетых во что попало людей.

Богдан быстро сориентировался: усадил Эйба, налил ему воды и скомандовал так громко, как только мог:

— Все немедленно сдают мне палочки. Взять кусок пергамента или бумаги, подписать, обернуть палку, класть сюда. Потом идете будить остальных, и все — вы меня поняли? — все сдают мне палочки на проверку. Лилиан, иди принеси карту Стойсцуки. Чарли, разбуди моего брата.

— Я пойду, — внезапно пискнула Ким из-за спины Чарли, и он, вместе с несколькими другими укротителями, резко обернулся. — Я разбужу.

Богдан решил, что ей некомфортно было находиться здесь, и поэтому не стал спорить. Не до споров.

Она выколдовала большой свиток пергамента, чернила и перо, оторвала кусочек, подписала и первой отдала ему палочку. Остальные последовали ее примеру, явно благодарные за то, что у нее хватило сил спросонья колдовать и что им не придется идти за бумагой и чернилами.

Потом Ким развернулась и ушла. Чарли рванулся было за ней, но Богдан остановил его:

— Уизли. Палочку.

— А.. да... Хорошо.

— Так что такое, а? — осторожно поинтересовался кто-то.

— Эйбу плохо, — просто ответил Богдан, — он никого не узнает.

Стойсцука, подтверждая его слова, продолжал сидеть без движения перед стаканом с водой и все так же глядел в пространство.

— И что?

— Да то, что он, конечно, мог впасть в слабоумие, но лично мне кажется, что у него кто-то стер память.

— Вызывать-то из министерских будем кого? — спросил Янко, кладя свою палочку на стол рядом с другими.

— Не надо шума, — поморщился Богдан. — У нас тут от посторонних одни проблемы. Пока обойдемся.

Ким сама не поняла, зачем вызвалась будить Мирона. Пока она шла к нужному дому, она успела сто и пять раз об этом внезапном энтузиазме пожалеть. Но делать было нечего: вызвалась — значит вызвалась.

На крыльце стояла пепельница и распространяла слабую, но противную вонь: сигарету забыли потушить, и она прогорела до конца, включая фильтр. Внутри, конечно же, было темно. Она уж было потянулась за палочкой, но вспомнила, что только что сдала ее начальнику. Это заставило Ким ощутить себя абсолютно беспомощной и как будто голой: словно ее вытащили из скорлупы и поставили усыхать на солнцепек.

Она осторожно ступила в коридор, держась за стену, и позвала:

— Мирон! Мирон, тебе надо встать. Твой брат зовет.

Тишина.

— Мирон!

Наконец раздались звуки какого-то шевеления за стенкой, через пару секунд распахнулась дверь, и Ким зажмурилась от яркого света на кончике чужой палочки. Когда глаза к свету привыкли, Ким охнула: юноша стоял в дверном проеме абсолютно нагой.

Он был невозможно худ, но болезненным его вид все равно назвать было нельзя. Как раз напротив: на секунду ей показалось, что его кожа как будто светится. Потом она резко отвернулась.

— Что?

Ким заставила себя проговорить, хотя слова и прозвучали так, будто ей кто-то сдавил горло:

— Там... проблемы. Твой брат просит тебя немедленно прийти. В столовую.

Он молчал и не двигался с места.

— Может ты оденешься? — она сказала это, и тут же поморщилась от непонятного отвращения к самой себе. «Боже мой, что я несу, надо просто взять и уйти, просто взять и уйти!»

— Зачем?

Она ощутила, скорее спинным мозгом, чем по звуку его голоса, что Мирон снова улыбается этой своей ужасной, злобной, похабной улыбкой. И тут же ей в голову пришла абсурдная и вместе с тем вполне разумная мысль: он голый не потому, что комфортно чувствует себя в своей коже, и не потому, что ему жарко; он специально ничего не накинул, чтобы смутить ее.

Этому странному человеку явно нравилось выводить ее из себя.

Ким сглотнула и с усилием повторила:

— Твой брат ждет тебя в столовой. Это срочно.

Вот, вот тот самый момент, когда надо уйти, но она по-прежнему не могла сдвинуться с места. Шорох за спиной выдал шаг, сделанный в ее сторону. Она судорожно пыталась хотя бы привести мысли в порядок. Единственным мужчиной, которого она до этого видела без одежды, был Чарли, и нагота любимого человека давно стала для нее привычным, естественным зрелищем, но вот это было далеко за пределами зоны комфорта: за спиной стоит совершенно голый юноша и, не стесняясь своей наготы, явно получая удовольствие от того, что выбешивает ее подобным образом, зачем-то пытается подойти к ней ближе.

Она зажмурилась и тут же услышала уже знакомый смех. Не прошло и секунды, как Мирон схватил какую-то одежду с табуретки, натянул на себя, и, по-прежнему посмеиваясь, прошел мимо, задев Ким плечом, и задел явно не случайно.

Хлопнула дверь. Девушка, дрожа всем телом, осела на пол, пытаясь вдыхать носом и выдыхать ртом — кажется, кто-то когда-то говорил, что это помогает успокоиться. Если и помогло, то только минут через пять, когда она обнаружила, что наконец может слышать окружающий мир и осознавать себя в нем.

Не без труда поднявшись на ноги, Ким отряхнула одежду и вышла. Меньше всего на свете ей хотелось сейчас возвращаться в столовую и видеть это чудовище.

«Но он ничего тебе не сделал...» — напомнила она себе.

Абсолютно ничего. Подумаешь, посмеялся пару раз. Подумаешь, решил вывести ее из себя, появившись перед ней голышом. Подумаешь... Укротители — люди в большинстве своем довольно грубые и простые — не раз отпускали в ее адрес всякие скабрезные и просто неуместные шуточки, но ей было все равно. Тогда какого черта ее задевает все, что делает он?

Да потому что укротители, эти номинальные грубияны, на самом деле относятся к ней хорошо. Как к маленькой такой безмозглой девочке, которую надо опекать. А этот как будто ненавидит. И от него исходит угроза — неосязаемая, но липкая.

В конце концов она заставила себя успокоиться с помощью мысли о том, что Чарли тоже там, и вернулась в столовую.

Сна теперь ни у кого ни в одном глазу не было. Конечно, человек с чистой совестью сразу пошел бы спать — теоретически. Однако, похоже, вопрос совести не стоял: все сгрудились вокруг Богдана и с интересом смотрели, как он по очереди проверяет палочки. Все, кроме его брата — этот снова сидел в дальнем конце столовой и курил, сбрасывая пепел в блюдце.

Чарли и Стойсцуки там не было, и Ким пришла к выводу, что первый увел последнего в более спокойное место.

Внезапно раздался взрыв нервного хохота, и она подошла ближе.

— Что-что патронус сказал? Как переводится? «Буду и выебу?»

— Приеду и выебу, любимая, — перевел Богдан с едва различимой злобой в голосе.

Еще один взрыв хохота. От толпы отделилась понурая фигура красного, как рак, Лилиана, сжимавшего свою палочку-предательницу.

— Ну и что такого, — бурчал он по-английски. — Что такого-то.

Кто-то хлопнул его по плечу, снова послышались смешки, но быстро стихли.

Ким бочком пробралась через группу укротителей поближе к Богдану.

— Так. Это моего брата. Так... Люмос... снова Люмос... Воду грел... Люмос... Ступефай... Ступефай?

— Да, это он дракона с нами глушил. Потом ушел мыться, — пояснил Йоска.

— Ясно. Ну хорошо, — Богдан отложил палочку брата в сторону, и Ким померещилось в его взгляде разочарование. Это он что же, не рад тому, что его брат ничего предосудительного не сделал? Или просто Боб разочарован тем, что его подозрения не оправдались?

Ким его не осуждала. Она тоже на месте начальника первым делом бы подумала на Мирона. Уж больно отстраненно и неприязненно он себя вел. Впрочем, на таких обычно и валят всю вину поначалу, и всегда оказываются неправы.

— Так... следующая... Микаш, твоя? Стоп, а палочка Стойсцуки где?

— Не было у него при себе палочки, — нетерпеливо отозвался Микаш, который явно уже начал уставать и хотел скорее забрать свою и уйти.

— И в сторожке не было? — с беспокойством спросил Боб.

— Не было, не нашли. Да ты что же, думаешь, что он сам себе память стер?

— Сам — нет. Кто-то мог его палочкой. Впрочем, ладно. Потом еще поищем.

«Потом» — значит Богдан подсознательно для себя решил, что среди оставшихся здесь людей нет виновника произошедшего, и заканчивал проверку только для порядка?

Ким заметила свою палочку в стороне от завернутых в пергамент — значит, уже можно взять. Она подобрала ее, спрятала в карман, аккуратно подвинула Микаша в сторону — тот умудрился по-свойки потрепать ее по голове даже в такой давке — и выбралась.

На пороге столовой она обернулась и посмотрела на Мирко — тот по-прежнему курил, красивый и надменный, и смотрел прямо на нее. На секунду Ким захотелось подойти к нему, спросить, в чем, черт возьми, его проблема, и чего ему от нее надо, но желание быстро схлынуло, и она ушла.

Чарли сидел на крыльце: издалека заметив его огненную шевелюру, Ким пошла быстрее.

— Эйб уснул, — сказал Чарли, когда она присела рядом. — Я дал ему сонное зелье. И все-таки отправил птицу с письмом, чтобы за ним приехали из больницы. Пока тебя не было, мы проверили карту — чужих в лагере не было. Значит, это кто-то из наших стер ему память.

— Или он сам, — отозвалась Ким, и Чарли удивленно покосился на нее. — Его палочку не нашли.

— А.

— Или кто-то его палочкой воспользовался.

— Я как-то в этом сомневаюсь, Ким. Когда мне отдали палочку старшего брата, я черти сколько ею пользоваться не мог. Как будто чужую руку пришили.

