Становление, ч.2: Небо в Алмазах

Возможно, писать мемуары в моем возрасте — это признак самовлюбленности, это бахвальство и ненужная трата времени. Кто-то может сказать, что я пережил еще слишком мало, катастрофически мало, чтобы иметь наглость рассказывать о том, что я называю «Историей жизни». Возможно это так. Но, честно говоря, меня мало волнует, что скажут или подумает другие. Я должен выговориться. А поскольку не хочу делиться этим с живыми людьми, я использую перо и бумагу.

Сейчас мне неполных 25 лет, но я чувствую себя стариком. Иногда мне начинает казаться, что я выжил из ума, совсем как старик.

Чтобы вернуть разум, я выстрою его в ряды строк. Отряды абзацев. Эшелоны глав.

Что для обывателя значит словосочетание «семья русского офицера»? Ответ очевиден. Тиран-отец, задавленная гнетом супруга безвольная, порой даже больная от тоски, мать, дети со следами ударов пряжкой от армейского ремня на теле, мало денег, скудная пища, нескончаемые переезды, отсутствие постоянного пристанища, того места, который можно назвать «мой дом» и почувствовать слабый укол в сердце, отдающийся в уголках губ еле заметной улыбкой... Из всего вышеперечисленного нашей семье была присуща лишь одна реалия — частые переезды. Хотя и не настолько частые, насколько это бывает. И дом, тот самый родной дом, у нас был. В Московской области, в Клину, с высоким частоколом, садом, в котором росли вишни, отдельной баней, погребом для картошки и чердаком. Но это не мешало мне считать домом и ту государственную квартиру, двухкомнатную «раскладушку» на втором этаже хрущевки в холодном, неприветливом Миассе, куда я переехал с родителями еще ребенком.

Миасс — небольшой город в центре России, в Челябинской области, он расположен практически на территории огромного заповедника с чистым озером, к которому совершали паломничества почти что все молодые жители города — как положено, с гитарой, палаткой и костром.

Моя мать, Мария Федоровна, была очень хрупкой женщиной — и характером, и здоровьем. У нее было слабое сердце. По-моему, в Миассе она болела меньше всего, и поэтому любила его. А отец любил ее. Он не только никогда не обижал мою маму, но и не позволял ей работать, делал для нее все, что мог, до конца ее жизни носил маму на руках. Отец даже готовил еду гораздо чаще, чем она, и убирал в доме, когда ей было нехорошо. А меня с трех лет приучил самостоятельно стирать свои вещи и убирать за собой со стола...

Эта картина стала для соседей привычной — шестилетний мальчуган с рюкзаком и пакетом со сменкой семенит в сторону школы. В первый класс. День за днем. Все время один.

Любой человек, который мало-мальски знает меня, сразу поймет, что никогда у меня не было близких друзей. Да, в школе меня задирали — как без этого? Но натыкались на мое полное равнодушие, молчание и им становилось неинтересно. Что это за жертва, которая не скулит, не жалуется, и вообще не меняется в лице, когда ее обзывают слизняком и поганым очкариком? А если учесть, что после первой же попытки ударить меня один обидчик чуть не умер от внезапного приступа удушья, а другой отлетел на три метра, и ударился спиной об стену, в результате чего у него сместилась пара позвонков…

Отца вызвали к завучу. Произошедшее сумели замять как несчастный случай. Вечером отец мне все объяснил. Спокойно и немного устало. Хотя я ждал головомойки. Вот так я узнал, что я — маг.

Если маг, колдун — называйте, как хотите, — не развивает свои способности, не учится направлять свою силу, то она либо постепенно становится латентной, как бы уходит в пассив, либо, что бывает чаще, причиняет своему обладателю немало неприятностей, ибо проявляется в самые неподходящие моменты. Гнев, недовольство, грусть, ревность — все отрицательные чувства вытаскивают ее наружу и делают деструктивной. Обидевший мага-недоучку человек во все времена мог запросто обнаружить свои ноги поджаривающимися в костерке посреди комнаты, или пальцы, намертво связанными в морские узлы. И при этом сам маг совершенно не понимал, как он это проделал. Мне всегда было очень обидно, что моя сила не проявляется в моменты радости, что я не могу вытащить из воздуха цветы и подарить их маме, когда вижу ее улыбающейся. Зато если обидят — это всегда вылезало на свет божий, даже тогда, когда мне хотелось промолчать и не ввязываться в конфликт.

Как я узнал много позже, у большинства магов есть предрасположенность к какой-либо оккультной сфере деятельности более, чем к другой. Это происходит так же, как с обычными людьми: у кого-то — способность к изучению иностранных языков, кто-то силен в физике; есть гуманитарии, а есть «технари». Так вот, с точки зрения магии я, вероятно, гуманитарий, если думать стереотипами, разумеется. Потому что у меня открылся со временем дар, обладателями которого чаще всего становятся женщины.

Я — Провидец. Сейчас я пишу это слово с большой буквы, потому что смог оценить свою способность и понять, что она может быть полезна людям, и мне самому в том числе. Но прежде, долгие годы, это было для меня не даром, а проклятием. Сейчас расскажу почему.

Дело в том, что до недавнего времени мой дар был очень ограничен, вероятно потому, что я не развивал его, и не рассказывал о нем тем, кто мог бы мне помочь. Я видел, но видел лишь смерть. Я чувствовал, когда она придет, иногда — каким образом она заберет человека, а однажды — всего однажды — прикоснувшись к руке мертвеца на его похоронах, перед тем как заколотили гроб, четко понял, что он умер не своей смертью и что его родные что-то скрывают.

Сначала меня это все не особо беспокоило. До того, как однажды я не поехал в деревню к своему деду. Дед мой, надо сказать, был тем самым человеком, от которого мне передалась магическая сила, миновав одно поколение. У него была слава сельского знахаря. Он был самоучкой, и в основном лечил не людей, а животных. Живи он в городе, он стал бы лучшим ветеринаром, и использовал бы свои колдовские навыки незаметно для других, живя, как обычный магл.

Но в деревне он тоже пригодился. Ни у кого в округе не болел скот, кошки-собаки жили по два-три десятилетия. Иногда он и людей лечил, но в основном детей. И только когда сам захочет.

Мой дед очень любил лес. Часто уходил на двое, трое суток, и бабушка неизменно переживала за него, хотя он абсолютно всегда находил дорогу домой. В деревне его даже называли лешим за глаза — так он хорошо знал и любил лес. Так вот однажды летом, как раз когда я гостил у них под Златоустом, дед вернулся домой не один. Он тащил огромного мохнатого зверя, покрытого спекшейся кровью и засохшей землей. Это оказался волк. Дед нашел его умирающим в лесу и, конечно, не мог пройти мимо. Видимо, зверя ранил вепрь — раны были страшные. Любой охотник на его месте в лучшем случае добил бы волка, а скорее просто прошел бы мимо. Но не таков был мой дед. Добрыми намерениями умощена дорога в ад — это, наверное, про него. Так вот я четко ощутил в тот момент, когда увидел, кого именно несет дедушка, что это опасно. Я знал, что если сейчас же не бросить эту ношу, то она станет смертельной. Но поскольку я был еще ребенком, у меня не хватало слов для того, чтобы объяснить свои ощущения. Я просил его не лечить волка, попросить кого-то другого сделать это за него. И много чего еще я говорил — но сейчас уже не вспомнить. Дедушка, конечно, не слушал. Через день, с утра, меня разбудили звуки выстрелов и собачий лай. Потом в комнату ворвалась бабушка. Она хватала воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Не плакала, нет, а именно вот так вот пыталась дышать. Она схватила меня за плечи, потрясла, словно для того, чтобы убедиться, что я жив, а потом крепко обняла и закрыла мне глаза руками. Мне это не нравилось, я пытался увернуться. Мне не нравился ее старушечий запах, и то, как она дрожит и всхлипывает. И мне не нравилось, что мне закрывают глаза и нашептывают что-то непонятное на ухо: «Надежда всем концем земли, Пречистая Дево Богородице, Утешение и Отрадо наше! Не гнушайся нас грешных, на Твою бо милость уповаем».

Внизу рыдали, кричали и выли. Собака продолжала лаять. И с каждой секундой ее лая мне становилось все ужаснее, этот звук ввинчивался мне в голову как шуруп, и все невыносимее было сидеть здесь с бабушкой, которая держала меня как в тисках, закрывая мне глаза рукой, и раскачивалась туда-сюда, взывая к Богородице. Не знаю уж, как мне это удалось, но я вырвался. И побежал вниз.

Дед лежал в крови на крыльце, рядом с ним стояла и брехала та самая собака, в которой я узнал охотничьего пса нашего соседа Данилки. Сам Данилка был тут же. Он стоял на коленях и раскачивался взад-вперед, как и бабушка. Он плакал. А рядом были еще какие-то люди, и с каждой секундой их становилось все больше и больше. Но я не обращал на них внимания. Я все смотрел на красную лужу, расползавшуюся вокруг деда, и на Данилку, и на собаку, которую мне нестерпимо хотелось ударить, чтобы она заткнулась, и на труп волка, который лежал рядом. Волк в момент смерти еще скалился, и на его клыках тоже была кровь…

Позже, перебирая это событие в памяти, я понял, как все произошло. Данилка как раз шел к деду перед охотой, чтобы тот посмотрел ногу его собаки — уж больно сильно она хромает. Когда он подбежал к крыльцу, услышав странный шум и хрип, все уже было кончено. Дедушка с перегрызенным горлом упал; Данилка же, недолго думая, пристрелил волка, который хотел кинуться на него и его собаку.

Но дед уже был мертв.

Данила плакал, потому что он опоздал. Приди он чуть раньше, говорил он всем, он бы спас человека. И как его ни уговаривали, что на все Божья воля, он так и не сумел побороть чувство вины и, как я слышал потом, спился…

Ну а я… я с того момента уже знал, что чувствовал. Ледяное дыхание смерти. Когда она уже рядом, когда протянула руки, и когда я не смогу ей помешать.

* * *

Меня не поразило, что эта мерзкая старуха так много ест, и при этом худа, как обгрызенная кочерыжка. Я сам такой. Могу есть без конца и не поправлюсь ни на грамм. И еще, сколько бы я ни пытался, я никогда не смогу нарастить мышцы на теле. Всегда буду оставаться дистрофичным очкариком. О да, Калинин, ты любишь себя, любишь, без сомнения.

При этом обжиралась она грамотно и даже, можно сказать, со вкусом. Вот и сейчас, сидя передо мной, она проводила некий ритуал: брала зубочистку, накалывала на нее кусочек остро пахнущего сыра с зелеными прожилками, оливку с лимоном, и отправляла импровизированное канапе в рот, прищурив глаза. Она проделала это как минимум пять раз прежде, чем обратила на меня внимание. Возможно, она испытывала мое терпение. Удивительно, но даже за пару дней общения с ней в лагере я успел к этому привыкнуть. Она даже немного смешила меня в этом ее гипертрофированном стремлении всем казаться мразью и стервой. Я видел в ней всего лишь сварливую бабку.

По звонку вошла ее секретарша и забрала поднос. Ума не приложу, как и, главное, зачем эта девушка пришла сюда работать. Секретаршу зовут Меган, но все ее называют просто Крошка Мег, как героиню «Призрака Оперы» Гастона Леру. Вместе с тем от этой самой героини в ней нет ничего — она хоть и маленькая, прямо-таки миниатюрная, ни дать ни взять — крошка, но в ее глазах всегда светится то ли робость, то ли и подавно страх. Она такая тихая и незаметная, что если на нее не покажут пальцем или не позовут, так и будет сидеть в своем углу, будто мышь, и ты ни за что ее не заметишь. У нее есть привычка — она берет прядь волос (а волосы у нее какого-то странного, невыразительного цвета, который я не возьмусь охарактеризовать — то ли русые, то ли каштановые) и прикрывает ими нос и рот. Как мусульманка. Ее часто спрашивают «Вы больны?» — это я уже потом услышал; спрашивают, наверное, потому что у кого-то проходит ассоциация с респиратором. И она от этого вопроса всегда очень смущается и отворачивается. Даже не объясняет, что это у нее привычка такая, или не оправдывается, что, мол, ей нравится запах ее волос.