— Ну так может в этом все дело. Кто-то хотел стереть ему одно воспоминание, а из-за того, что палочка была не по руке, случайно стер все.

— Может быть, — просто ответил Чарли и добавил: — Жалко его. Это, может, лечится, я не знаю, но жалко его очень. Вообще в голове не умещается — кто мог это сделать. И зачем.

Ким тоже чувствовала жалость к бедному старому Эйбу. Может, он со странностями, и не семи пядей во лбу, и не лучший друг ей, но она часто вспоминала, как он трогательно волновался о завтраке для укротителей и как она помогала ему варить кашу. И как он постоянно по делу и без дела поминал свою покойную бабушку. Это давно стало шуткой внутреннего пользования.

— Да, жалко, — согласилась она. — Надеюсь, ему помогут. Я такого никогда не видела...

— Все лучше, чем еще одна смерть в лагере, — поморщился Чарли. — Слава Мерлину, Эйб хотя бы жив... Послушай, а ты зачем сама пошла будить этого наркошу?

— Я не знаю.

Чарли прищурился, глядя на нее. Ким даже стало немного смешно:

— Ты что же, думаешь, что он мне нравится?

— Я не знаю, что думать. Он породистый. У него глаза красивые. Он вообще красивый, этот венгр.

— Ты красивее, — засмеялась она.

Чарли скептично качнул головой.

— Так он тебе не нравится?

— Нравится? Чарли, я его терпеть не могу. Скелет с хамством вместо голосовых связок. И я бы ему эти красивые глаза ногтями выцарапала. Пялится на меня, как...

Его передернуло.

— Ох, не надо про выцарапывание глаз...

Ким запнулась, осознав, что напомнила ему про жуткое убийство, которое случилось здесь задолго до ее приезда.

— Извини. Но мысль ясна?

— Ясна, — сказал он и замолк.

— Что такое? — спросила Ким через полминуты.

— Мы ведь с тобой... никогда не говорили о будущем.

Ким поджала губы: действительно, тему будущего они никогда не затрагивали. Было достаточно приятно и комфортно жить здесь и сейчас, в отсеке сегодняшнего дня, и не задумываться о том, что будет дальше.

— Мы же здесь не навсегда, — добавил Чарли.

— Как знать, — она пожала плечами. — Ты разве так просто бросишь теперь драконов и уедешь? Ты же их так любишь.

— Я не знаю...

* венг. Такова жизнь

Над ними пронесся, дребезжа бубенцами на шапке и распевая что-то непристойное, маленький уродливый человечек. Видимо, местный полтергейст — кажется, Чарли Уизли что-то про него рассказывал. Давным-давно, в другой жизни.

— Одного я не понимаю, — после долгого молчания сказал Джип, бездумно кроша кусок хлеба, — почему ты в конце концов решил его найти? Ведь еще пару лет назад ты утверждал, что никогда в жизни не захочешь столкнуться с ним. Что, мол, надеешься, что ничего больше о нем не узнаешь. Да что там, ты его вроде даже боялся.

Павел покачал головой.

— Брат, скажи хоть что-нибудь. Я не понимаю, вообще не понимаю...

— Иногда полезно хранить хотя бы один секрет. Ото всех. Извини, если что.

— Ну это... — Джип замялся, — это я понять могу. И ты не извиняйся, я ведь тоже кое-что от тебя скрывал.

Значит, сейчас расскажет. Павел молча ждал.

— Насчет мисс Мышки.

— Мег?

— Да. В общем, мне как-то не по себе было от того, как ты с ней расстался. И что память ты ей стирал, когда у тебя крыша немножко ехала. Я решил проверить, все ли там нормально. Ну, со временем. Вдруг бы она тебя вспомнила.

— И как, проверил? — спросил Павел с деланным равнодушием, на которое друг не купился ни на секунду.

— Еще б не проверить.

— И что?

Джип бросил корочку хлеба на блюдо и пожал плечами.

— Меня она не помнила, это сто процентов. Я сказал, что знал ее дядю, который, дескать, ей наследство оставил. И еще насочинял... не знаю, может, я дурак... Насчет тебя — я так и не понял. Она вроде бы кого-то нашла, даже замуж собиралась выходить. Но все пыталась вытянуть из меня, не хочу ли я ей еще о ком-то рассказать. Я вообще не знаю, бывает ли такое. Как будто память пробивается, но никак пробиться не может...

— Замуж? — похоже, Павел обратил внимание только на это слово.

— Да. Магл, естественно. Типа математик, профессор, что-то в этом роде. Я не углублялся, честно скажу. Но вроде как она пошла учиться и познакомилась с ним в университете.

Павел прикрыл глаза и вздохнул. Он скрывал от Джипа еще одну тайну — о том, что иногда, в моменты полного отчаяния, фантазировал, что Мег каким-то чудом все вспомнила и что вот она где-то есть, по-прежнему преданно влюбленная в него, такого одинокого, несчастного и жалкого. А тут вдруг — замуж... Давно пора расстаться с глупыми мыслями навсегда и усвоить, что жизнь бессмысленна и что на самом деле он не нужен никому, разве что человеку, который сейчас сидит рядом с ним. Да и с чего бы Мег его могла по-прежнему любить? Он появился в ее жизни ниоткуда, весь из себя загадочный, иностранец-нигилист в депрессии и с дурацким акцентом, экзотическая зверушка в изгнании, и, если не брать во внимание тот факт, что он умел внушать любовь с помощью своей собственной, внутренней магии (Джип называл это — «пОрами Амортенция прёт»), ее чувства возникли оттого, что Павел был первым и единственным на тот момент мужчиной, который отнесся к ней по-человечески. Если теперь за ней ухаживает какой-то ученый, и если она — что наверняка — завела друзей, то теперь у Мег не осталось никаких, абсолютно никаких объективных причин любить его. И то, если бы она вообще его помнила. А она не помнит. Конечно же, не помнит.

— Я иногда жалею, что моя фенька на тебя не действует и что я все-таки не пидор, — процедил Павел, снимая очки, чтобы почистить их.

— Чего-чего?

— Говорю, я иногда жалею, что я не гомосек и что ты не гомосек.

Друг с полсекунды смотрел на него, потом рассмеялся и сказал:

— Да, жили бы счастливо, вдвоем, баб бы презирали. Сколько нервов бы сберегли. Я б тогда в Стамбуле мандавошек не подхватил.

— М-да.

Джип отсмеялся, закашлялся. Павел похлопал его по спине.

— Ну... мы вроде и так вдвоем, — успокоил его Джип. — И вроде как все нормально, но, пожалуйста, не покушайся на мой зад.

— Ох нет, спасибо...

Они немного помолчали, потом Джип сказал невпопад:

— Ты ведь знаешь, что они самые замкнутые, да? Британцы. Ну, британские маги.

— Слышал, — отозвался Павел, снова вспомнив про Чарли, который никогда не читал ни одной магловской книги, до поры до времени не знал, что такое клей, телевизор, зачем нужна монтировка и из чего делают резину. Но заповедник, наполненный выходцами из магловских семей, быстро это исправил. И все же это было дико, немыслимо — жить среди маглов, пусть и скрывая свою сущность, и ничего о них не знать. И не пользоваться благами их цивилизации. Павел любил магию, и не отказался бы от нее, но он не мог не осознавать, что магия тормозит прогресс во всех его аспектах.

— Просто они живут на острове... И знаешь, по-моему, каждый из них — это сам по себе маленький остров.

И нигде нет большего количества фриков, помешанных на чистоте крови, чем здесь. Это Павел знал наверняка.

Наконец их снова почтил своим появлением Дамблдор. В этот раз он был не один: его сопровождал домовой эльф — самый странный домовой эльф, которого Павлу когда-либо доводилось видеть. Уже тот факт, что домовик носил человеческую одежду, был весьма странным, а то, что эта одежда состояла из бесформенного свитера с буквой «Р» и нескольких разных носков, натянутых один на другой, и подавно выбивало из колеи.

— Это Добби, господа. Он свободный эльф, но когда-то принадлежал тому, кого вы... разыскиваете. Пожалуйста, постарайтесь общаться с ним, как с равным. Добби, это те, о ком я тебе говорил; это мистер Павел, а это мистер Джип. Они приехали издалека. Ты расскажешь им то, что они хотят знать?

— Да, сэр, — сказал необычный эльф и отвесил поклон. Дамблдор удовлетворенно кивнул и удалился.

— Я подойду позже, — бросил он на ходу и, кажется, замурлыкал под нос какую-то песенку.

Удивительное место этот Хогвартс. Замок вроде бы древний и седой, а выглядит так, как будто его раз десять неуклюже перестраивали, прилепляли к нему совершенно неуместные башни, и у каждого следующего горе-архитектора было либо извращенное чувство юмора, либо любовь к курению чего-то очень забористого. Директор вроде бы тоже древний и седой, а с поведением определиться не может: то мудрый и спокойный, то как мальчик. Кислотные леденцы... Боже ж мой... Рыцарские доспехи и полтергейст в шутовском колпаке... И домовики в человеческой одежде... Вот она, прекрасная Британия с ее легендарным консерватизмом. Доведенным до полного абсурда...

Павел не особенно понимал, с чего начать, но Джип помог:

— Обед был очень вкусный, спасибо, — сказал он домовику.

Тот обрадовался и, очевидно, перестал бояться их так сильно.

— Добби счастлив, что вам понравилось!

— Ты давно здесь, Добби? — спросил Павел и ободряюще улыбнулся.

— Почти полгода, сэр! До этого Добби два года не мог найти работу, потому что хотел плату после того, как мистер Гарри Поттер освободил его, сэр. А... А есть ли... — осторожно начал Добби, глядя в пол, — есть ли у вас в стране домовики, Павел, сэр?

Очевидно, этот вопрос его и правда очень интересовал.

— Есть, — улыбнулся Павел. — Но они теперь живут в вентиляции и со времен Великой Октябрьской Социалистической Революции вылезают только по зову себе подобных. Они объявили бессрочную забастовку, украли себе по бескозырке и создали профсоюз.

Видимо, из всей тирады Добби понял только то, что они есть и аж весь залучился радостью, осознав этот факт.

— И в Америке они есть, только толстые очень, — давясь смехом, добавил Джип.

— Добби не видел иностр-р-ранных домовиков, сэр, и, конечно, никогда не видел свободных, как он сам, сэр.

Тут он снова поклонился. А Павел размышлял, как, черт подери, у него еще сохранилась способность шутить.

— Добби, — продолжал Джип — он, похоже, в отличие от Павла, совершенно не растерялся, — так значит Малфой — твой бывший хозяин?

Добби испуганно покосился на него и наконец, после недолгих раздумий, кивнул.

— Люциус Малфой причинил мне очень большой вред. Он разрушил мою жизнь, и намеревался убить меня, — просто и честно сказал Павел.— Но я сумел спастись. Я долго искал его, не зная имени, но профессор Дамблдор указал мне на него.

Добби пошевелил ушами и моргнул.

— Я бы хотел, чтобы он получил по заслугам, — добавил Павел, намеренно избегая слов наподобие «месть» и «убить». — Но, похоже, он — могущественный темный маг, а я — нет...

— Он очень, очень плохой, очень темный маг, сэр! — внезапно закричал Добби, да так громко, что в ушах задребезжало. Тут он запнулся, покосился на стоящий на столе тяжелый кубок и уж было рванул к нему, но, как будто передумав двигаться, замер на месте, сжимая кулачки.

— Он очень, очень много людей сделал плохо, — добавил домовик тихо.

— Я думаю, он должен понести за это ответственность, — примирительно сказал Павел. Кажется, эльф и без того уже был согласен с ним.

— И... и что вы хотите сделать, Павел, сэр? У него очень, очень могущественные друзья в Министерстве, он долго сыпал золотом там и тут.

— Я уверен в этом, Добби. И я не знаю, что мне делать. С чего начать. Как ты думаешь?

Домовой, похоже, сильно удивился и смутился:

— Вы... вы хотите, чтобы Добби сказал, что он думает?

Павел пожал плечами — а почему бы нет. Он никогда в жизни не общался с домовиками тесно и знать не знал, как они реагируют на подобные просьбы. Дамблдор сказал: «Общайтесь с ним как с равным», вот он и общался.

Эльф помялся, потом решительно заявил:

— Добби думает, что Малфою место в тюрьме! Что надо отправить его в тюрьму, и чтобы он там был с дементорами! Это преподаст ему урок! — тут домовик снова покосился на кубок, но Джип предусмотрительно переставил его.

— Он рвется себе по башке дать этим кубком, — тихим шепотом сказал он на ухо Павлу. — Пока еще не может без последствий говорить плохо о старом хозяине.

Похоже, Джип был осведомлен о домовиках и их мотивациях гораздо лучше.

— Но Добби уже говорил, что у мистера Малфоя много друзей... И Добби не знает, как обойти их, сэр. Извините, — он хлюпнул носом и опустил глаза в пол.

— Хорошо. Тут я с тобой согласен. Насчет тюрьмы — это, конечно, проблематично, но... правильно. Скажи, Добби, а нет ли у Малфоя дочери? — Павлу пришла в голову безумная и довольно жестокая идея.

— Нет, сэр, дочери нет, но есть сын!

Джип тихонько усмехнулся и снова шепнул другу на ухо:

— Да-да, как жаль, что ты не гомосек.

Павел проигнорировал его и задал еще один вопрос:

— А в чем его ахиллесова пята?

— Пята, сэр?

— Ну да. Есть у него... игла в яйце?

— Что-то?

Джип снова пришел на помощь:

— Слабости у него есть? Деньги, женщины, азартные игры, вещества...

— Деньги, — задумался Добби. — Денег у него много. Женщин у него жена. Добби теперь не уверен, сэр, но кажется, он хорошо относится к жене.

Друзья переглянулись.

— Он живет там, где сказал Дамблдор? В своем собственном поместье в Уилтшире?

— Да, сэр, там.

— Наверное, рано или поздно нам придется отправиться туда.

— Нет! — пискнул Добби. — Нет, сэр, не ходите туда! Там ловушки, и опасно, и он сразу узнает... Он очень, очень темный маг!

— Неужели нет никакого способа проникнуть туда незамеченными?

— Я... я, сэр... Я могу доставить вас туда... В подвал, незамеченными... Но сэр, пожалуйста, не ходите туда!

— Хорошо, Добби, пока мы не будем этого делать. Но мы можем рассчитывать на тебя, когда соберемся сделать это?

Добби сжался в комок.

— Если соберемся, — поправил Джип.

— Ддда... можете. Добби очень боится, сэр, очень! Добби не такой храбрый, как Гарри Поттер, но если вы хотите проучить старого хозяина Добби, и чтобы он получил по заслугам, то Добби поможет!

* * *

За много-много миль от сокрытого шотландского нагорья, на котором стоял Хогвартс, за безбрежным океаном, на другом материке, утро только-только занималось.

Худенькая миниатюрная девушка босиком стояла на покрытом ледяной плиткой балконе своей квартиры в Скарборо — пригороде Торонто, прихлебывала остывший кофе и курила. Высотный блочный дом, один из тех, какими застроена вся округа, окнами глядел на восток.

Ростом девушка была всего пять футов и дюйм, у нее был маленький аккуратный нос, тонкие пальцы и ужасно худые лодыжки. От природы ее волосы были неопределенного, мышиного цвета, но она их регулярно осветляла.

Девушка училась в Йоркском университете и на полставки трудилась в вирусной лаборатории. Ей нравилась ее работа. По выходным она посещала уроки танцев, где ее партнером был приятный стареющий преподаватель алгебры из ее же университета. Он начал заниматься танцами после того, как овдовел, и говорил, что ему это помогает поддерживать бодрость духа. Ей тоже очень помогало. Профессор относился к ней очень тепло, как к дочери. Кроме того, когда пару лет тому назад у девушки возникло непреодолимое желание выучить русский язык, профессор представил ее своему другу, русскому эмигранту третьей волны, который тоже жил здесь, в Скарборо, и она начала брать у соседа уроки. В этом пригороде вообще было довольно много русских, и девушке это нравилось, хотя она сама не понимала, почему, ведь русские были шумными, наглыми и всегда держались вместе, избегая тех, кто приехал в эту страну гораздо раньше.

Ей говорили, что несколько лет назад она попала в автокатастрофу, пережила сотрясение мозга и после этого перестала помнить некоторое количество мелких деталей о своей жизни. Например, что раньше она работала секретарем и не интересовалась химией.

В последнее время ей плохо спалось. Ей снились нехорошие, беспокойные сны, в которых звезды на небе были алмазами, а земля — цвета крови. В этих снах с ней рядом всегда был кто-то, она называла этого человека — Мой Тайный Друг. Она знала, что ростом он не намного выше нее, что у него красивое лицо, знала, какого цвета его волосы — и подражала ему, делая свои такими же; знала, что он носит очки и что улыбается слегка иронично и обреченно. Она знала, что этот человек где-то существует на самом деле, что он реален, как и все, что ее окружает; и знала, что очень любит его и очень благодарна ему за новую жизнь, которую он ей... подарил? Да, о старой она мало что помнила, однако обрывочные воспоминания были беспросветными, тоскливыми и отталкивающими.

Она стояла на балконе, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу, курила, допивала утренний кофе и улыбалась, потому что сегодня ночью, во сне, она наконец-то вспомнила, как его зовут.

Павел дернулся.

— Что такое?

— Я что-то такое почувствовал.

— Что-то плохое?

— Нет. Не знаю. Не могу объяснить...

Добби уже несколько минут назад раскланялся и ушел. Они договорились, что когда... если им понадобится помощь домовика, они приедут в соседнюю деревушку Хогсмид и позовут его туда. Эльф обещал откликнуться. Теперь они сидели без дела и дожидались повторного возвращения Дамблдора. Джип предложил сходить наверх и постучаться к директору в кабинет, чтобы со спокойной душой откланяться и уехать: не стоит злоупотреблять чужим гостеприимством.

Именно так друзья и намеревались сделать, но кое-что их задержало. Через заднюю дверь в зал аккуратно зашла женщина, несмотря на жару кутавшаяся в шерстяную шаль. Она шла к ним с опаской, оглядываясь по сторонам и сутулясь, будто высокие своды давили на нее. На женщине было огромное количество дешевой бижутерии и толстые роговые очки. «И эта плохо видит...» — отрешенно подумал Павел.

— П...простите, — обратилась к ним дама, глядя куда-то в сторону, — я Т... Трелони. Профессор Сивилла Трелони.

Сивилла. Это значит «прорицательница». Может, и не так плохо она видит.

— Здравствуйте, профессор Сивилла Трелони, — вежливо и устало ответил Джип.

Павел просто кивнул.

— Вы разрешите мне... всего лишь пару слов... я не отниму у вас много времени.

— Да, конечно, — заулыбался черноволосый красавец, — все, что угодно!

Саркастичный тон выдал его с головой: похоже, Джип решил над этой странной дамой немного поиздеваться. Но она не обратила на него никакого особенного внимания и повернулась к Павлу:

— Вы, юноша. Я... я смотрела в хрустальный шар, когда услышала зов. Я спустилась сюда и застала ваш разговор с домовиком...

— Вы что это, подслушивали, значит? — ощерился Джип, но гадалка снова проигнорировала его.

— Я чувствую ужасную злобу в вашем сердце! Не дайте ей пожрать вас. Оставьте, оставьте этого человека в покое, он не тот, кого вы ищете! — ее заикание куда-то пропало, и след простыл.