Я знаю, зачем она так делает. И любой человек, мало-мальски знакомый с языком жестов, поймет. Это характерный жест робкого человека — прикрывать рот рукой, волосами или, скажем, стопкой бумаг. Это от комплексов.

Я сидел в этом офисе с самого утра. Слонялся, неприкаянный, пытался познакомиться с его постоянными обитателями — Мег, еще одной молодой женщиной по имени Диана, и странным молчаливым мужчиной, который, как я заключил, был бухгалтером, и я так и не сумел в тот день выяснить, как его зовут. Что мне нужно делать, я не знал, а потому просто ждал обещанного прихода начальства. Даже успел сходить на ланч в огромный молл неподалеку, и, как самый обычный магл, перекусил, как я ее называю, картонно-нефтяной едой из Хардис. Возвращаясь в офис, я заметил впереди Диану и Мег. Они оживленно болтали. Предположив, что они вполне могут обсуждать меня, я незаметно подобрался поближе, пока они ждали у перекрестка зеленого света, и весь остаток пути буквально наступал им на пятки.

Диана чистила мандарин, а корку бросала в целлофановый пакетик, висевший у нее на руке.

— Мег, ты не понимаешь. Ты никогда не закадришь мужика, если будешь вести себя, как мышь. Вот сейчас ты как ела? Как будто на судебное разбирательство опаздываешь.

— Я ела, как ела, — сказала Мег и пожала плечами.

— Посмотри! — Диана взяла дольку мандарина и аккуратно положила ее в рот, рассчитывая, видимо, что это выглядит соблазнительно. При этом она зазывно глянула на водителя машины, мимо которой шагала по переходу.

— Тс-с-с! — вдруг шикнула Мег.

Водителем была женщина. Почему Мег так перепугалась (да и Диана тоже), я не понял. Я не разглядел женщину, половина ее лица была скрыта за огромными черными очками, прямо как у Рауля Дюка. Я лишь заметил, что она невыразимо бледна.

Начальство в лице Амаранты Адамс явилось через час после ланча. Тем не менее, судя по тому, как она себя вела, я понял, что мы ожидаем еще кого-то.

— Как ты устроился? — заботливо поинтересовалась она, вытирая уголки губ пальцами (при этом ее лицо смешно вытянулось).

— Все в порядке, спасибо.

Действительно, квартира, которую мне предоставили, была очень даже. Передо мной извинялись, говорили, что она однокомнатная, но откуда я мог знать, что на этом континенте однокомнатной считается квартира, в которой одна спальня. Гостиную, просторную и светлую, в расчет не брали. Еще меня предупредили, что если я захочу завести домашнего питомца, мне надо будет получить письменное согласие всех соседей по этажу и разрешение лендлорда… как там его по-русски? Кажется, я уже начал забывать русский. Ах да, домовладельца. Или домоправителя? Домомучителя! Ха. Но я не собирался. У меня в жизни не было питомца. И с соседями я знакомиться не слишком-то хотел.

— Мы кого-то ждем? — спросил я, и тут же ошалел от собственной наглости.

В ответ на это миссис Адамс снова позвонила в колокольчик.

— Мег, мои дети пришли?

— Да, мэм.

— Пусть заходят.

— Да, мэм.

От этого «Да, мэм» явственно пахло страхом. Или мне показалось?

Я уже знал, что детей у нее двое. Признаться, я ожидал увидеть двух уродливых сморчков с лицами индивидов, переевших лимона. И был приятно удивлен. Ее сын был как минимум на пять лет старше меня. А может, на десять. Он был одет с иголочки — в шикарный костюм-тройку, который стоил, наверное, мою годовую зарплату. Хотя сколько мне будут платить здесь, мне не сообщили. Я вообще не понимал до конца, чем я буду заниматься!

А дочь… Я сразу узнал ее, несмотря на отсутсвие уродливых очков, узнал по абсолютно белой коже. Та самая женщина из машины. Так вот почему девушки так перепугались. На ней… на ее внешности я остановлюсь более подробно. Она сразу вызвала во мне ассоциации с Белоснежкой. Ее черные волосы, изогнутые брови, огромные черные глаза и изящная фигура — все в ней было совершенно. Кроме этой кожи. Бледной, чахоточной.

— Джон, Скайла. Это Павел. Наш новый теоретик, — теоретик? Какое странное название для должности. Хотя в тот момент я об этом не думал. Я смотрел на нее. А она на меня. Она была совершенна. Я почувствовал себя глупым юнцом. И это чувство поселилось во мне надолго.

— Скайла — это от слова «небо»?

* * *

Второй случай яркого проявления моего дара произошел со мной в Москве, когда я закончил среднюю школу и приехал туда на каникулы после успешной сдачи экзаменов в Челябинский Государственный Университет. Моя тетка, проживавшая в московской области, в городе Клин, решила продать свой дом и, добавив сбережений, приобрести недвижимость в Москве. Выбор ее пал на очень симпатичный особняк довольно близко от центра города, в известном районе Москвы, носившем в народе название «поселок Художников». На самом деле в прошлом это была деревня под названием Всехсвятское, а после революции, переименовав село в «Сокол», в нем начали выделять земельные участки для деятелей культуры, в том числе художников. По прошествии полувека, когда первоначальные хозяева скончались, выяснилось, что в домах поселка жило столько известных людей, большей частью живописцев, и что там было создано столько шедевров, что сносить «Сокол» под новостройки было бы просто страшным преступлением. Так его и оставили, повесив на некоторые строения мемориальные таблички. Потомки художников постепенно распродавали свои дома, переселяясь в современные квартиры, и то тут, то там вместо уютных одноэтажных коттеджиков появлялись огромные кирпичные монстры, обнесенные трехметровым забором. Участки скупали богатые нувориши, партийные деятели, разумеется; сносили прежние постройки и строили там свои «дворцы». Дом, который приглянулся моей тетке, стоял еще со времен Художников. Однако оказался прочным снаружи и уютным изнутри. Она взяла меня с собой, чтобы я оценил ее выбор. И как только я вошел в дом, я понял, что покупать его нельзя. Потому что здесь произошло нечто страшное.

Обратившись в местное, сорок восьмое, отделение милиции, я выяснил, что не так давно в этом доме женщина застрелила своего мужа, а потом покончила с собой. Все это случилось на глазах у их девятилетней дочери, которая притаилась за дверью и потом позвала на помощь. Отец впоследствии скончался в больнице, жена его умерла на месте, выстрелив себе в рот, а ребенок попал в психбольницу.

Тетка стала первой, кто поверил мне и послушался моего совета, даже не вникая в подробности, которые я с таким трудом добыл в архивах.

Как я узнал несколько лет спустя, дом этот несколько раз переходил от одного хозяина к другому, но все они его перепродавали по неизвестным мне причинам. В данный момент там никто не живет.

А потом случилось несчастье с мамой… Я вернулся в Миасс с каникул, полный необъяснимой тревоги и подкатывающего к горлу ужаса. И практически застал маму на пороге. Она собиралась ехать в Екатеринбург, куда ее пригласили на крестины дочери ее школьной подруги. Она была взволнована, щебетала, как птичка, и так радовалась, что ее выбрали крестной матерью… Разумеется, я изо всех сил старался отговорить ее. Мне даже ума хватило вспомнить случай с дедом, когда я предвидел беду. Ума хватило, а красноречия, видимо, нет. Мама отказывалась меня слушать. А отец так вообще посмеялся надо мной. Они уехали.

На следующий день отец вернулся один. От него несло водкой. Впервые в жизни от него несло водкой.

— А где мама? — спросил я, в глубине души уже зная ответ.

Отец разрыдался.

В электричке у нее случился сердечный приступ, и, конечно же, врача поблизости не нашлось — да и откуда? Она умерла почти моментально, сказал отец. На следующей неделе ей должно было исполниться сорок.

На похоронах ко мне подошел старинный друг отца, полковник Анисимов. Он долго и путанно выражал свои соболезнования, говорил, что прекрасно понимает, что мне надо теперь побыть одному и не оставлять отца. Но когда я приду в себя — а сын солдата должен быть таким же твердым, как отец (на этих словах я покосился в сторону папы, который плакал над свежей горкой земли), — он имеет честь пригласить меня с сентября на обучение в весьма интересное заведение, где я получу должное образование и выберу будущую карьеру. Ведь я уже закончил школу и мне ни много ни мало семнадцать лет. Конечно же, он в курсе, что я уже поступил в ЧГУ, но, возможно, ВУЗ, который он мне предлагает, понравится мне больше. И никаких экзаменов, всего лишь собеседование. Жить я буду в казарме, ну да что с того? Ведь целых пять лет меня будут учить настоящие мастера, мэтры, и вымуштруют так, что и я сам, и мой отец умрем от гордости.

И знаете, я был настолько подавлен, мне было настолько все равно и я, стыдно признаться, так сердился на отца за то, что он мне не поверил, что принял предложение прямо там. На кладбище. Не зная даже толком, куда меня зовут.

А звали меня в Высшее Училище Военных Магов в городе Ленинграде.

* * *

Канада — страна воплощенного социализма. То, к чему наша дорогая родина (простите мне это слово с маленькой буквы, увы, написать с заглавной я себя не заставлю) шла через десятилетия, а большей частью — через пятилетки, кровью и костями прокладывая себе эту дорожку, для Канадского народа, судя по всему, оказалось плевым делом. Я не политолог, да и не мог бы им стать, но на первый взгляд это именно социализм.

Кто страдает и будет страдать в СССР всегда? Причем страдать так, что никакая перестройка и никакие Горбачевы не смогут это изменить? Инвалиды, калеки, немощные, старики — в первую очередь. Что ж, в Канаде старики, честно отработавшие всю жизнь на благо государства и общества, получают достаточно, чтобы провести спокойную старость, попивая Пина Коладу, лежа в шезлонге на побережье; либо неспокойную — разъезжая по всему миру и щелкая затворами фотоаппаратов. Люди, объективно не могущие работать, инвалиды, получают от государства дотацию, которую хватит не только на молоко и хлеб, о нет, совсем нет. Бомжи как класс в Канаде вообще отсутствуют. Беженец ты или эмигрант третьей, четвертой или Бог еще знает какой волны — милости просим, пустим запросто, только ты работай, дружок, и работай хорошо! Ну а кто это просит милостыню около большого супермаркета, бренча на гитаре и сморкаясь в перчатки с обрезанными пальцами? Так это лишь тот, кто не хочет работать. Молодой придурок, которому попросту лень. А ведь он мог подстригать газоны в центре города и даже таким образом обеспечить себе пропитание. Но он просто не хочет. Что ж, и при социализме будут свои изгои, ну а уж если в Канаду придет следующая стадия (а здесь оная стадия начала мне казаться не столь уж сказочной), коммунизм, тогда она избавится и от таких изгоев.

Мне тоже хотелось работать. И работать как следует. На износ. Но вот этого я не ожидал.

— Вы хотите, чтобы я изучал черную магию?!! — от негодования я вскочил.

— Зачем вы так нервничаете, юноша? — наконец подала голос Скайла.

Мой бестактный вопрос о ее имени она, разумеется, проигнорировала. Вместо нее ответил Джон, сказав, что это переиначенная версия немецкого слова «скайлер», школьник. И хрипло засмеялся над собственной шуткой. Судя по лицам дам, шутка эта всем уже порядком надоела.