Впору запутаться: Дамблдор говорит — точно знаю, что это он, стареющая гадалка заявляет — не он. По логике, верить следует главе Ордена Феникса, не так ли? Но Павел вдруг засомневался. У Дамблдора, наверное, могут быть причины лгать, а у этой экзальтированной дамы — могут? Разве что ее прямо сейчас подослал сам Л.М. Глупости какие. Павел решил ответить честно:

— Дамблдор назвал мне имя, сказал, что это — искомый человек. Я не знаю, могу ли я доверять Дамблдору, но ему доверял мой старый учитель, а с вами я не знаком.

Профессор Трелони поджала губы и качнула головой.

— Тогда просто не начинайте это. Зло порождает зло, месть влечет за собой месть, и никто, никто не останется в выигрыше! — фразу она закончила очень громко, так громко, что Павел на мгновение подумал, что оглохнет.

Что за балаган. Юноша поник и отвернулся. Полтергейст, кислотные леденцы, песенки под нос, теперь еще и это.

— Простите, — Джип тронул даму за плечо, — я тут это... в общем, вы его не нервируйте. Он у меня и так немного того. Нервный в последнее время.

Сивилла, похоже, его попросту не услышала.

— Я подумаю над вашим предлож... над вашими словами, — сказал Павел наконец, не понимая, над чем тут вообще нужно думать, ведь он уже все решил.

— Ведь вы тоже! — закричала женщина, ткнув в него пальцем. Павлу очень хотелось попросить ее не кричать, но он боялся показаться невежливым. Джип снова сделал все за него:

— Да не орите вы так...

— Что — тоже? — спросил Павел, хотя об ответе уже догадывался.

Она наклонилась низко-низко к его лицу, и юноша ощутил исходящий от нее слабый запах алкоголя.

— Тоже видите.

— А, Сивилла, — раздался за их спинами голос незаметно подкравшегося Дамблдора, — решили пообедать сегодня здесь или хотели познакомиться с нашими иностранными гостями?

— Я всего лишь пришла предупредить их, директор. Предупредить, что месть — коварная и жестокая подруга! — кичливо заявила она.

— Я сказал им примерно тоже самое, — отозвался Дамблдор и лукаво улыбнулся. Профессор Трелони поспешила ретироваться.

— Мистер Дамблдор, — обратился к нему Павел сразу же после того, как за ней закрылась дверь, — эта женщина преподает здесь прорицание?

— Точно так. Вот уже пятнадцать с лишним лет.

— И... и она...

— Хорошая ли она пророчица? — закончил за него старый профессор.

— Да.

— Ну, она пару раз изрекала очень точные предсказания. А в целом я судить не могу. Никогда не любил этот предмет, — пожал плечами директор и снова улыбнулся.

— Дело в том, — продолжал Павел, — что она только что сказала нам, будто Люциус Малфой — не тот, кого мы ищем.

— Мистер Калинин, вы рассказали мне о человеке, обозначенном инициалами Л.М., который родился и живет в Великобритании, и около пятнадцати-семнадцати лет назад участвовал в бесчеловечном эксперименте, а возможно, и руководил им. Пятнадцать-семнадцать лет назад нашу страну терроризировал Вольдеморт, и практически все, связанное с темной магией, оставалось под его крылом. Я назвал вам имя человека, который носит такие инициалы, родился и живет здесь, является Пожирателем Смерти, приспешником Вольдеморта и темным магом, и который, по моим данным, действительно в названное вами время и много ранее отвечал в том числе за расширение армии своего хозяина. Все сходится. Разве что Малфой мнится мне человеком осторожным и скрытным, и я удивлен, что он использовал свои настоящие инициалы, по которым его, хоть и сложно, но возможно вычислить... Я верю, что это он. Верить ли вам в это — уже ваше дело.

Павел молча выслушал.

— Я хотел сказать вам это на прощание, именно это. Доверяйте, но проверяйте. Разумеется, Люциус Малфой — преступник, и он должен понести наказание за свои преступления. Но совершил ли он преступление, названное вами... Что ж, это весьма и весьма вероятно, но все еще остается под вопросом.

— Я понял вас, — ответил Павел.

— Что касается профессора Трелони и ее предсказаний, — продолжал директор, — я бы посоветовал вам принять к сведению, но не руководствоваться.

— Я понял.

Выходя из замка в сопровождении молчаливого и угрюмого завхоза, которому Дамблдор поручил проводить их до ворот, Павел украдкой коснулся огромной входной двери. На секунду окружающая его обстановка преобразилась: он услышал вопли, увидел эту дверь сорванной с петель, доспехи, разломанные и сваленные в груду рядом, огромную брешь в стене, летящие во все стороны куски каменной кладки и огонь. И среди этого бушующего кошмара он увидел и ощутил самого себя. Павел знал, что сопротивляться видению бесполезно: в следующий раз, когда он вернется в Хогвартс, он узрит его таким.

Когда друзья шли от школьных ворот к виднеющейся невдалеке деревушке, Павел сказал:

— Знаешь, мне кажется, что вот то, последнее, Дамблдор бы мне попросту не сказал, если бы я не спросил. На минуточку создалось такое впечатление, что он намеревался использовать нас, как орудие мести Малфою. За какие-то другие его прегрешения. Просто воспользовался возможностью. А когда понял, что мы не особо-то идиоты, решил подстраховаться.

— У меня тоже было такое впечатление.

— Может, это и правда не Малфой.

— Проверим, — сказал Джип и, глядя, как товарищ в очередной раз протирает очки, следуя больше своей дурной привычке, чем необходимости, добавил в свойственной ему манере невпопад: — Маглы уже пару лет назад заявили, что нашли способ хирургическим путем улучшать зрение, мол, еще немного, и начнут массово проводить операции, а мы вот все еще этого не умеем... Тонкая материя магии — это вам не японские медицинские лазеры.

— Ну ведь обещают, а все равно еще не проводят... Слушай... А я тоже выгляжу, как эта дамочка, когда у меня начинаются...

— Иногда, — просто ответил Джип.

— Иногда... — повторил Павел.

Они в молчании дошли до Хогсмида. На окраине деревни было пусто, обстановка внушала тоску. Поселение казалось призрачным, как будто здесь давно уже никто не жил. Но вот они вышли на главную улицу, и тут же показалась девушка с корзиной хлеба, за ней из бакалейной лавки вышел мальчик лет пяти, волоча за собой игрушечную метлу. Чуть погодя мимо прошел, постукивая палочкой по голенищу резинового сапога, низенький маг в красной мантии. Еще один курил трубку на крыльце ароматного магазина сладостей и, едва завидев их, приподнял шляпу в знак приветствия. Павлу стало немного спокойнее и легче.

— Я бы выпил, — сказал он. — Выпил и подумал.

— Вон паб, — Джип ткнул пальцем в самое аккуратное здание на улице. Вывеска раскачивалась на легком ветерке, на ней были изображены три щербатых веника.

«Три Метлы» — гласила истертая табличка на двери, — «Паб, гостиница и ваш лучший друг с 1613 года». А чуть ниже — более новое объявление: «Вход с шишугами и своими напитками строго воспрещен»

Они зашли, уселись. Внутри было вполне уютно и чисто. Посетителей не было. Ни одного. Только какой-то рябой парень протирал столы, и грудастая барменша читала «Пророк» за стойкой. Увидев их, она оживилась, сразу встала и, покачивая бедрами, подошла к их столику.

— Здравствуйте, мальчики, здравствуйте, — сказала она, глядя, впрочем, только на Джипа. — Покушать? Выпить? Есть хаггис, брюква, картофельные лепешки.

— Спасибо, мэм, мы сыты, но с удовольствием бы выпили огневиски, — ослепительно улыбаясь, ответил объект ее интереса.

— Лимончик нарезать? Или клюковки моченой принести? Не хотите?

— Если вам будет угодно. На ваш вкус, — отозвался Джип, не прекращая лыбиться.

— Это, блядь, что за маскарад такой? — шепотом обратился к нему Павел, когда хозяйка отошла.

— Два месяца не трахался, больше не могу.

Павел упал лицом в стол, обмяк и через пару секунд затрясся в конвульсиях от нервного смеха.

— Господи, как же я тебя люблю, Джип. Ты просто не представляешь себе.

— Слушай, а что такое хаггис?

— Кажется, это бараний желудок, фаршированный гречкой и мозгами. Как няня.

— Какая еще няня?

— Это русское блюдо. Ох, неважно.

Барменша поставила перед ними запотевший графин ледяного огневиски, рюмки и нарезанный кружочками лимон на блюдце. Павел уставился на лимон с тоской и снова вспомнил Мег и канун девяносто второго года.

«Это Джером, он наполовину пайют, но его отца заочно выгнали из племени за предательство. Это Павел, он вообще-то русский до мозга костей, но совсем потерялся и не знает, что ему делать».

Он налил себе и другу.

— Ну... будем.

Выпили залпом. За годы общения с лучшим другом Джип научился пить крепкие напитки правильно. Это был очень, очень хороший огневиски. Обожгло там, где надо, как надо, и противного послевкусия не осталось. Видимо, хозяюшка пожертвовала им бутылку из своих лучших запасов.

Джип налил еще, они молча выпили по второй. Павла почти сразу повело. Комната преобразилась, свет стал ярче.

— Ну что, тебе лучше? — спросил Джип, зажевывая лимонную корку.

— Намного.

— Так, ну у нас есть какой-нибудь план? Хотя бы в зачатке?

— Слушай... Насчет «нас». Я вот что подумал. Может, тебе не ввязываться во все это? В конце-концов, это не твоя война. А вдруг у тебя будут неприятности. Или, не дай Бог...

— Пошел в жопу, — сказал Джип. — Не моя война. Скажешь тоже. Я сваливать не собираюсь. Мы в это дерьмо вляпались вместе, значит, отмываться вместе будем. Деньги же пополам делили.

— Технически я вляпался сам и тебя утащил за собой.