— Я нервничаю, потому что я не желаю заниматься незаконной деятельностью.

— Разуйте глаза, мой дорогой, — пустила в меня приторную струю Амаранта Адамс. — Вы в Канаде, милый.

Ах да. Здесь принят закон о том, что изучение и даже применение черной магии возможно, если служит исключительно на благо общества.

— Я не могу представить себе ситуацию, в которой черная магия применялась бы на благо общества.

— Значит, вы повидали в своей жизни еще очень мало… ситуаций, — холодно заметила Скайла, и жесткость в ее голосе заставила меня сесть на место. Во всех смыслах.

— Видите ли, мой дорогой, — как ни в чем не бывало, продолжала госпожа Адамс, не переставая сладко улыбаться. — Наше маленькое агентство тесно сотрудничает с маглами, в том числе и с полицией. Мы занимаемся частным сыском. Убийствами, в основном. Конечно, с полицией мы сотрудничаем исключительно ради доброго имени, но когда на нас выходят разъяренные отцы, чьих дочерей насилуют в подворотнях, или мафиозные воротилы, желающие узнать, какой из других мафиозных воротил прибил любимого сыночка, мы получаем довольно хорошие деньги. Это не единственный наш бизнес, но, можно сказать, самый любимый.

— В Канаде есть мафиозные воротилы? Здесь кого-то насилуют?

— О, уверяю тебя, преступность в Торонто гораздо более вялая и вымученная, чем в Ванкувере, скажем, или, уж тем более, в Чикаго. Но нам есть, чем заняться. И когда я сказала, что ты пройдешь небольшой курс темной магии — я предпочитаю называть ее именно темной, таинственной, а совсем не черной, — ты сможешь с этой преступностью бороться. Это ли не работа на благо общества?

— Каким образом? — сухо поинтересовался я.

— Некромантия, милый. Во-первых, твой дар позволит тебе узнать, о чем думал человек в момент смерти, а возможно, даже увидеть это. Во-вторых, когда ты немного разовьешь свои способности, трупы станут говорить.

Я онемел.

Скайла усмехнулась. Было в этой усмешке нечто сочувствующее.

— Именно сейчас, к нашей удаче, в городе действует серийный маньяк. Причем, судя по тому, как он заметает следы, и не позволяет себя телепатически обнаружить, мы сделали вывод, что он маг. Иначе я не пригласила бы тебя на работу. Ты — настоящая находка!

* * *

Сечку с тушенкой я так никогда и не попробовал. К счастью. Сейчас пишу, и это предложение звучит прямо как «пороху не нюхал». Нюхал, отчего ж. В переносном смысле, конечно. Уж как мы мутузили друг друга на тренировках, словами не описать. А как нас мутузили наши «преподаватели», старые пердуны-прапоры, в основном морально, разумеется, об этом вообще помолчу. Но в целом у меня не осталось дурных воспоминаний о тех годах. Я регулярно открывал для себя столько нового, что каждое утро привык просыпаться и первым делом гадать, что же интересного выясню сегодня.

Никакой дедовщины в Училище не было. Парадную форму с нашивками мы надевали, только когда приходилось выходить в город. А так, если не знаешь человека, то и не догадаешься, на каком он курсе. К примеру, со мной учился один парень, так он в семнадцать лет выглядел на все двадцать два. Здоровый был как буйвол. Я его поначалу боялся. А он оказался добрый, как сытый медведь. Вовкой его звали.

Ну а что касается сечки с тушенкой… что ж, Чарли Уизли рассказывал мне, как их потчевали в Хогвартсе, и должен признать, нам таких пиров не устраивали. И никаких штрафных очков не было. Просто если провинился ты, за тебя должен был отрабатывать провинность, физическим трудом, разумеется, твой товарищ. Так что из нас быстро выбили стремление нахулиганить, сами понимаете. Дисциплина была очень строгая. За любые потасовки в казарме отвечал и зачинщик, и обиженный, и свидетели.

У нас были обычные предметы: высшая математика, английский язык, основы медицины, также мы усиленно занимались физкультурой и по желанию могли изучать восточные боевые искусства. Магических предметов было значительно больше. Трансфигурация, чары, боевая магия, колдовская медицина, зелья. Прорицания не было, даже спецкурса. О чем я, в общем, не жалел. Я бы все равно под любым предлогом отказался посещать этот предмет. Зато у нас было «введение в Темные искусства». В основном теория. И всего два года, на последних курсах. Так что я примерно знал, чего от меня хотят на новой работе.

Темная магия отличается от светлой тем, что, в основном, разрушает вместо того, чтобы создать. Впрочем, это-то понятно даже ребенку. А вот возможную пользу от Темной магии Амаранта Адамс, какой бы старой сукой она ни была, тоже объяснила вполне кратко и емко. Ведь бывает так, что в результате разрушения что-то создается. Если это что-то является позитивным и никому не вредит — то добро пожаловать и здравствуйте.

Вот что я думал об уроках, которые мне будут давать — что это будет какой-то тихий кабинет, мрачный преподаватель в черной мантии, с плотно сжатыми тонкими губами. Все оказалось иначе. Но сначала я расскажу о кое-чем другом…

В ходе дальнейшего разговора с миссис Адамс, выяснилось, что Диана и Мег не владеют магией. Они маглы, с тем лишь исключением, что в курсе обо всем, что здесь творится. Посему заговаривать с ними о колдовстве было бы по меньшей мере некорректно.

Она мне все это рассказывала, а я чувствовал себя поразительно хреново. Абсолютно не в своей тарелке. Скайла пристально разглядывала меня. И у меня было такое ощущение, как будто этот взгляд во мне сверлит дыру. А уж через минуту я вообще готов был либо броситься к ней с воплем «Не смотри на меня!», либо просто убежать из кабинета. В жизни такого не чувствовал! Даже когда экзамены сдавал самому жуткому преподавателю.

Она была чертовски красива. И меня чертовски сильно тянуло к ней. С первого момента, как я ее увидел. Но этот оценивающий взгляд…

До семнадцати лет для меня существовала только одна женщина — моя мама. Может быть, это поразительно для кого-то, но я не влюблялся в своих одноклассниц, не дергал их за косички и не строил им глазки, как все остальные ребята.

А потом все переменилось однажды весной. Когда я встретил в Ленинграде девушку… Она водила экскурсии по центру города, и, когда я впервые ее заметил, что-то говорила окружившим ее туристам. У нее были темно-каштановые волосы, и ростом она была чуть повыше меня. Высокая. И очень уверенная в себе. Я понял это, когда услышал, как она говорит, хотя самих слов просто не различал — так залюбовался. Очнулся, только когда меня толкнули в бок и что-то недовольно пробурчали — незаметно для самого себя я пробирался в плотный круг слушателей, помогая себе локтями. Я был в гражданском, меня отпустили на выходной, я просто гулял по городу. Я особенно любил ходить по Невскому, и от Дворцовой площади пешком через мост на Стрелку. На Стрелке я долго стоял над водой и смотрел, как она бьется он камни, или кидал чайкам хлеб.

Вот на Дворцовой она и стояла. Удивительно ровно стояла в модных «лодочках» на высоких каблуках на булыжниках площади. Я плелся за экскурсией часа два по Эрмитажу, который я терпеть не мог. Группу пропустили без билетов, но я-то, приблудный пес, был среди них нелегалом, посему на меня периодически косились с презрением, однако так не сказали ни слова, за что им спасибо.

Один из туристов обратился к ней:

— Мариночка, а вот это восхитительное полотно…

Марина. Какое красивое имя. Я все повторял его про себя и думал, как же мне к ней обратиться, когда экскурсия закончится. «Марина, вы так красивы, что я просто не мог отвести глаз». «Марина, давайте прогуляемся». «Марина, если вы не дадите мне свой номер телефона, я брошусь в Неву!»

Экскурсия закончилась. Я пошел следом за группой и увидел, как они вместе с гидом, то есть Мариной, сели в душный автобус, на лобовом стекле которого была эмблема организации под названием «Радуга». Я уже видел эту эмблему, «Икарусы» с ней возили гостей города в Царское село, Петергоф, Гатчину, Кронштадт.

И я стал каждый выходной приходить к метро Невский Проспект, откуда эти автобусы отъезжали.

Видел ее всего дважды и мельком, и мне казалось, что она смотрит на меня, и я ужасно краснел и пытался спрятаться за подтаявшим эскимо, которое держал в руке и забывал есть.

А в четвертое воскресенье она ко мне подошла.

Остановилась передо мной и решительно посмотрела.

Ее взгляд прямо-таки кричал: «Ну? Вербовка? Стукачество? Чего ты хочешь?»

Я, видно, стал пунцовым как томат, потому что она рассмеялась.

— Я, наверное, ошиблась. Простите.

— Не ошиблись, — сказал я, глядя на ямочку на ее шее. — Я тут из-за вас.

И тут мне захотелось убежать, мне страшно трудно было заставлять свои ноги стоять на месте.

— У вас мороженое тает.

— Я знаю. Хотите? — я протянул раскисшее эскимо ей и тут же мысленно застрелился. Дурак! Что ж я делаю!

Она взяла эскимо и выкинула в урну. Потом достала из сумочки платок и протерла мне пальцы. Пальцы были как ватные. Я весь был как ватный.

— Мне надо ехать. Я заканчиваю в четыре.

— Я приду.

— Я Марина.

— А я Паша.

Так все и началось. В тот день мы просто гуляли по набережной и говорили, и она взяла меня за руку. Для меня это было, наверное, самым эротичным переживанием всей жизни. На тот момент, конечно. Оказалось, что она старше меня на три года, учится на истфаке ЛГУ. Она сразу поняла, что я слежу за ней, но подумала, что ее хотят завербовать, чтобы она стучала на кого-то в институте. Я ответил, что, вроде, в последние годы КГБ поутихло, и никто ни на кого не стучит, а она рассмеялась и сказала, что я еще маленький и наивный. Она часто называла меня малышом, наивным, простодушным. Я не обижался. Сам факт того, что она снизошла до меня, нескладного молоденького паренька, стоил того, чтобы вытерпеть даже оскорбления, а не то, что невинные шуточки. Так я думал.

Однажды меня отпустили из Училища вечером в пятницу — а такое случалось нечасто — и я побежал встречать ее из Университета. Когда она увидела меня, она повела себя странно — сняла туфли на каблуках и не спеша зашагала ко мне пешком по траве перед учебным корпусом. И тут я обнаружил, что она практически моего роста. Как же я мог не подумать о каблуках?

А Марина даже не поздоровалась, а как-то сразу, ужасно неожиданно, меня поцеловала в губы. Мой рот онемел, так что я не ответил на поцелуй, да и не умел я целоваться.

— Поехали ко мне, — сказала она. — Мама на даче.

Утром мне устроили такую страшную взбучку, что я ее на всю жизнь, наверное, запомню. И, как полагалось по правилам, натянули по самые гланды и моих сокурсников. Так что я потом не удивился, когда вместо своей зубной щетки обнаружил огромного земляного червяка, а мои рубашки были густо политы несмываемыми чернилами.

Но мне было все равно. Я спал с женщиной. Причем ни с какой-нибудь, а с любимой женщиной. Я чувствовал себя Богом.

Конечно, хвастаться я не стал, но ребята и так все прекрасно поняли.

Через несколько месяцев мы с ней расстались… Ужасно противно вспоминать, как я застал ее с другим парнем, целующейся на виду у всех. Еще противнее вспоминать то, что она мне тогда сказала. Что я маленький, неопытный, и что… слишком сильно ее люблю. Я не мог понять, почему это так плохо. Но самое отвратительное воспоминание — это оценивающий взгляд того парня.