— В жоооопу! — повторил Джип с чувством, выпучив глаза, и опрокинул третью рюмку. — Вообще об этом больше ни слова, понял? Ну так что, план есть?

— Четкого пока нет. Надо побольше разузнать о том, кто вообще этот М...

— Без имен, — прервал его друг, косясь на рябого парня, все еще протиравшего столы.

— И чем он занимается. Возможно, попробовать посмотреть на него.

— Негусто.

— Да. Надо отлить.

Павел шел в уборную, наслаждаясь приятным головокружением. В голове было тихо и пусто. Когда он вернулся, на его месте восседала барменша, ворковала с Джипом, потом они чокнулись и хором выпили. Она едва пригубила. Джип бросил на друга виноватый взгляд и пожал плечами, как бы говоря — ну прости, ничего не могу поделать. Павел решил не мешать им и махнул головой в сторону двери — мол, я пройдусь. Джип едва заметно кивнул.

Похоже, летом эта деревенька начинала просыпаться ближе к вечеру: людей на площади с неработающим фонтаном стало немного больше. На главной улице было неожиданно много магазинов, вероятно, все они процветали за счет карманных денег учеников Хогвартса и золота редких приезжих, ведь с местных жителей много не вытрясешь. Вот магазин канцелярских принадлежностей, а вот лавка спортивного инвентаря — Павел остановился и изучил выставленную на витрине старую модель Чистомета; вот и парикмахерская, и почта, и магазин одежды. Но сейчас они безлюдны.

Павел замедлил шаг у витрины магазина «Дервиш и Бенгз», прошел вперед, потом подумал и вернулся. Похоже, здесь продаются всякие интересные штучки, и ему стало любопытно кое-что проверить...

Праздный хозяин магазина сидел даже не за прилавком, а на стуле в углу, и тоже читал «Пророк», как барменша из «Трех Метел». Судя по всему, англичане носятся с этой газетенкой как с писаной торбой, других развлечений у них нет, что ли? Увидев случайного покупателя, он, кряхтя, поднялся.

— Добрый день, — сказал Павел. — Скажите, у вас продаются вредноскопы?

— Здрасьте, здрасьте. Не, этого нет. Починить ваш-то могу, а продаваться — не продаются щас.

— М. Ну ладно. А это что такое? — он ткнул пальцем в какую-то странную конструкцию из длинной металлической трубы и прикрепленной к ней... тарелки? Кажется, так.

— Это ж детектор. Но он тоже не продается.

— А что он тут стоит тогда?

Продавец виновато скривился, почесал затылок и сказал:

— Есть вот напоминары, омникуляры, измерители заклятий...

— Нет, спасибо, это мне не особенно интересно.

— А то вот ученички-то еще не приехали, товар я тока заказал. А шо ж вам интересно?

— Что-то типа вредноскопов.

Старик с полминуты изучал лицо худого низенького юноши, как будто размышляя по ходу дела, стоит или не стоит говорить.

— Деньги есть, — сказал Павел.

Видимо, это помогло.

Продавец скрылся в подсобке и вернулся с запыленной плоской коробкой.

— Есть у меня тут... один. Проявитель врагов. Слышал ты про такой, а?

— Смутно. Это что-то типа зеркала, да?

— Зеркало оно и есть, только не тебя кажет, а твоих врагов, — старик аккуратно положил ношу на деревянный прилавок, надел перчатки, открыл коробку и развернул круглый предмет, обмотанный тряпицей. — А ежели вдруг враги рядом — то у ейных глаз белки видно. Ну что, берешь? Оно только одному служит, пока его заклятьем-то не перенастроят. Так что, вишь, я его не трогаю. Обещаю, не обману, — серьезно и строго закончил он.

— Сколько?

— Да двадцать галлеонов.

— А не дороговато ли?

— Шутишь, шутишь, мил человек. Это вещь редкая, полезная.

Старик положил проявитель обратно в коробку.

«Не такая уж редкая, если даже я о ней слышал!» — подумал Павел.

Он решался всего пару секунд, потом махнул рукой, расплатился и принял устройство из рук продавца. Ему показалось, что оно загудело под его пальцами, когда он развернул обертку и потрогал его гладкую, холодную поверхность.

Конструкция действительно напоминала зеркало, сзади даже была специальная выдвижная подставка, как на дамских настольных зеркалах. Юноша долго всматривался, пытаясь хоть что-то разглядеть в мутном стекле, но тщетно.

— По-моему, оно сломано, — выдал он наконец свой вердикт продавцу.

Тот зашел ему за спину и сверху вниз посмотрел на проявитель. Потом крякнул, хохотнул и почесал ус:

— Да работает оно, работает, дружок. Просто врагов-то у тебя и нет.

— ...а в газете собирались написать, мол, русские новый самолет испытывают. А шахтеры говорят — «энело».

— Это что такое вообще?

— Пришельцы с других планет. Жрут шахтеров, ага. Лучше б девок жрали, девки хотя бы почище.

— Ты им так и сказал?

— Так и сказал. А они сразу креститься принялись, да и послали меня в жопу. Аж прямо ловить ее не хочется, может, сожрала бы еще пару и ладно — от них не убудет.

— Палочки наголо, ребята. Она где-то рядом. И заткнитесь уже, — устало приказал Богдан.

Их было ровно семеро — золотое число для рейда.

В рейде Чарли был впервые. Так называли вылазки за драконами-ренегатами — или сбежавшими, или дикими. И очень, очень злыми. Последний рейд ходил за Йеннифер больше полугода назад...

Сейчас до них дошли вести о том, что существо, похожее на дракона, появилось в районе долины Жиу — румынского центра угледобывающей промышленности. «Существо похожее на дракона» на этот раз не только напугало альпинистов, но и успело полакомиться парочкой местных работяг. Судя по описанию размеров и вида, это была самка. К счастью, они успели приехать на место до того, как паника приняла устрашающие размеры, и прежде, чем кому-либо удалось сделать фотографии и опубликовать статьи в магловских газетах. Несколько часов было потрачено на промывание мозгов местным жителям, модификацию памяти свидетелям и семьям жертв, теперь оставалось найти источник проблемы.

Внизу остался бурлящий от идиотских гипотез Лупени, наверху — только небо. Чем выше они поднимались, тем тяжелее становилось дышать. Чарли в разговорах участия не принимал, только повторял про себя варианты действий, которые им предстояли или могли предстоять.

Здоровую — оглушить, тяжелораненую — добить.

Он еще не до конца понимал, как сможет при необходимости заставить себя осуществить второе, но пытался успокоиться мыслью о том, что вряд ли что-либо могло нанести ей непоправимый вред для здоровья.

Однако все оказалось гораздо хуже, чем они ожидали.

После долгого восхождения укротители обнаружили первую пещеру во всей округе, пригодную для дракона, — гигантскую, с высокими сводами. По всей видимости, первая и была той самой: вонючее жилище было усыпано останками и костями животных и, направив светящиеся палочки в дальний его угол, визитеры онемели.

— Мать моя женщина... Четыре штуки.

Четыре огромных буро-зеленых яйца лежали среди камней в глубине пещеры, безо всякой охраны.

— Их что же, получается, — двое? — сглотнув, спросил Микаш.

— Может, двое. А может, и нет.

— Погоди, — прищурился Чарли, — не бывает, чтобы без присмотра оставляли. Мать сидит, отец еду добывает.

— Бывает, бывает. Если самца нет, то самке приходится самой крутиться. Ты просто такого еще не видел.

— Боб, но если верить слухам, она тут не больше недели. Она не могла одна столько сожрать, — Чарли кивнул в сторону кучи остатков драконьих трапез и с ужасом заметил что-то, напоминающее человеческую руку. Впрочем, ужас тут же сменился жалостью к бедной одичавшей драконихе.

— Еще как могла, если должна была яйца снести. Давайте рассуждать логически, — начал Богдан, исчезая под дезиллюминационными чарами. — Черти сколько жила в горах, никто ее не видел. Ела косуль. Спустилась в долину некоторое время назад, чтобы покушать не очень сочных шахтеров. Она прекрасно знает, что жрать людей — последнее дело. Выводы?

— Она в отчаяньи, — ответил Чарли, и жалость сдавила ему горло еще сильнее.

— Точно так. Самец или улетел, или мертв.

— Тихо! — хрипло шепнул Янко и тоже замаскировался. Все последовали примеру. Но ни шума, ни рева не последовало. Только тишина и звук сбитого дыхания группы мужчин, притаившихся за выступом. Нельзя было не заметить, что в пещере довольно холодно: условие, весьма пагубное для яиц, то, чего самки драконов стараются никогда не допускать.

— Не нравится мне все это, — сказал Богдан, и положил палочку на раскрытую ладонь. — Укажи!

Магический инструмент дернулся и повернулся на юг.

— Выше надо идти.

Они снова начали подниматься, уже едва ли различимые под чарами. Приходилось ориентироваться по звукам шагов, периодическим ругательствам и тяжелому дыханию, чтобы не натолкнуться друг на друга. Богдан, идущий впереди колонны, еще несколько раз просил палочку указать ему путь и вполголоса отдавал указания. Они шли около получаса, тут Богдан резко остановился и идущий следом Микаш врезался в его спину, оба упали и громко выругались.

— К лешему дезиллюминацию уже, снимайте, все равно ее не видать.

Когда чары были сняты и Микаш растер синяки на заднице, громко чертыхаясь, Чарли обратил внимание на то, что Богдан стоит на месте, как вкопанный, и сосредоточенно принюхивается — ни дать ни взять собака-ищейка.

Чарли уж было хотел спросить, что не так, но вскоре и сам почувствовал — когда очередной порыв легкого ветерка подул в их сторону. Запах был тяжелый, металлический, от него пощипывало в носу и моментально начинала кружиться голова.