В тот же день я подкараулил его и из-за угла стрельнул в него каким-то боевым заклинанием… За это неделю просидел в изоляторе и меня чуть не исключили из Училища.

А потом были женщины… много женщин. В основном — не обремененные комплексами, свободные, веселые и не желающие никаких серьезных отношений. Я воспринимал их как резиновых кукол. Никто в моем сердце не задерживался дольше, чем на те пять секунд, что длится оргазм. Я понял, что я могу их привлекать, что я умею. Что мои очки — это вовсе не досадная необходимость, а еще один инструмент соблазнения, если смотреть из-под них томно и скользко. Что мои светлые волосы и отнюдь не атлетическая фигура — это не уродство. Это то, что заставляет женщину поверить, что я наивен как маленький цыпленочек, и она может крутить и вертеть мной, как хочет.

Я был благодарен Марине. За то, что она очень сильно поранила меня, и оттого я почерствел, я стал крепким как камень. По крайней мере, мне так казалось. До сих пор.

* * *

26-ого декабря вечером я обнаружил на помойке свежие трупы елок. Каждая елочка была компактно упакована. Я взял одну и приволок в квартиру. Там с горем пополам поставил в углу и навешал на нее своих носков и галстуков. Смотрелось довольно смешно. Я мог, конечно, наколдовать настоящую мишуру, но я не привык пользоваться магией в тех случаях, когда все можно сделать своими руками. В конце концов, я полжизни прожил как обычный магл.

Откуда взялись на помойке елки в канун Нового года, спросите вы, мол, это же нонсенс. Так все очень просто. Это у нас зачастую дерево в дом тащат только числа тридцатого, а в Канаде на Новый год не с семьей сидят, а напиваются с друзьями в баре. Елка — символ Рождества, праздника, который в СССР был для большинства людей чужд уже почти век. Тут, если елка не продана в Рождество, то ее уже не купят до следующего года. Товар можно выкидывать.

Я сел под елку, включил телевизор и расчехлил бутылку вина. Телек, кстати, я купил за 20 баксов на гаражной распродаже в двух кварталах отсюда. Гаражные распродажи — еще один плюс цивилизации, в которую я попал.

Мне дали на три дня передохнуть от занятий. Не могу сказать, что меня это порадовало. Я подыхал со скуки. Меня так и подмывало пойти в какой-нибудь бар и напиться там, но я ждал, что приедет Джип, и тогда мы пойдем вместе. Потому что напиваться в одиночестве, да еще и в Рождество — это попахивает отчаянием.

Я очень люблю Джипа. Это единственный действительно близкий друг, который у меня был за всю жизнь. И я даже не знаю, почему мы так подружились — вроде бы он совсем другой, живет по совершенно иным принципам, никогда не смотрит назад, ни над чем не рефлексирует. Возможно, все дело в том, что я мечтаю быть похожим на него, по-настоящему похожим. А может просто… а черт его знает. Он славный парень и я знаю, что он тоже любит меня, как родного брата. Он даже говорит, что мы астральные братья — мол, у нас одинаковые имена (его фамилия — Пауэлл, и что тут еще объяснять).

В доме, где я живу, хорошая слышимость. Стены, как из туалетной бумаги. И в тот момент, несмотря на включенный телевизор, я слышал, как за стеной играет группа Ласковый Май. Там живет семья русских эмигрантов, у них 13-летняя дочка Даша, и она скучает по Родине. А я не скучаю. Я, наверное, еще не нашел ее, свою Родину. Потому и мотаюсь по свету, как перекати-поле по степи.

В коридоре шум. К Даше зашли ее новые канадские подружки, китаянка Лин и полячка Катье. Магнитофон она выключила, и шебуршит в прихожей, натягивая куртку. Потом они звонят мне в дверь.

— Mister Kalinin? I’m really sorry to disturb you but...

Даша говорит со мной по-английски, несмотря на то, что я русский. Не знаю, почему.

Они занесли красиво упакованную коробочку. Сначала я подумал, что это от них, и хотел отказаться, но оказалось, подарок лежал у меня под дверью, а я и не заметил, когда заходил. Вероятно, из-за того, что тащил елку.

Я поблагодарил их и зашел в квартиру, чтобы сорвать ленточки и развернуть аляповатую упаковочную бумагу. Еще один галстук. Повесил его на елку тоже.

На дне коробки нашел записку. Поздравление с Рождеством, пожелание любви и счастья. И виноватая приписка о том, что не знают, что мне подарить, потому что плохо со мной знакомы, оттого подарок такой скучный. Но вот в следующем году уж… Записка без подписи.

Мне лень думать, кто это. Наверное, женщина — галстуки мужчинам дарят только женщины. И еще дарят зажимы для галстуков. И зажимы для купюр. Органайзеры, носки, бумажники и бутылки спиртного.

Но, в принципе, мне приятно. Хотя я точно знал, что это не Скайла. Скайла… я думал про нее, и у меня мурашки бегали по коже. За несколько дней до этого я случайно столкнулся с ней в офисе, где она бывала нечасто, и понял, что все время молился, чтобы она пришла именно тогда, когда там я. Она просто прошла мимо, в кабинет своей матери и я почувствовал исходящий от нее терпкий запах духов. Она меня не коснулась, но ее шелковый шарф пробежал по моей руке. Я задрожал. Пришлось выбежать прочь и постоять немного на улице, чтобы успокоиться. «Ума не приложу, что со мной», — думал я, как заведенный. Я был уверен, что разучился влюбляться. Да еще влюбляться так глупо — в человека, которого не знаешь вообще! У меня даже родилось ощущение, что это магия, не моя воля. Что она меня чем-то приворожила. Но тогда почему она так холодна ко мне? Даже не здоровается, вообще не обращает внимания.

Зато на меня обращала внимание Мег. Очень странным образом — она меня панически боялась. Стоило мне заговорить с ней, как у нее все падало из рук, а лицо становилось пунцовым. Как-то за ланчем Диана сообщила мне, что Мег всегда так ведет себя с незнакомыми людьми. С ней вот поначалу тоже — чуть ли не в обморок падала от робости. Потом Диана ее разговорила, и теперь утверждала, что Мег — милая девушка. Только не умеет себя подать и мучается от комплексов.

Пока в фирме все было тихо. Вели какие-то мелкие расследования, в которые меня не вмешивали, а я занимался темной магией с Маркусом.

Маркус — еврей, ему уже за пятьдесят и, встретив его случайно, я бы никогда не подумал, что он вообще маг, ни то что темный. Он носит теплый твидовый костюм, толстые роговые очки и регулярно посещает службы в районной синагоге Скарборо. Ума не приложу, зачем ему это. Вообще, для меня всегда оставалось загадкой, как некоторые волшебники могут быть столь религиозны. Они празднуют Рождество и Пасху (или, в случае Маркуса, пурим и хануку), крестятся, а некоторые даже молятся перед едой. Я понимаю, каждому надо во что-то верить, но верить в Бога, именем которого сжигали на кострах — зачем?!

Я воспитан атеистом и им останусь. Однажды я спросил Маркуса, зачем это ему надо, и он очень рассердился. Больше я вопросов не задавал. И очень скоро усек, что лучше лишние вопросы ему вообще не задавать, а просто делать все, как он говорит.

По телевизору показывали новости. Об убийствах, которые происходили уже который месяц в городе, сначала старались умолчать. Но долго так продолжаться не могло, и информация вылезла на свет, вместе с предостережениями и рекомендациями не ходить в одиночку, когда стемнеет. Убивали мужчин. Примерно одного в две недели. Это всегда были привлекательные и чистоплотные мужчины от 20 до 40 лет, представители среднего класса или и подавно богачи. Полицейские говорили, что в место, где их убивали, их никто не волок силой — а местами были грязные подворотни и безлюдные переулки, на которые не выходят окна. Никто никогда не слышал криков. И всех жертв, помимо их пола и достатка, роднило еще одно — они умирали с выражением нескрываемого блаженства на лице.

Метод убийства всегда был один и тот же — у них была перерезана шейная артерия и удалена бОльшая часть крови. Перерезана или перекушена — я склонялся ко второму варианту. Впрочем, я верил, что как только прикоснусь хотя бы к одному существу, убитому таким образом, сразу буду знать больше.

Но сейчас вдруг наступило затишье. Со времени моего приезда — ни одной жертвы.

Также, как я не верил в Христианского Бога, я никогда не верил и в мифический вампиризм, о котором наслушался рассказов во время своего краткого пребывания в Румынии. Чеснок, распятья, осиновые колья — все это чушь собачья, в которую не верит в моей стране ни один здравомыслящий человек. Это не могла быть химера — в больших городах они не обитают. Есть пара заболеваний, при которых человеку не хватает, или он может считать, что не хватает, крови, и, свихнувшись, он может начать пить кровь из живых существ. Я был уверен, что именно такой случай имеет место здесь. Но меня смущали эти блаженные лица, которые я видел на фотографиях. Готов поклясться, они как будто умирали в затяжном оргазме.

Мне было интересно. Я даже — страшно сказать — хотел дождаться следующего убийства. А я был на все сто уверен, что следующее непременно будет. Тот или то, что совершало их, терпело, и ему становилось невмоготу. Это я тоже вполне явственно ощущал.

* * *

— Ждешь кого-то?

Она подавилась. Пришлось похлопать ее по спине. Впрочем, она пришла в себя раньше, чем я осуществил третий хлопок, и отшатнулась. Посмотрела на меня своими дикими глазищами неопределенного цвета.

Крошка Мег пила. Кофе. В отличие от меня.

— Угостить тебя?

Мег помотала головой. Схватила прядь волос, прикрыла лицо. И уставилась в чашку, как будто высматривала там свою судьбу.

— Я не страшный.

Покосилась на меня. Сглотнула. Отбросила волосы нерешительно, и приоткрыла рот, чтобы сказать что-то, но не сказала.

— Зачем кофе? Новый год же. У нас тридцать первого декабря пьют только водку и шампанское.

— Я не пила водку никогда.

Интересно, через что ей пришлось пройти, чтобы произнести это?

— А шампанское?

— Невкусно.

Я не удержался и хохотнул. Не стоило этого делать. Вдохнул воздуха и сделал попытку снова заговорить. Не знаю, с какой целью. Мег определенно не была хорошим собеседником, как мне казалось поначалу, но мне было одиноко, и другой бы на моем месте посчитал чудом тот факт, что я встретил ее в этой забегаловке в выходной, причем в такой выходной, когда все смеялись, праздновали, и, кажется, только мы с ней сидели с кислыми минами.

— Мег, — я тронул ее за локоть. — Я правда не страшный. И мне просто одиноко. Хотел поболтать. Понимаешь, я же тут никого не знаю.

Это подействовало, как эликсир мандрагоры.

— Это Колин, — сказала Мег, кивая на бармена. — Он голубой. После работы за ним заходит его бойфренд и они идут играть в боулинг. Но его бойфренд женат и у него двое детей. А официантка — Джейн. Ее мама тяжело больна, и она делает вид, что зарабатывает деньги ей на лечение, а на самом деле ждет не дождется, когда мама отправится в мир иной. Вот в том углу — видишь? — Руперт. Его бросила жена. Это Мими. Она отлично рисует. Может написать твой портрет, но берет дорого, если ты за ней не приударишь. Она мечтает выйти замуж.

Я вопросительно посмотрел ей в лицо.

— Ты думаешь, к чему это? Просто им всем одиноко.

Я оцепенел. Это точно Мег? Бармен отошел в сторону, и за его спиной обнаружилось зеркало. Из зеркала на меня глядел какой-то очень усталый и потерянный парень. А за ним — такие же усталые и вымученно смеющиеся лица. Нет, я ошибся. Не все радуются, не все празднуют.