Богдан бросился бежать по склону в сторону, на ходу хватаясь за кусты, уступы и все, до чего мог дотянуться. Остальные припустили за ним. Бежать пришлось совсем недолго, причина запаха была рядом.

Чарли сперва ничего не видел за спинами товарищей, потом сделал пару шагов вперед и обомлел: дракониха — вернее то, что от нее осталось, — лежала на земле огромной окровавленной грудой. У нее был размозжен череп; отсутствовали рога, когти, глаза, часть спинной чешуи, а по всей длине брюха шел надрез. Часть плоти отвалилась на груди, явив укротителям страшную правду: у животного отсутствовали практически все внутренние органы.

Несколько секунд все молчали, не в силах оправиться от первого шока. Такого никто из них, кроме Богдана и Микаша, в своей жизни не видел, но даже эти двое не смогли совладать с ужасом. Микаш зажал рукой рот, Богдан сжал зубы так сильно, что они заскрежетали.

Им всем и в голову не могла прийти мысль, что какой-то браконьер доберется до драконихи раньше них и что он будет действовать так по-зверски — просто оставит тушу гнить на склоне горы.

Чарли все смотрел и не мог оторвать глаз от жуткого зрелища. Уже и Богдан оправился и приблизился к трупу драконихи, и остальные потихоньку пришли в себя, охая и стирая пот со лба, а Чарли все смотрел и смотрел, до тех пор, пока не почувствовал, что по его щекам текут слезы.

Он наконец сумел закрыть глаза и постарался удержать себя, но не смог — слезы душили его, как десятилетнюю девчонку. Чарли закрыл лицо руками и зарыдал, совершенно уже не сдерживаясь. Никто его не осудил, никто не обратил на него внимания. Он опустился на колени, потому что ноги подгибались, и все плакал, плакал, пока не стало трудно дышать. Никогда, даже после смерти Йеннифер, он не чувствовал такого ужаса, такой жалости и такой утраты, как сейчас.

Через какое-то время — минуту или год? — ему на плечо опустилась тяжелая рука.

— Полно, — сказал Богдан, — мы уже ничего не можем сделать, рыжий.

— Яйца, — прохрипел Чарли, утирая слезы рукавом. — Давайте хоть яйца спасем.

— Обязательно.

Ему помогли подняться, кто-то похлопал его по спине.

— Возьми себя в руки, старик.

— Многие через это проходят, — понурившись, сказал ему Микаш. — Это просто значит, что ты наш.

— Янко, Часлав, идите с Чарли, упакуйте яйца как надо, берем их с собой. Встретимся в самом низу. У дуба, от которого поднимались. Остальные — тут останьтесь.

Чарли поплелся вниз бездумно и покорно, стараясь не смотреть на коллег. Он уже не слышал, как Богдан приказал остальным помочь ему снять с дракона кожу и срезать часть мяса; не видел, как потом они все это убирали в заколдованную сумку Микаша.

Судя по всему, самка была румынским длиннорогом. Как она тут оказалась и куда делся самец — вопрос иного рода, и к нему можно будет вернуться позднее...

Сейчас они просто согрели яйца заклинаниями, как могли, потом Часлав вытащил из рюкзака два одеяла, прочел над ними еще пару утепляющих заклинаний, и они с Янко распределили ношу между собой — по два яйца каждому. Чарли ничего давать не стали.

— Слушайте, я не какая-то нюня. Дайте хоть одно.

— Да мы знаем, — ответил Янко. — Мы и не считаем тебя нюней. Но Мик прав — ты только что крещение прошел, тебе надо оправиться. Потому что в будущем... ну...

— Я такого не почувствовал, — помотал головой Часлав. — То есть мне ее жалко, конечно, но... — покосившись на Чарли и заметив его озверевший взгляд, он не стал продолжать.

— Поэтому у тебя контракт и заканчивается через полгода, — сказал ему Янко, когда они начали спуск.

По прибытии в заповедник яйца следовало как можно скорее отнести в загон перед огороженной территорией и либо найти им наседку (что представлялось довольно проблематичным), либо назначить дежурных среди работников. Им пришлось бы по очереди согревать яйца заклинаниями и огнем до тех пор, пока они не вылупятся.

Чарли готов был в случае возникновения ссоры по поводу дежурств вызваться первым. Ему казалось, что так он сможет хотя бы немного задавить тоску по безвинно погибшей матери этих малышей.

В загоне обнаружились Йоска, Лилиан и Мирон. Перед ними лежал оглушенный норвежский гребнеспин.

— Норберт опять покоцал Травинку, — объяснил Йоска. — Мы его тут подержим еще пару часов хотя бы. Чтоб успокоился.

— А Травинка как?

— Нормально, мы его уже отпустили.

Богдан молча кивнул и посмотрел на брата, который глядел на него с вызовом.

— Что, только яйца? — Лилиан подошел к ним, чтобы помочь.

— Только яйца. Потом расскажем. Вырой, а?

Лилиан ласково погладил одно из новых драконьих яиц, потом взмахнул палочкой: горка земли поднялась вверх, опустилась в сторону, и перед ними возникло небольшое углубление, в которое сразу уложили добычу. По краю ямки разожгли волшебный синеватый огонь.

— Эй, эй, чуваки, он просыпается. Ты сколько ему дал зелья, а? — Йоска с тревогой глядел то на шевелящегося Норберта, то на сидящего рядом на корточках Мирона.

— Флягу.

— Бля, я же тебе сказал — две фляги, сказал же, бля.

— Осади назад! Не заглушим вчетвером! — крикнул Боб, и все быстрым шагом вышли за пределы загона. Богдан восстановил защиту.

— Но так же нельзя, — шептал Чарли, глядя, как Норберт поднимается, глядит по сторонам и рычит в поисках обидчика, — он же все яйца передавит.

Йоска продолжал ругать Мирона:

— Бля, я же тебе сказал, ты, лошара мадьярская, сказал же, бля, что две.

Мирону, видимо, было все равно. Он безразлично созерцал представление, слегка усмехаясь.

В это время Норберт, слегка пошатываясь, побрел как раз в сторону яиц.

— Стой! — во всю глотку закричал ему Чарли. — Норберт, стой!

Дракон, разумеется, не обращал никакого внимания на писк жалких людишек: оставалось только обреченно смотреть. К счастью, Норберт заметил яйца, не стал давить и даже понюхал их. Чарли в этот момент уже трясло, Богдану пришлось ухватить его за рукав, чтобы коллега от отчаяния не побежал в загон один.

Норберт покрутился так и эдак, понюхал еще раз и еще — с другой стороны. Зачем-то лизнул яйца длинным бурым языком. Вдруг резко открыл пасть и выпустил струю пламени прямо на них.

Потом с жутким грохотом опустился на землю перед ними, обнял ямку передними лапами и положил голову сверху. И был таков.

Укротители глазели на это действо, не в силах проронить ни слова, а Чарли так и остался стоять с открытым ртом.

— Норберт, значит, — первым снова опомнился Богдан и достал из нагрудного кармана пачку сигарет. — Самец. А проверять уже три с лишним года никто не удосуживался. Ну-ну. Хорошие у меня тут работнички.

* * *

Вечером после ужина все мужчины собрались в столовой, чтобы обсудить сегодняшний рейд. Костили последними словами мнимых браконьеров, орали, вскакивали, матерились до тех пор, пока Богдан, наконец, не встал.

— Меня вот что удивило. Кожу-то не сняли.

Несколько укротителей понимающе переглянулись, но некоторые стали уточнять, что в этом такого особенного.

— С рогами все понятно. Но браконеры первым делом снимают кожу. Кровь и органы сбывать труднее, потому что они идут в больницы и аптечные сети, которые, в свою очередь, обеспечивают заповедники. Левак больницы не покупают. А кому может быть нужно столько органов для личного пользования? Из них не тефтели делают.

Чарли во второй раз за день попытался удержать себя, но снова не сумел:

— Я знаю, кому.

Богдан резко повернулся к нему, все остальные тоже устремили на него взгляды.

— В... Сами-знаете-кому, — сглотнув, сказал он.

— Это кто такой? — нахмурился Йоска. — Это, что ли, тот урод, что у тебя на родине в конце семидесятых зверствовал? Как там его зовут?

— Он, — кивнул Чарли, не в силах заставить себя произнести имя. Даже произнесение этого имени вслух все еще было бы для него подобно вспышке чумы в самом родном уголке на земле.

— Так он же копыта откинул, — сказал Лилиан. — Я читал, точно помню, что читал в книжке. Что он пошел убивать какого-то мальчишку и этот мальчишка его...

— Гарри Поттер. Так звали этого мальчишку.

— Ох, да все это брехня, — скривился ирландец Фицрой. — Я выписываю «Пророк», Гарри Поттеру сейчас лет пятнадцать, гормон взыграл, внимания захотелось, вот он и начал сочинять, что Сам-знаешь-кто вернулся. Рыжий, ты что, веришь ему?

— Верю. Я его лично знаю. Он бы не стал врать, он не такой. Ему все это внимание не нужно вообще. А в «Пророке» уже не один месяц пишут ерунду.

Фицрой покачал головой с нескрываемым скептицизмом, но на других укротителей, жадных до новостей, это никак не повлияло:

— И что, и что? — нетерпеливо спросил Лилиан. — Он типа говорит, что тот ваш В... да как там его? Что он не умер, что ли?

Чарли открыл рот, чтобы ответить, но Богдан его перебил:

— Слушайте, так случилось, что я в курсе этой истории, так что пусть рыжий расскажет все по порядку, раз уж начал.

Чарли набрал побольше воздуха в легкие и принялся рассказывать, стараясь соблюдать последовательность: начал с собственных детских воспоминаний о том времени, когда Вольдеморт достиг самого большого могущества. Сказал, что двух его родных дядей убили за противостояние этому человеку, и что вся страна тогда была погружена в отчаяние и панический страх.

Немного колеблясь, он поведал свои догадки касаемо того, что Вольдеморт собирался расширить сферу своего влияния на другие европейские страны: это было лишь вопросом времени, если бы не Гарри Поттер.

— И тело так и не нашли, так что я абсолютно уверен в том, что он не умер.

Потом перешел к тому, что получил из третьих рук — через отца и Рона — от самого Гарри Поттера.

— Моей сестре три года назад подложили принадлежавший ему дневник, она сунулась туда, начала в этом дневнике писать, и Сами-знаете-кто фактически ею овладел. Как будто часть него была в этом дневнике. Если бы он умер, если б в материальном мире от него ничего не осталось, это было бы невозможно. Я так считаю.

Потом рассказал о последних событиях — о том, что, по мнению «Пророка», полностью было выдумкой Гарри Поттера.

— Дамблдор ему верит. Ему многие верят. Я тоже верю. Нет у него причин врать.

— Да как же нет! — перебил Фицрой, но Боб гневно посмотрел на него, и тот втянул голову в плечи, замолк, отвернулся.

— Вот так вот нет. Так что они... мы создали организацию, которая противостоит В... Сами-знаете-кому. Чтобы не повторилось то, что было тогда.

— Ужас-то какой, — наконец объявил свой вердикт впечатлительный Лилиан. — Знаете, я тоже верю. Только все равно, рыжий, почему ты думаешь, что это он длиннорога убил?

— Не знаю, может, интуиция. Ну ты слышал Боба — кому еще может понадобиться столько внутренних органов? Сбывать трудно, почти невозможно, одному употребить — сдохнешь прежде, чем все употребишь. У меня есть мысль, что Сами-знаете-кто хочет вызволить своих приспешников из тюрьмы, а потом вся эта добыча в дело пойдет, когда их надо будет приводить в порядок. Столько лет провести в Азкабане и не тронуться умом — практически невозможно. Кстати, я думаю, что кража мандрагор из министерских теплиц под Вроцлавом пахнет тем же самым.

— Ты про этот польский скандал на прошлой неделе? Так они же вроде нашли виновного.

— Сквиба-алкоголика, который сам пришел в Министерство и заявил, что он украл и утопил чуть ли не три полные теплицы зрелых мандрагор, и что гордится этим? Да брось, ты правда в это веришь? И правда думаешь, что ни одна бы потом в Одре не всплыла?

Укротители снова зашумели, слов было не разобрать, потому что говорили все разом.

— В общем, так, — подытожил Чарли, когда они немного умолкли, — вы можете верить, а можете не верить — дело ваше. Я считаю, что лучше поверить: кто предупрежден, тот вооружен. По крайней мере, если все это действительно правда, мы в случае чего будем готовы. А если кто думает, что это их не касается... я уже сказал. Все, что остановило Сами-знаете-кого четырнадцать лет назад — это счастливая случайность. Если б не эта случайность, он бы благополучно захватил наше Министерство, потом перебрался во Францию и дальше, куда бы дотянулся. Если он сейчас и правда вернулся, то получил на все это второй шанс, и мне кажется, что второй он постарается не упустить.

Говорить и убеждать снова оказалось гораздо легче, чем Чарли предполагал. Он внезапно вспомнил, что предсказала ему старая цыганка Луминица в начале года: что, мол, ему придется много говорить с разными незнакомыми людьми о чем-то важном и не все эти люди будут такими уж хорошими. Конечно, перед ним сейчас сидели совсем не незнакомые люди, но, глядя на скривившееся от недоверия лицо Фицроя, Чарли подумал, что, действительно, далеко не все в этих стенах настроены по отношению к нему доброжелательно. Но это, наверное, не так страшно. Главное, чтобы ему удалось убедить хотя бы нескольких.

Табор пришел рано утром, в середине сентября. Их встретил и сопроводил Стащё, единственный рома на весь лагерь, служивший пастухом и разнорабочим. Стащё к драконам не приближался, но не потому, что ему не позволяли, а потому, что он сам не хотел.

Чарли как раз протирал глаза и шел завтракать, когда заметил их. Баро табора — Стево, жилистого и хмурого. Кокетку Михаелу, с которой Чарли когда-то потерял невинность, а потом она на несколько лет пропала — теперь Михаела выглядела совсем невесело и шла подле немолодого усатого цыгана, очевидно, мужа. И Дуфуню Языковника, внучатного племянника Луминицы, и хорошо знакомых музыкантов, и всех остальных, в основном для Чарли безымянных. Они шли гуськом и одеты были гораздо скромнее, чем обычно. Замыкающие несли на плечах дубовый гроб.

«Луминица», — сразу понял Чарли и остановился. Его охватила глупая, самонадеянная и вместе с тем очень навязчивая мысль: а может, старая гадалка перед смертью что-то передала ему? Что-то важное? Хотя бы какую-нибудь весточку, записочку, что угодно?

Последние дни были для Чарли непривычно тяжелыми: часть коллег, хоть и небольшая, начала избегать его, встав на сторону Фицроя. Эти ребята шушукались в сторонке, посматривая на Чарли недобрым взглядом, и он мог только догадываться , какими нелестными эпитетами они его характеризуют. В другое время и в другом месте ему все это было бы неважно, но лагерь давно стал его домом и он привык, что обитатели дома всегда живут, как одна семья, и находят общий язык в любых ситуациях. Богдан пытался всех помирить, используя попеременно то свою власть, то голосовые связки, но у него ничего не получалось: более того, старший укротитель теперь тоже впал в немилость и лишился львиной доли уважения подчиненных.

— Я так и знал, что это будет, как эпидемия чумы, — жаловался Чарли. — Я теперь для них заразный.

Ким пыталась его утешить, но не находила слов. Она была неглупа и понимала, что говорить бесполезно, надо только набраться терпения и ждать, пока все уляжется. Но ее терпения, пусть и большого, на двоих не хватало.

В общем, Чарли все равно искал какие-то способы уладить конфликт. Луминица, которая была в лагере чем-то типа заезжего авторитета, могла бы помочь, но теперь уже поздно. Возраст взял свое и старой цыганки больше нет.

— Почему ее хоронят здесь? — спросила Ким, потрогав его плечо.

— Я не знаю. Возможно, ей тут нравилось и она сама об этом просила.

— У них ведь не было дома, да?

— Наверное, была какая-то деревня. А может и нет. Может, все Карпаты — их дом. Они ходят по горам кругами и всегда возвращаются сюда.

Ким поймала оценивающий взгляд молодой цыганки и нахмурилась.

— Почему она так смотрит?

— Кто? — Чарли притворился, будто не понимает, что речь идет о Михаеле.

— Она. Вон та, в желтом платке.

— А... она... ну... никогда не видела здесь женщин.

Ким недоверчиво вскинула брови.

— Ну или... я не знаю. Может...

— Вы ведь знакомы?

— Знакомы, — со вздохом признался Чарли, решив, что врать нет смысла.

Но Ким почему-то больше ничего не спрашивала. «Ревнует?!» — испугался он и резко обернулся к ней, но лицо подруги ничего особенного не выражало. И горя никакого не было: Чарли знал, что Луминица ее пугала и никаких симпатий не внушала, а притворяться Ким практически не умеет.

«Странно. Зачем тогда спросила?..» — подумал он, но и сам не стал задавать вопросов.

Рядом с ними встал Богдан и тоже принялся наблюдать за процессией, вяло покуривая.

— Мало нам мрачных настроений и грызни, так мы еще теперь и похоронное бюро, и кладбище опять... — сказал он и сплюнул на землю.

— Ты им разрешил? — спросила Ким обыденным тоном.

— Разрешил, — пожал плечами Боб, — почему б не разрешить-то. Они птицу присылали второго дня, я ответил, что можно. Чаще или реже приходить они из-за этого не будут. А лет шесть назад они тут уже хоронили одного.

— Где именно?

— А известно где. Там же, где мы потом и... — Богдан осекся и посмотрел на Чарли.

— Там, где хоронили Михаэлу Миеску, — закончил за него Чарли, отвечая товарищу суровым взглядом, который говорил: «ты меня за нюню принимаешь, что ли?»

— Значит, вы уже можете говорить об этом, больной? — усмехнулся Боб, закуривая следующую сигарету. Мимо них проследовали цыгане с гробом, и процессия, завернув за здание столовой, скрылась из виду.

— Он уже не только может, ему уже неохота говорить об этом, — ответила Ким внезапно изменившимся тоном. — Весь по самое темечко выговорился. Иногда помогает с кем-то поделиться как следует. Понимаете ли, доктор.

— То есть, с тобой?

— Слушайте, о чем мы вообще и зачем?! — прервал их Чарли, одновременно раздражаясь от всего: и от того, что его обсуждали в его же присутствии, и от непривычной фамильярности Ким, и от запаха сигарет Богдана.

— Спокойно, спокойно... Без истерик давай. Все наладится. — сказал Боб и развернулся к Ким: — И ты тоже давай без этого вот.

— Чего — этого вот?

— Этого. Вот. Не изображай из себя каменную деву. Тебе тоже паршиво, я же вижу.

Она сжала губы и промолчала.

— Разбудите меня, когда закончится сентябрь. — устало подытожил Богдан и удалился.

— Пойдем завтракать, — сказала Ким и потянула Чарли за руку.

— Слушай, я кое-что вспомнил. Куда ты ночью уходила?

Она замерла на месте.

— Попить или в туалет.

— Нет, тебя полчаса точно не было, может, больше. Я проснулся, а тебя нет. Я лежал и ждал, а тебя все не было. Потом как-то вдруг заснул.

— А... А-а, прошлой ночью, да?

— Ну да, конечно, вот сегодня, — прищурился Чарли. Это не испуг ли он видит на ее лице?

— Я хотела пройтись. Воздухом подышать. Мне кошмар приснился.

— Ну так разбудила бы...

— Нет... не люблю тебя будить. Ты тогда на следующий день уставший на работе, а это опасно. Пойдем.