— Любишь читать? — спросил я, не зная, что еще сказать.

— Как ты думаешь?

И тут Мег улыбнулась. Притом, что она еще вдобавок очень сильно покраснела, смотрелось это довольно неожиданно и непривычно.

— Попробуешь водку?

Она кивнула.

Через полминуты Колин поставил перед нами две рюмки и несколько долек лимона на блюдце. Мне доводилось закусывать водку огурцами, копченым мясом, конфетами, а также занюхивать женскими волосами, но лимоном — никогда. Я поднял рюмку, Мег последовала моему примеру.

— За любовь, — сказал я, с горечью вспомнил о Скайле, и проглотил залпом. Мег отпила, как птичка и страшно скривилась.

— Ты неправильно делаешь, — сконфузился я. — Надо пить сразу, не задерживая во рту. Это же не коньяк.

— Не думаю, что мне хочется повторять это, — призналась она, зажевывав лимон вместе с коркой.

— А я повторю.

Прошло еще несколько минут и рюмок. Мег, после долгих колебаний, попросила Пина Коладу, и потягивала ее. Сладкая и бесполезная дрянь, но я был рад, что она решилась попросить меня угостить ее.

Я рассказывал о том, что жду, что приедет мой близкий друг. Потом перешел на рассказы о драконарии, где мы познакомились.

Она молчала и слушала. Оказалось, она прекрасно умеет слушать. Наверное, поэтому из нее получался такой хороший личный помощник.

* * *

Голова раскалывалась. Последним, что я помнил, было доброе и озабоченное лицо Крошки Мег, склонившееся надо мной, в то время как я упорно давился собственной блевотиной. Стошнило меня таки или нет — этого я уже не помнил. Чисто теоретически, если я не нашел в себе силы перевернуться на бок, я испачкал Мег один из ее многочисленных серых костюмов, если не это доброе и заботливое личико…

С дикими стонами я, наконец, поднялся. И обнаружил, что сплю в пижаме. Более того, все мои вещи аккуратно сложены на стуле, в том числе — О БОЖЕ! — носки.

Ботинки, которые я точно сбросил в коридоре, и при этом один из них улетел куда-то в темень гостиной, стояли в прихожей мысок к мыску. Бутылки, которую Мег у меня отбирала, но так и не отобрала по дороге, на полу не было. Через пару минут поисков я нашел ее в мусорном ящике. А еще половую тряпку со следами… О нет. Своей блевотины. Явно. Девочка раздела меня, положила в постель, убрала за мной, пьяным идиотом, черт меня дери, меня рвало у нее на глазах, а она еще потом за мной убрала, пока я валялся грязный и вонючий. Апофеоза стыд достиг, когда я обнаружил записку:

«Дорогой Павел, тебе было очень нехорошо вчера вечером, так что я уложила тебя спать и немного прибралась. Выпей эти таблетки, тебе станет легче.

P.S. Я не знаю, чего ради ты это сделал, но ни одна неудача не должна стоить тебе здоровья».

Похмельный зеленый цвет лица у меня явно сменился красным, когда я уставился на эти две таблетки, лежащие на белоснежном блюдечке рядом со стаканом воды. Сверху стакан был прикрыт еще одним блюдцем. Ну вот, с Новым годом, Калинин.

Хороший личный помощник?

Мне было стыдно, но я был ей благодарен. И готов был поклясться, что для Амаранты Адамс или любого другого начальника она не сделала бы ничего подобного.

* * *

Мы с Маркусом пришли в морг.

Было два часа ночи. На входе остался сладко спящий охранник, которого я по требованию учителя собственноручно задурил магией. Никто не должен был нам помешать.

Вопреки моим ожиданиям, гниющими трупами не пахло. В конце концов, я не в Стране Советов. Пахло нашатырем, хлоркой и освежителем воздуха. Вместе эти «ароматы» создавали стерильный и неприятный амбре, от которого немного кружилась голова.

На языке еще оставался горький привкус выпитого зелья. Маркус сказал, что скоро мое подсознание откроется окончательно, и я смогу обходиться без него. Но пока — приходилось пить.

Щелчок выключателя — и вспыхнул болезненно-белый свет, открывший нашему взору ряды стенных холодильников. Маркус выдвинул один из них, наугад. Женщина средних лет. Голая, жутко холодная, на груди крест-накрест грубо стеганые швы. Здесь, наверное, нет стариков, или очень мало. По-моему, это криминалистический морг.

— Начнет тошнить — предупреди, — сказал Маркус и надел очки. — Приступим?

И поднял руку с медальоном. Я никогда не видел, чтобы маг пользовался чем-либо другим для осуществления волшебства, помимо палочки. У Маркуса же палочку вполне успешно заменял металлический медальон на цепочке. Цепочку он наматывал на пальцы, а оружие свое держал в зажатой ладони. Всегда.

Он сказал, что палочка прижилась в массах, потому что ею удобнее направлять заклинание, мол, у большинства магов врожденный пространственный кретинизм. Я не знаю, обладаю ли я каким-либо врожденным или приобретенным видом кретинизма, но я привык к палочке. Хотя ею вряд ли можно воспользоваться исподтишка. У меня лиственница, с жилой дракона. А что вы думали? Убивать драконов — это, согласно диплому, моя специальность… Но о специальности расскажу позже — только что вспомнил, что об этом я еще не рассказывал.

В другой руке он сжимал стопку бумаг со списком. В списке — номер холодильника, имя –пол — возраст убитого, заключение о причине смерти и еще кое-какие детали. По крайней мере, Маркус так сказал. Мне он список не показывал — он собирался меня по нему проверять.

Я постарался взять себя в руки и не брезговать. В конце-то концов. В деревне мне не раз приходилось разделывать туши животных. А к этим просто надо прикоснуться.

Я положил руку на лоб мертвой женщины.

— Ну? — нетерпеливо одернул меня Маркус.

— Не торопи меня.

Я закрыл глаза и услышал грохот. Много света и грохота. И одновременные вопли как минимум двух человек. А потом — почувствовал легкость в животе и, сразу после, пустота.

Никакой определенности. Но, в принципе, угадать было легко.

— Вела машину в состоянии алкогольного опьянения. Авария. Вместе с ней погибли оба пассажира.

— Почти попадание. Один остался жив. Во что они врезались, видишь?

— Новенький Санберд, Понтиак 90-го года. О, теперь вижу. Выжившего пассажира выкинуло через лобовое стекло. А они еще два раза перевернулись. Никаких шансов.

— Хорошая машина. Завтра проверю, прав ли ты. Пошли дальше.

Следующий холодильник. Тут все оказалось гораздо проще, и мне даже не надо было прикасаться к ней, чтобы понять, что ее убило — у нее было перерезано горло. Плюс еще три ножевых ранения на теле.

Но я прикоснулся. Я должен был дать четкий ответ.

— Проститутка. Ее зарезал клиент.

— Где именно?

— В даунтауне.

— Отвечай точно!

— Точно не вижу, рядом закусочная с бубликами. Переулок. Синий мусорный бак.

— Как выглядел убийца?

— Усатый.

— И?

— Не вижу больше ничего четкого. Усатый.

— Ладно, дальше.

За следующий час мы, кажется, обошли все трупы. Коих, на самом деле, было не так много. Мы же не в Америке, напомнил я себе. Но все же больше, чем я думал. Большая часть — чернокожие. В основном с пулевыми ранениями в голову. Моя же голова раскалывалась и в ней упорно путались мысли. Под черепом скопилось столько портретов и сцен смерти и насилия, что я ничего больше не хотел, кроме как поскорее уйти отсюда. Но приходилось продолжать. Маркус брал меня на износ.

И совершенно неожиданно все завершил.

— Молодец. Справился отменно, сразу видно, чей ты ученик.

Закрыл последний холодильник и направился к двери.

— Маркус, постой, а мы не…

— Что?

— Я столько всего выяснил, может, стоит полиции дать хотя бы намеки…

— Не стоит.

Все, больше вопросов я не задавал. Я же сказал, Маркусу глупые вопросы задавать не надо — себе дороже.

Пока Маркус вез меня домой, я слушал голоса. Много голосов. Они не кричали, они шептались. И мне все время казалось, что ко мне тянутся мерзкие скользкие руки.

В конце концов я решился еще на один вопрос.

— А ты видел тех? Ну, которых мы расследуем?

К моему удивлению, он ответил четко, не переставая смотреть на дорогу.

— Видел, почти всех. Как раз я пытался телепатически отследить убийцу. Пусто. Он не просто маг. Вернее, и не маг. Он вампир.

— Что?

— Вампир.

— Не смеши меня. Ты веришь в вампиров?

— Неважно, верю я в них, или нет, но они существуют.

Я хохотнул через силу.

— Лестат и Луи переехали в Торонто? Отчего они тогда не пьют из молодых красавиц?

— Мы выясним. Лишь бы он на нас не вышел раньше, чем мы на него.

Тут он замолк. А я задумался. Какой красивый получился бы гамбит — он подставляется нам, а потом нас убивает. Вполне реально. Я же чувствовал, что он знает о нашем существовании. Знает, что его выслеживают. Он знает обо мне — и потому терпит. Но тут уже два варианта. Он либо терпит, потому что боится, что я его засеку, либо испытывает мое терпение, потому что уверен в своих силах и моей слабости.

* * *

Я пришел в офис, надеясь застать там Скайлу. Конечно, в первую очередь я должен был отчитаться перед госпожой Адамс за визит в морг, но это могло и подождать. Однако я пришел на следующий день. Скайлы не было — и на что я только надеялся. Не было ни Дианы, ни молчаливого бухгалтера. Даже Амаранты Адамс еще не было. Только Мег.

Помотав головой на пороге и посмотрев на часы, я понял, что пришел в аккурат в обед. Мег сидела одна, снова, будто ждала кого-то.

— Пойдем пообедаем? — предложил я. Я не был голоден, просто хотел поговорить с ней и извиниться за то, что случилось в новогоднюю ночь.

Она оставила записку на столе и повела меня в какую-то кафешку неподалеку. Кафешку с бубликами. Таких много в городе; бублики — это национальный канадский фастфуд. Но это была не одна из многих, это была та самая кафешка. Синий мусорный бак выглядывал из подворотни.

Я застыл на пороге. Я не хотел туда.

— Что-то не так?

Но мне не хотелось расстраивать Мег еще раз. Один Бог, если он все же есть, знает, чего ей стоит каждый шаг, каждое самостоятельно принятое решение.

— Нет, все нормально.

Но было уже поздно. Она смутилась и замкнулась в себе.

Мы сели за столик, сделали заказ, не глядя друг на друга. Мег откинулась на спинку стула и прикрыла рот волосами. Как обычно.

— Послушай, я хотел извиниться…

— Ничего.

— Сам не знаю, что на меня нашло.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Что?

— Точно не знаешь?

— Я просто напился.

Она молчала.

— Что-то случилось?

Внезапно мне расхотелось сопротивляться.

— Кажется, я влюбился.

Мег уронила руку.

— Влюбился? — переспросила она.

Официант поставил перед нами чашки с кофе и сахар, и мне пришлось полминуты помолчать.

— Влюбился, — наконец подтвердил я.

— И что? И…

— Она не обращает на меня внимания.

— Понятно, — Мег заметно поникла.

У меня мания величия, или…?

— Если я еще не совсем противен тебе, давай как-нибудь сходим вечером… Куда-нибудь.

Она усмехнулась.

— Ты пытался что-то сделать?

— Это бесполезно.

— Я не смогу помочь тебе.

Я поднял голову и долгим взглядом посмотрел ей в лицо. В окно светило солнце, и я понял, что у ее глаз все же есть цвет. Они зеленые. По крайней мере, сейчас.

— Я не прошу тебя о помощи.