— Тебе, между прочим, необязательно так рано вставать.

— Пойдем, я есть хочу...

Он сдался и пошел. Настроение было паршивое. И осталось ощущение, что Ким чего-то недоговаривает.

На самом деле Ким не просто недоговаривала. Она, в общем-то, лгала.

Конечно, если за тем моментом, когда она действительно проснулась от невнятного кошмара и вышла на воздух, ничего бы не последовало, то сказанное не было бы ложью. Но она не осталась на крыльце и пошла куда глаза глядят, освещая путь палочкой. И кое-кого встретила.

Этот кто-то возник будто бы из воздуха прямо у нее за спиной. Ким не услышала его, а почувствовала. Резко обернулась. Он стоял почти вплотную. Все было при нем: и небрежно спадающая на лоб черная челка, и злая ухмылка на губах.

— Мирон. Ты напугал меня. — «Ты вообще меня пугаешь.»

— Знаю, — отозвался он, не переставая улыбаться уголком рта.

— Что ты здесь делаешь? Тебе не спалось?

— Да.

— Ты знаешь, у меня есть зелье от бессонницы, осталось немного, но я могу поделиться, если у тебя это бывает часто... — соврала она, пытаясь проявить вежливость и скрыть страх и неприязнь за глупой болтовней. Это было ошибкой.

— Не надо. — сказал он.

— Ну... я пойду. — «Пожалуйста, прекрати так смотреть на меня!»

— Стой.

— Что такое? — он сделал еще шаг. Теперь Ким чувствовала его дыхание на своем лице.

— Мирон, ты пугаешь меня, — беспомощно повторила она.

— Я знаю.

— Зачем?

— Я ем людей, — сказал он и внезапно издал нечто, похожее на короткий нервный смешок. — Зачем ты здесь, Кимберли Галифакс? Здесь, в лагере?

— Я здесь работаю.

— А на самом деле?

— Я здесь работаю, — настаивала она. От этого жуткого мальчика у нее бежали мурашки по коже, проявлять упрямство было довольно трудно.

— Ложь. Ты здесь из-за него. Из-за рыжего. Ты приехала, чтобы заполучить его и ты его заполучила.

Последняя фраза почему-то выбила Ким из оцепенения и заставила немного разозлиться, а злость — хорошее оружие в борьбе против страха перед такими людьми. На первый взгляд.

— Что бы я ни делала, куда бы я ни шла, в чем бы ни заключались мои мотивации. Это. Не. Твое. Собачье. Дело, — отрывисто процедила она, собравшись с силами и глядя Мирко прямо в глаза. И тут же задалась вопросом, хватит ли его словарного запаса на понимание того, что такое «мотивации» и «собачье дело». Хватило. Он снова рассмеялся.

И поцеловал ее.

Ким не успела среагировать, не успела отпрянуть, дернуться, вздохнуть. Не успела ничего. Движение было молниеносным. Он сумел сделать это, когда ее губы были еще перекошены от гнева, а потому немного приоткрыты. Он настойчиво протолкнул ей в рот язык. Схватил за плечи мертвой хваткой.

И Ким могла бы сопротивляться. Могла бы начать вырываться, кричать, попробовать оттолкнуть его, ударить коленом в пах, использовать палочку, все еще зажатую в руке, в конце-то концов. Но вместо этого она начала отвечать на поцелуй. От этого человека пахло совсем иначе, совсем не как от Чарли, он не был поспешен, как Чарли, он вообще никуда не спешил. Он целовал ее со знанием дела, медленно и с каким-то злым торжеством.

Поцелуй почти сразу расставил все точки над i и дал ей ответ на самый главный вопрос: почему этот человек так раздражал ее, почему она его так боялась. Это был не страх, не раздражение, не неприязнь, а самая обычная, старая, как мир, похоть. Обычное физическое влечение. И его акцент, и его взгляд, и его ухмылка, и его черные, как копоть, глаза, и то, когда он появился перед ней без одежды — все это ее на самом деле не отталкивало, а привлекало. Именно поэтому она тогда вызвалась его разбудить. Чарли это разглядел, понял, а она сама — нет.

Когда Мирко оторвался от нее, Ким все еще стояла с закрытыми глазами. Он сделал еще один резкий, молниеносный жест, схватил ее за волосы, другой рукой вцепился в плечо, и зашептал прямо на ухо, губами почти касаясь мочки:

— Мне плевать, зачем ты здесь. Мне плевать, зачем ты хотела его получить. Я знаю, что когда ты его получила, ты перестала его хотеть. Так бывает всегда. И мне плевать, чего ты хочешь или не хочешь. Но мне не плевать на то, чего хочу я. А я хочу трахнуть тебя так, чтобы ты забыла собственное имя. И его имя. И поверь, я это сделаю. Ты сама придешь ко мне за этим. Потому что ты несчастна. Потому что ты сомневаешься во всем, что делаешь. Потому что тебе кажется, что тебе здесь не место.

Он убрал руки, сделал шаг назад и добавил совершенно обыденным тоном:

— По правде говоря, тут вообще нормальным людям не место. Это же просто помойная яма. Почти каждый с утра до ночи только и делает, что таскает дерьмо мешками! — с этими словами он снова издал короткий смешок, развернулся и скрылся в темноте.

Ким рухнула на колени. Нервно зашарила по траве в поисках потухшей палочки. Нашла. Открыла рот, чтобы сказать «Люмос!», но вместо слова вырвался только хрип. Руки ходили ходуном, все тело будто озноб охватил. Ее трясло и она снова не могла подняться на ноги. Или сдвинуть их.

Она вернулась в постель, к Чарли, только под утро. Остаток ночи Ким просидела на крыльце, в кресле-качалке, бездумно раскачиваясь в одном ритме без остановки. Она пыталась найти ответы на новые вопросы, но эти уже были потруднее.

Разве она не была влюблена в Чарли еще со школы? Разве не мечтала о том, чтобы он хотя бы обратил на нее внимание? Разве же могла даже вообразить себе, что все сложится так, как сложилось? Разве они не выяснили, что их связывает друг с другом вовсе уже и не старое заклятье, а просто любовь, которая родилась, как рождается и всегда — не из заклятий и Амортенции, а из простого общения и родства душ? Разве можно хотеть теперь чего-то другого, разве можно к другому стремиться? Разве... разве... разве...

Чарли был ее первым и единственным мужчиной. Она думала, что ей повезло, была уверена в том, что он хороший любовник, если это вообще может иметь значение — а для нее вроде бы не имело. Но с ним она никогда не испытывала чистого, звериного возбуждения, от которого подгибались коленки.

Ким знала, что она у него не первая — он вполне уверенно действовал, когда все случилось впервые, — но не испытывала ревность, а скорее, свою обычную слепую щенячью благодарность за то, что она его устраивала. Он так говорил. Что устраивала. И даже больше. Наверное, устраивала. А он ее устраивал? Вот и первый настоящий вопрос.

Когда она спрашивала у Чарли, что он собирается делать дальше, какой он видит свою жизнь, она на самом деле задавала этот вопрос себе. Потому что Чарли над такими вещами не задумывается, ему комфортно жить в отсеке сегодняшнего дня и он доволен тем, что имеет.

До сих пор она считала, что ей просто нужен Чарли, что ей нужно только быть с ним рядом и больше ничего, и она будет удовлетворена только фактом пребывания рядом с ним, но разве же это не созависимость? Он доволен, да. А она, получается, являясь всего лишь его придатком и не имея собственной жизни и личных устремлений, она — довольна? Вот и еще один вопрос.

Утром, заметив, как Чарли наблюдает за похоронной процессией цыган, Ким ощутила вину. Потом, поймав на себе взгляд цыганки в желтом платке, увидев реакцию Чарли на такой простой вопрос, Ким поняла, что он с этой цыганкой спал, и ощутила раздражение. Настоящее раздражение. Не то, которое ей мерещилось, когда она видела Мирко. И не раздражение, связанное с ревностью.

«Его жизнь — это не только я...»

От этой мысли стало противно и стыдно. Ким вновь ощутила то, что успела позабыть — чувство, будто она оказалась на чужом празднике без приглашения; в чужом мире, куда ее не звали и где ей действительно не место.

А его жизнь, его мир — это на самом деле, конечно, не какая-то женщина в желтом платке, с которой он, скорее всего, переспал разок, напившись до чертей из глаз. Его жизнь — это работа, драконы, далекая и любимая семья в Англии и близкая вторая семья здесь.

«Я — просто придаток...»

Она краем глаза наблюдала, как Чарли ест овсянку, пьет чай с молоком и потихоньку просыпается. Он был погружен в свои мысли: наверное, думал о Фицрое и тех, кто с Фицроем спелся; или о Луминице и ее не то чтобы безвременной кончине; или размышлял про Норберта, который оказался Норбертой и теперь с «ним» все носились, потому что Норберта теперь оказалась самой молодой самкой Норвежского Гребнеспина на весь заповедник. Или о вылупившихся приемышах этой самой самки. О чем-то, но не о ней, не о Ким.

Хотя на самом деле Чарли в тот момент думал только о ней. Он хотел спросить, что случилось, но боялся показаться глупым паникером. Хотел поинтересоваться, почему она так резко отозвалась о его словесных излияниях — может быть, он достал ее всеми этими рассказами про Михаэлу, и Павла, и все остальное? — но не хотел навязываться и убеждал себя, что ему показалось. Хотел обнять ее, как обнимал обычно — крепко-крепко, — и потом чмокнуть в щеку несколько раз подряд, как делал всегда, и она всегда от этого хихикала, будто маленькая девочка. Милая девочка. Хотел спросить: «Ты меня любишь?» и попытаться не вставить «все еще» после «меня». Он чувствовал, что что-то не так. Но ничего не сделал. Просто доел кашу, допил чай, клюнул Ким в макушку и ушел к драконам.