— Тогда зачем?

Сказать, что она мне нравится? Это было бы ложью. Я полностью во власти другой женщины. Признаться, что хочу дружить с ней? Опять лицемерие. Выглядит так, будто я пришел к выводу, что на безрыбье и рак рыба. И таким невольным признанием я ее сильно обижу. Выходит, она права. Я действительно сказал ей это, прося о помощи. Чтобы она помогла мне — помогла отвлечься.

Я ничего не сказал. Хотя она продолжала ждать ответа. Помощь пришла неожиданно. Меня хлопнула по плечу чья-то огромная ручища, и тут же раздался возглас на все кафе:

— Брат!

Джип стоял за моей спиной с улыбкой до ушей. Длинные черные волосы спутаны и разбросаны по плечам. В руке сумка с наклейками из аэропорта.

Девушки за соседним столиком уже начали заглядываться на него — с улыбкой он, наверное, в их глазах выглядел еще красивее обычного.

Я вскочил и обнял его, спиной чувствуя взгляд моей спутницы.

— Голоден, как волк! — сказал Джип. — Кажись, поспел вовремя. Я не помешаю? — вопросил он и подмигнул Мег. Она помотала головой.

— Мне уйти?

— Что за разговоры, крошка! — бессовестный Джип снова подмигнул ей. — С этим олухом один на один еще успею пообщаться вечером. Я вот искал в офисе и нашел записку. Так что пришел сюда. Хотелось увидеть моего братца.

Джип принялся болтать о том, как доехал, передавать мне приветы от ребят из лагеря, рассказал, что к Чарли на Рождество приехали родители, и мама чуть не закормила всех до смерти, а папа умучал маглорожденных работников лагеря вопросами об устройстве электрических сетей и назначении калош. Я молча слушал, старался улыбаться и бросал взгляды на Мег. Она теребила салфетку и ничего не ела. Мне страстно хотелось сказать ей, что меня не стоит любить, что я лузер, я одиночка, что я не могу ответить ей тем же, и не хочу, чтобы она страдала. Но возможность была упущена, и когда появится новая… И появится ли… Черт знает.

* * *

«Александр. Врач».

«Федор. Адвокат».

И так далее.

В свете приведенных выше примеров мой вариант должен был бы звучать как «Павел. Драконоборец».

Такова моя профессия. Дело, которое я хорошо знаю в теории, но, к счастью ли, или наоборот, не испытывал на практике. Чтобы объяснить, зачем и кому нужны драконоборцы, каковы их функции и навыки, начну рассказ издалека.

Как известно, в 70-е годы магический мир терроризировал волшебник под псевдонимом Вольдеморт. «Магический мир» — это сказано с лишним размахом, ибо большая часть советских граждан, обладающих колдовскими способностями, к примеру, о нем слыхом не слыхивала. И если бы Вольдеморт решил перенести свои темные делишки с территории Объединенного Королевства на территорию СССР, то вряд ли ему бы это удалось. Сначала ему пришлось бы преодолеть железный занавес, хехе…

Гораздо более явственную угрозу, хоть и оставшуюся в прошлом ценой огромных потерь, с которыми не сравнится количество павших от руки Вольдеморта и его соратников, когда-то представлял некто Гриндевальд. Маглы, разумеется, и не подозревают о его прямом участии во Второй Мировой Войне (да что там участии, в ее развязывании) и знать не знают, что именно Гриндевальд оказал материальную и иную помощь, о которой расскажу позже, молодому немецкому политику Адольфу Шикльгруберу. Поначалу Шикльгрубер-Гитлер отнюдь не являлся перспективным политиком, и его максималистские взгляды скорее раздражали, чем вызывали симпатию народа. Однако Гриндевальд, не без помощи магии, распознав в этом человеке недюжинный потенциал, наделил его просто нереальным даром убеждения. Наверняка вы слышали о том, что люди, приходившие послушать речи Гитлера, порой не помнили впоследствии, о чем он говорил, но оставались в полной и непоколебимой уверенности, что это «великий человек, который знает свое дело». С помощью своего дара и поддержки Гриндевальда Гитлер очень быстро, почти молниеносно, продвинулся и заполучил власть.

Зачем Гриндевальду нужна была эта война? Очень просто. Помимо ненависти к маглам, им руководила иная цель: он пытался развалить магический мир, начав извне, с маглов. Заполучив территориальную власть над немагической Европой (а если бы Гитлер выиграл войну, то все равно прожил бы недолго, и его место занял бы — кто бы вы думали?), этот подлый маг хотел добраться и до власти над Европой волшебников. К счастью, Альбус Дамблдор с риском для жизни одолел его во время вторжения советских войск в Берлин — до этих пор Гриндевальд был отлично защищен в своей подземной цитадели.

От многих маглов, особенно дотошных историков, не ускользнул тот факт, что Гитлер был просто помешан на магии. Это связано с тем, что Гриндевальд во время войны разрабатывал иные типы смертоносного оружия, помимо танков, самолетов и прочей тяжелой артиллерии. В планы Гриндевальда входило натравить на противоборствующие фашистскому союзу войска сверхъестественных существ, в том числе драконов. Именно он вывел новую разновидность драконов, которым были практически не страшны даже ракеты воздух-воздух или противотанковые мины. К счастью, свой план он осуществить не успел, и вылупившихся особей, а также драконьи яйца, забрали на Украину, в специально построенный для этой цели государственный заповедник. Новая порода была названа Бронебрюхом и позже, когда все забыли (или сделали вид, что забыли), откуда он взялся, присовокупили «Украинский».

Украинский Бронебрюх действительно является самым крупным и смертоносным из всех драконов. Выпускаемая им струя огня в среднем на 7-10 метров длиннее, чем, скажем, у Гебридского Черного. Но особенно поражают воображение его поистине гигантские размеры и непробиваемый, покрытый панцирем, живот, благодаря которому этот вид и получил имя.

Каждому ребенку известно выражение «Гонка вооружений». То, что Советский Союз заполучил Бронебрюха, было небольшим, но все же добавлением, к вооружению страны во время Холодной Войны. Однако правительство не могло не допускать мысль, что у потенциального врага в запасе есть аналогичный вид оружия, посему и появилась профессия "драконоборец".

За время обучения (специализацию мы выбирали на предпоследнем курсе, и я выбрал свою ввиду ее редкости) я узнал обо всех способах уничтожения и нанесения повреждений драконам. Однако я знаю и абсолютно все существующие на данный момент заклинания, связанные с управлением драконами, их лечением и выращиванием.

Проработав некоторое время на КГБ, я был отправлен в Румынию для практического изучения моих «подопечных» на три месяца.

И, между прочим, по истечении этих трех месяцев я должен был вернуться в СССР. Но не вернулся. Соответственно, на данный момент я являюсь политическим беженцем.

Я не боюсь преследований или обвинений в измене государству.

Потому что здесь я под надежной защитой и потому что чувствую, да именно так, как вы подумали, чувствую и знаю, что скоро никому не будет дела до того, что я сбежал и, даже если я решу вернуться, по приезде никто не бросит меня в тюрьму и не накажет за непослушание. Потому что государственному строю, в котором я вырос, приходит конец.

И моя жизнь поменяется вместе с ним.

* * *

У меня есть своя теория о том, почему Джип не вернулся домой.

Хотя сам он утверждал, что его замучила опека родителей, но я-то не дурак, понимаю, что он бы нашел место подальше от них и в своем родном городе, и в своей родной стране, так на шиша ему сдалась Канада и город, который американцы считали чуть ли не провинциальным? Вероятнее всего, он просто не хотел поворачивать назад, как и я.

— Калифорния теперь позади, братишка.

Так он говорил. Так же, как и я. У меня позади остался и Край Непуганых Коммуняк, и драконы. Да, и драконы. Как не жаль может быть кому-то, к примеру, моему отцу, сомнений в последнем не осталось.

Я должен двигаться вперед.

Я не знаю, сколько продержусь на этой ступеньке, прежде чем сделаю еще один шаг — на следующую. И я думал, что Джип такой же, как я, во всем, до мелочей, пока не…

— У меня есть мечта, — сказал он, развалившись на диване перед телевизором. — Большая, толстая и навязчивая.

— Кого? — с готовностью спросил я. Полная версия — «Кого ты хочешь трахнуть на этот раз?», разумеется. Знаю уже, какие обычно у Джипа мечты.

— Открыть книжный магазин, — огорошил он. Шутит, что ли? — Не шучу, — отозвался Джип, прочитав недоумение в моих глазах. — Причем не обычный книжный магазин. А большой и с двумя дополнительными отделами. В одном будет продаваться всякий вкусный чай-кофе с добавками, в развес, чайные принадлежности, сервизы, джезвы и все такое. В другом — разные там благовония, ароматические свечи… Здорово, да? Открыл книжку, заварил чайку, поставил благовоние куриться. Кайф. Идеально. Всем понравится. Я проверял, тут такого нет.

— Джип, радость моя, сколько тебе лет?

— Ты же знаешь. Четвертушка века настукала.

— А мечтаешь о таких вещах, которые разве что девочке юной подойдут.

— Я знал, что ты не оценишь, — притворно вздохнул он. — Ты задавишь мои мечты в зародыше, Калинин, я покончу с собой в пенной ванной и напишу записку с просьбой винить в этом тебя.

— Нет, ну определенная доля логики в твоей мечте есть. По ее осуществлении к тебе сразу потянутся разномастные фифочки — от интеллектуалок до розовеньких мечтательниц в рюшах. Вот, теперь я понял. Это опять связано с траханьем.

Джип сделал вид, что подавился чипсами.

— Ты мудак, ты в курсе?

— Я в курсе.

— Нет, ты правда редкостный мудак. Я тебе тут, понимаешь, душу раскрываю. Мечты поверяю. А у тебя мысли только о траханье. И еще меня потом в этом же обвиняет, ну каков хрен, а? Когда ты в последний раз трахался, Калинин?

— Еще до того, как Ельцин стал президентом РСФСР, это определенно, — отозвался я, еле удерживаясь от смеха, уж больно забавно Джип кривлялся. — А вот когда именно — хоть убей, не помню. И как ее звали — тоже.

— Ну, так давай, усмири свои гормоны. Трахни хотя бы эту… как ее… которая с нами в кафе была.

Внезапно мне стало совсем невесело.

— Джип, помолчи. Это уже не смешно.

— Оба-на, — он вскочил. — А мальчик-то, кажись, неравнодушен к ней...

Я молчал.

— Ну? Чего ты сразу ощетинился?

— Нет, Джип, я в нее не влюблен. Но, пожалуйста, не надо так о ней, хорошо? И будь другом, сам, очень прошу, не пытайся ее соблазнить.

— Почему нет? — поинтересовался он, ковыряясь во рту зубочисткой.

— Потому что не надо. Прошу тебя.

— Ты все-таки чего-то не договариваешь, брат.

— Допустим.

— Не хочу, чтобы ты что-то от меня скрывал.

— Джип, я тебе жена, что ли?

— Иди ко мне, моя сладенькая!

— Джип!!!

— Нет, серьезно, Калинин, почему это мне нельзя трахнуть мисс Мышку?

— Потому что я тебя об этом прошу.

Удивительно, но он сдался.

— Ладно, так и быть. Все равно это будет слишком легко.

Я усмехнулся. Очень, очень тихо усмехнулся. Бедный наивный Джип.

В течение дня я в мыслях все время возвращался к Мег, пытаясь убедить себя, что со мной сыграло шутку мое нездоровое самолюбие и мне на самом деле померещилось. Но каждый раз приходил к неизбежному выводу — не померещилось. Женщины влюблялись в меня и раньше. Обычно это были почему-то дамы старше меня, называвшие меня «Павлуша», «лапочка» и «солнышко». Хотя отчего же «почему-то»? Совершенно ясно, почему. Во мне, не без моей личной инициативы, видели эдакого цыпленочка, которого хочется взять под крыло, предварительно от души потискав. Но — вот что странно — с Мег я себя так не вел. Я не пытался ей понравиться, не пытался привлечь ее внимание, не притворялся беззащитным. Наоборот. С ней я был самим собой. Один-единственный раз я попытался флиртовать — в новогоднюю ночь, когда встретил ее в том задымленном баре, но я же буквально через пару минут понял, что с ней заигрывать — себе дороже. Замкнется в себе и сиди-стучи по этой скорлупе… Именно поэтому у Джипа ничего не получилось бы. Но мне не хотелось, чтобы он пытался, потому что я испытывал к Мег некое подобие благодарности вперемешку с жалостью и не желал, чтобы ее загоняли внутрь скорлупы еще глубже. В конце концов, Джип при желании уложит на спину любую понравившуюся даму.

Если она меня придумала, то у нее было очень мало пространства для разгула воображения. Из последнего выводов два: либо у нее очень хорошее воображение, либо… Нет, на этом мысль не останавливается… Либо — я просто чего-то не понимаю.

Впервые в жизни мне не льстило внимание женщины.

— Эй! — окликнул меня Джип, и нить мыслей прервалась. — У тебя тут какое-то зеркало на столе светится.

Маркус. Я стремглав бросился в гостиную.

— Слушаю.

Маркус как будто бы светился счастьем. По крайней мере, улыбка говорила именно об этом.

— Есть новый. Выезжай, пока не наехали маглы.

Он назвал адрес, и я сорвался, оставив Джипа недоумевать и доедать чипсы. Ну вот, началось.

К счастью, полицейские не успели на место преступления раньше нас. Видимо, не обошлось без маленькой ментальной атаки Маркуса. Потому что прохожие в этот переулок не сворачивали и спокойно проходили мимо.

Все, как и было описано. Подворотня, тупик, и неземное удовольствие на лице жертвы. И развороченная шея. И ни капли крови вокруг.

— Кто он? — спросил я, морально готовясь в это время к тому, что мне предстояло сделать.

— Магл. Клерк. Работает по соседству. Я посмотрел документы. Очевидно, припозднился на работе. Давай.

Я кивнул. Почему мне стало так тревожно? Почему не хотелось этого делать? Почему теперь мне казалось, что за всем этим скрывается нечто больше, чем череда таинственных убийств?

Но все оказалось очень просто… Это не пришло постепенно, нет. Это озарило меня, как вспышка. И сердце заколотилось так, что грозило вырваться из груди.

Отняв руки от лба жертвы, я понял, что лишен дара речи.

Я увидел убийцу. Я знал убийцу. Я Любил убийцу.

* * *

Я чувствовал себя полным идиотом. Боже мой, я ДОЛЖЕН был догадаться.

«Почему они не пьют из красавиц?!»

Ха. Да я ни на секунду не допускал мысли, что убийца — женского пола. Я должен был догадаться. Господи, какой идиот.

Ее экстраординарная бледность. Темные очки.

То, что она точно знала, когда уже можно, а когда еще было нельзя. Знала, потому что следила за каждым моим шагом, даже не пользуясь какими-то исключительными способностями — я просто был у нее на виду!

А можно было лишь тогда, когда захомутает меня окончательно. Не перемолвившись со мной практически ни единым словом; я должен был догадаться! Почему я не ухватился за мысль о привороте, о неестественности этих чувств, почему?

— Это женщина, — вот и все, что я сказал Маркусу. Он пока удовольствовался этим. Или сделал вид. В любом случае, у меня оставалось как минимум несколько часов на то, чтобы пораскинуть мозгами. Пока ничего путного в голову не приходило.

Она точно все рассчитала. Если выдам ее — убьет. Но это она наверняка оставила, как запасной вариант. Потому что я не мог помыслить о том, чтобы выдать ее. Я хотел бежать, скрываться, прятаться, лишь бы вырваться из замкнутого круга — но она и это предусмотрела. Я не могу бежать. Я чувствовал, что сдохну, как поганый пес, если буду лишен возможности хотя бы мельком видеть ее.

Мог ли я когда-нибудь предположить, что попаду в такую ситуацию? Мог ли допустить, что стану марионеткой? Да никогда, никогда в жизни. Как я был уверен в себе и своей силе воли до сих пор. Как убежден в том, что ничего, ну просто решительно ничего, не сможет поставить меня в тупик.

Однако внезапно мне в голову прокрался какой-никакой, а план.

Ведь если есть яд — есть и противоядие. Есть что-то, способное отвадить меня от нее. Должно быть!

Пока я раскачивался, сидя на кровати, туда-сюда, прятал голову в ладонях, вскакивал и снова садился, как чертик-из-коробки, я не слышал ничего. Я не обратил внимание на то, что окно распахнуто и холодный зимний воздух — это вторая причина, по которой я дрожу. Помимо безысходных мыслей.

Когда на мое плечо легла рука, было уже слишком поздно.

Она не сказала ни слова, пока легкими, словно крылья бабочки, касаниями прошлась по моей шее и спине. Она не сказала ни слова, пока ее бледные губы прикусили мочку моего уха, и я застонал от судороги, пробежавшей по телу, будто от электрического тока.

Но когда я из последних сил попытался взять себя в руки и обернуться, она заговорила:

— Теперь ты знаешь.

— Зачем? — только и сумел произнести я: хрипло, тихо, на выдохе.

— Я хочу есть, — отозвалась Скайла, и я спинным мозгом ощутил, что она улыбается. — Я просто хочу есть. Вот и все.

— Я — твой следующий обед?

Она снова молчала.

Пульс учащен. На грани инфарктного. Руки и ноги не слушаются. Ее пальцы как будто искрят на моей коже. Голос доносится издалека.

— Мне не страшно солнце. Но… Я смертна…

Как и я. Но не сейчас. Сейчас я просто хрупкое беззащитное нечто, зажатое между небытием и ее прикосновением.

— Ты должен понять. Я не всегда была такой. Меня такой… сделали. Я ничего не могу с этим поделать. Ты должен понять.

Как под гипнозом. Я слышал все, но сам говорить не мог. И не понял, как упал на спину.

— Ты думаешь, я чудовище, — «Нет! Нет, я не думаю так!», — Но чудовище — это на самом деле не я. Это она. Она сделала меня такой. Она экспериментировала надо мной, как будто я не дочь ей, а подопытный кролик. А теперь она думает, что добилась своего. И не знает, что я нестерпимо хочу есть. Я сожрала бы и ее, если бы при одном только созерцании ее лица меня не тошнило. И если бы я знала, что это утолит мой голод. Ты должен понять.

Длинные белые пальцы заползли под мою рубашку. И я смутно, очень смутно помню, что в этот момент для меня не осталось ничего, кроме наслаждения. Кроме нее. Кроме безбрежного и бездонного неба в алмазах, в которое я падал, когда закрывал глаза.

* * *

Итак, картина завершена. Утром я обнаружил на столе длинное письмо от Скайлы. Видимо, она написала его заранее, что позволяет мне заключить, что убивать меня она все-таки не планировала. Все белые пятна покрылись мазками краски, другое дело — стоит ли верить в написанное…

Экспериментальные зелья ей начали давать еще когда она была ребенком, и производилось это, согласно ее матери, якобы в рамках некоей военной программы Соединенных штатов. Скайла должна была по истечение эксперимента превратиться в суккуба, существо, крайне привлекательное для противоположного пола. Что ж, я слышал историйку, сильно смахивающую на утку, что во время войны на окопы французов проецировалась голограмма Богоматери, и они, будучи набожными и суеверными, не решались нападать, таким образом противник выигрывал время и возможность выступить первым, застать врага врасплох.

Суккуб должен был стать идеальным шпионом.

Еще одно мелкое добавление к гонке вооружений, ровно как и наш Бронебрюх.

Были в планах и инкубы, то есть таким же образом, не побоюсь этого слова, созданные индивиды мужского пола, но их оставляли на потом, бо война — это все-таки дело мужское, соответственно, мужчин во время войны надо в первую очередь сводить с пути истинного.

Но что-то в этом эксперименте пошло не так. У подопытной проявилась нездоровая тяга к употреблению крови — в результате травли всеми этими зельями у Скайлы начался острый недостаток гемоглобина, причем традиционные способы его повышения не помогали. Однажды она случайно попробовала крови брата, когда тот порезался, и с тех пор прекратила принимать железо и прочие восстановительные препараты, и попросту принялась пить из людей. Способности суккуба помогали ей остановиться до того, как человек умрет, и впоследствии он не помнил ничего о том, что с ним произошло, но время шло, ее состояние ухудшалось, и через некоторое время она уже не могла себя контролировать. Впервые такое произошло год назад, когда она обнаружила, что ее очередное «лекарство» мертво, потому что она, не сбалансировав силы, сломала ему шею и разорвала все жизненно важные артерии.

С тех пор она сорвалась с катушек полностью, и контроль стал словом, совершенно чуждым ей… Она написала, что это превратилось для нее в некое подобие развлечения — свою жертву она отслеживала тщательно и со вкусом, выбирая только здоровых и привлекательных мужчин. Но если она на кого-то клала глаз, то смерти этому человеку было уже не избежать. В моменты, когда болезнь давала о себе знать, она не думала о том, что делает, а все остальное время, по ее словам, ее дико мучила совесть и ненависть к матери, согласившейся сделать из своей дочери подопытного кролика… Она хотела отомстить, но не знала как. Кроме того, она до сих пор не знала мотиваций матери, а объяснение наподобие «она бездушная тварь» Скайлу не удовлетворяло.

Держась за раскалывающуюся голову, я вернулся в комнату. И заметил то, чего не увидел, когда со стоном поднялся и поплелся в ванную. На простыне были пятна, происхождение которых не оставляло никаких сомнений. Кровь. Пулей — и откуда только у меня взялись силы — я бросился обратно и долго, очень долго, рассматривал себя перед зеркалом. Никаких следов укусов.

Внезапно меня кольнуло подозрение, которое в следующую минуту постепенно оформилось в уверенность. Я лишил ее девственности. Теперь я точно понимал, откуда на лицах всех ее жертв бралась гримаса блаженства. Но все они были для нее едой. Средством для снятия боли. Я — нет.

Я готов был сделать что угодно, лишь бы повторить то, что произошло прошлой ночью. Я осознавал это со всей ответственностью. Лучше бы она меня убила, потому что теперь, если то, что я знал о суккубах, было правдой, должны начаться чудовищные мучения, страшный голод, утолить который сможет только одно — обладание ею.

Но пока голод не наступил, и у меня оставалось время подумать над тем, что я могу сделать дальше. Мне были даны совершенно четкие инструкции — когда я обнаружу убийцу, я должен доложить все, что знаю. Теперь, когда я в полной мере оценил, на что способна пойти Амаранта Адамс, я сомневался, что отказ сообщить личность убийцы ограничится для меня одним лишь увольнением. Более того, в мою голову закралась иная мысль — что госпожа Адамс с самого начала знала, кого я ищу. Другой вопрос — зачем? Ей нужен был козел отпущения? Судя по всему. Тогда моя судьба уже решена. И совершенно неутешительным образом.

Тогда у меня несколько выходов, один безнадежнее другого…

Выход первый — бежать. Но это невозможно. Найдут. Маркус найдет меня раньше, чем я успею порадоваться обретенной свободе.

Выход второй — сказать им все, что знаю, и ждать самого худшего. Нет. Было четкое подозрение, что меня хотят подставить. Скорее всего, так оно и есть. На меня не будут нападать в таком случае. Для меня состряпают легенду и отправят на электрический стул или — того хуже — в Азкабан пожизненно.

Выход третий — пойти в магловскую полицию и рассказать им. Совсем уж глупо. Скайла — маг, и окружающие ее люди — маги, так что полиция им — что семечки, которые можно перещелкать за пару минут и выйти сухими из воды ко всему прочему.

Нет. Все это не то. Было что-то, чего я не знал, и именно это мешало мне составить действительно полную картину происходящего, чтобы понять, как поступить. Один маленький, самый последний кусочек паззла.

* * *

Подумав, я решил, что мне надо обратиться за помощью к кому-то, кому я доверяю. Конечно, этим кем-то был Джип. Но у меня в голове всплыло лицо еще одного человека — испуганное бледное лицо с широко раскрытыми глазами, которые смотрели на меня так, как никто и никогда… Мег.

Стоп. Я в таком положении, что не могу верить ей, потому что она появилась в моей жизни именно благодаря работе на госпожу Адамс. И откуда я могу знать, что ее чувства ко мне — не более чем мое воображение или, того хуже, влияние извне, колдовство, чтобы войти ко мне в доверие еще больше?

Мысли путались, мой мозг напоминал мне котелок с кашей комками. Чувствовалось, что ответ где-то рядом, что вот еще немного — и я смогу его нащупать, но — нет. И от этого становилось еще мучительнее.

А потом пришла эта мысль — а что мне, собственно, терять? Жизнь? Да, ее жалко. Но кто пожалеет обо мне? Разве что я сам, находясь уже по ту сторону, не смогу смириться с тем, что сдался без борьбы.

Джип явился через несколько минут после того, как я позвал его. Нам, боевым магам, известны способы коммуникации более совершенные, чем зеркала и каминные сети. Разве что только эти способы отнимают очень много моральных сил, потому что они завязаны на телепатии. И срабатывают далеко не всегда и не у всех. У нас — срабатывают.

Я сбивчиво и довольно кратко рассказал ему о том, что произошло, начиная с моего отъезда из Драконария и заканчивая прошлой ночью. Кому-то это может показаться удивительным, но он не отпускал скабрезных шуточек и не улыбался — за это я и люблю Джипа. В нужный момент он отбрасывает ребячество и понимает всю серьезность ситуации.

— Расклад первый, — заключил Джип, выслушав. — Скайла — часть их плана по подставе. Тогда все ее россказни о злобной мамочке надо в унитаз спускать сразу. Ее подослали к тебе, чтобы мозги запудрить. Расклад второй — она просит тебя о помощи. По крайней мере, именно так они хотели, чтобы ты думал. Как минимум. Но — вот сам подумай — как ты можешь ее защитить? Черт меня дери, это ж получается совершенно безвыходная ситуация…

— Джип.

— Стоп. Безвыходных ситуаций не бывает. И…

Зеркало Маркуса на столе настойчиво светилось. Меня вызывали. Я посмотрел на Джипа. Было видно, что он растерян. Но в следующую секунду он кивнул — ответь. Я ответил.

— Все твои теории — ложь, — сказал Маркус вместо приветствия.

— Ты подслушивал, — это был даже не вопрос.

— Да, и ты не будешь держать на меня за это зла, Павел. Потому что ты не знаешь до конца, во что ты ввязался. Мы сами этого еще не знаем до конца.

— Кто — вы?

— В состав «мы» Амаранта Адамс не входит. Пока не входит.

Следующий вопрос сорвался непрошено и неожиданно:

— Что вы знаете о происходящем?

— Я был одним из тех, кто инициировал программу создания суккубов. Госпожа Адамс НЕ знала, на что идет. Ей обещали, что у ребенка будет железное здоровье, и в доказательство предъявили ей несколько детей, якобы прошедших предполагаемую программу. Скайла родилась слабым и болезненным ребенком, она умирала, и это была последняя надежда…

— Я не верю.

— У тебя есть такое право, — кивнул Маркус. — В ходе эксперимента мы поняли, что совершили ошибку. Идеального суккуба создать искусственным путем невозможно. Всегда будут возникать ошибки. Отклонения. Такие, как у Скайлы… были иные. Некоторых подопытных пришлось уничтожить.

— Убить?!

— Мы брали беспризорных детей с улицы. В основном их. Прежде, чем подвергнуть испытаниям Скайлу, мы до предела возможного усовершенствовали систему, методом проб и ошибок. Но и тут дали промах…

Вот оно. То, до чего я так хотел дотянуться. И это что-то знает Маркус. Я Чувствовал.

— Программа, тем не менее, не была закрыта. Мы переключились с создания суккубов на поиск, можно сказать, мифологической разновидности. Врожденных.

Сердце колотилось так, что я чувствовал пульсацию в кончиках пальцев ног.

— И одного мы нашли.

Я спиной почувствовал, как Джип отшатнулся от зеркала. На секунду мелькнула безумное озарение-вспышка — ОН! Но нет. Я почти сразу понял, что ошибся.

— Слушай меня. Вся эта история с поиском убийцы благодаря твоим способностям провидца — наскоро состряпанная ложь для Амаранты Адамс. Она направилась в Драконарий с тем, чтобы найти человека по приметам, данным ей. Насколько я знаю, некто Чарли Уизли сильно помог ей в этом поиске.

Все верно… Меня позвали к Амаранте Адамс после того, как она поговорила с Чарли и он рассказал ей о моих способностях.

— Идеальный экземпляр, ты понимаешь! Особь, которая не только способна заставлять окружающих испытывать влечение к себе, но еще и наделенная дополнительным даром. Особь, которая чувствует опасность и знает, в какую сторону сделать следующий шаг, чтобы не быть пойманной и уничтоженной.

«Вы — настоящая находка!» — так сказала мне старая мегера в тот день, когда я устраивался к ней на работу. Интересно, подозревала ли она, сколько еще потаенного смысла скрывается за ее словами.

— Была одна проблема. Ты — подданный государства, с которым Соединенные Штаты и, номинально, Канада, находятся в состоянии Холодной войны. Ты нужен был нам здесь. Нам нужно было до конца проверить, не ошиблись ли мы на этот раз… На этот раз ошибки быть не должно было. Первая проверка прошла на ура, причем ты даже не заметил ничего подозрительного. Ну а когда по тебе начал сходить с ума результат нашего неудачного эксперимента… — Маркус усмехнулся.

Мег. Господи, бедная Крошка Мег. «Первая проверка»…

Я еле удержался от того, чтобы не закрыть лицо руками. Навалить на меня столько всего и надеяться, что я спокойно приму и впитаю это — да за кого они меня принимали?

Джип, как видно, не без внутренних метаний, положил мне руку на плечо.

— Что вам нужно от меня? — спросил я, собравшись с силами благодаря этому дружескому жесту.

— Подумай, — мрачно ответил Маркус и исчез.

* * *

Значит снадобья, которые я принимал, были вовсе не для обострения восприятия. Не для развития моего дара предвиденья.

Нет, я действительно вел себя, как дурак. Почему я никогда не задавал себе вопроса, отчего женщины так легко идут со мной на контакт? Отчего, стоит мне только щелкнуть пальцами, они уже падают на лопатки? А вот оно как. Значит, мои традиционные приемчики тут не при чем. И я был и остаюсь нескладным юнцом. Все это химия, феромоны.

И, несмотря на то, что мне наконец открыли правду, это не перечеркнуло мои чувства. Я ничего не мог поделать с тем, что чувствую к Скайле. Мне хотелось выть, орать, рвать себя на куски, но вместо этого я тупо сидел и пялился в стену.

Маркус хотел, чтобы я задумался, и я задумался…

Что мне теперь предстоит?

Нет, определенно, все не так плохо, как мне казалось поначалу. Убивать меня никто не собирается, раз уж я такой одурительно уникальный (хотя, по правде говоря, я бы отдал что угодно, чтобы стать обычным маглом: тогда и сейчас — гораздо больше, чем в любой иной момент моей жизни), подставлять и выдавать властям как преступника — тоже.

И если сказанное Маркусом — правда, то на меня должны молиться. Но что-то подсказывало мне, что будут не молиться, а приказывать.

Потому что если я откажусь выполнить приказ, я буду не нужен, каким бы уникальным я ни был. И меня ликвидируют. То есть, как ни крути, я все равно пока оставался запертым в клетке. Но давайте мыслить позитивно — каким может быть этот самый предполагаемый приказ? Заарканить какую-то женщину, выведать у нее что-то, а потом передать им? Не будут же от меня требовать убивать, в самом деле. Маркус прекрасно знает, что я не способен убить человека, он говорил мне об этом неоднократно.

Самый вероятный вариант, да. Разве это так страшно? Я сотню раз проделывал это для самого себя, правда, думая, что дело в моем уме и очаровании, а не… Так что же мешает мне повторить это?

Джип ушел со словами «Тебе надо выпить, сейчас принесу» и вернулся через четверть часа, но уже не один. С ним рядом, потерянная, и в пальто, припорошенном снегом, стояла Мег…

— Нашел ее внизу, — деловито объяснил Джип и втащил Мег за собой в комнату за руку. Она сопротивлялась, но слабо. Глядя на ее лицо, я подумал, что она вот-вот расплачется.

— Наверняка шпионила!

— Джип…

— Чего тебе надо от него, а? Ну чего, мышара серая?

Мег скривилась. Точно ребенок, у которого отняли конфету.

— Джип! — я ухватил его за предплечье и не дал ему высказать очередную тираду в адрес девушки. — Она не шпионила. Нет смысла.

Он, ругаясь, с бутылкой под мышкой пошел на кухню. Его мокрые ботинки, которые он не удосужился снять, оставили вереницу грязных следов.

Мег смотрела в пол. Ей удалось сдержать слезы — почти удалось. Одна маленькая слезинка все-таки скатилась по ее правой щеке.

Я приподнял ее подбородок пальцами, попробовал заглянуть ей в глаза. Не с первой попытки, но все же, мне это удалось.

— Я, наверное, такая уродина сейчас, — внезапно сказала она. Голос ее был тихий и тонкий, из-за слез, наверное.

— Нет, — честно ответил я.

Мег никогда не казалась мне уродливой.

— Знаешь, мое имя значит «сильная», — она продолжала, и я даже не обращал внимания, что говорит она, в общем-то, невпопад. — Но я никакая не сильная.

С этим спорить уже труднее.

— С тобой связался Маркус? — предположил я.

Она кивнула.

— И он тебе рассказал?

Снова кивок.

— И что?

— Он даже извинился передо мной. Пообещал… идиот… материальную компенсацию… Сказал, что даст мне специальное лекарство и проведет со мной сеанс… не знаю, он сказал, это похоже на гипноз… чтобы я… чтобы я…

— Забыла меня.

Еще кивок. Судя по всему, теперь она не могла заговорить снова, потому что если бы попыталась открыть рот — разрыдалась бы сразу.

Я не знал, как поступить и поэтому сделал то, что делала со мной моя любимая тетка, когда я в детстве разбивал коленку. Обнял ее. Наверное, это было ошибкой.

Она рыдала так горько и так отчаянно, что, казалось, еще немного — и захлебнется в собственных слезах.

— Мег, ну пожалуйста… — почему-то окончание фразы, «не плачь», с моего языка никак не могло сорваться, ну просто никак. Она заговорила, еще тише, чем раньше, и притом расслышать было труднее, бо она прятала лицо на моем плече, но я все равно расслышал.

— Я не верю ему. Не верю.

Я отстранил ее. И почему-то в этот момент, когда смотрел на ее красное, заплаканное лицо, она показалась мне очень красивой. Красивее, чем кроваво-молочная Скайла в моменты своего бенефиса. Но это было всего лишь мгновение. Всего лишь вспышка.

— Почему не веришь?

Она достала из кармана платок, отерла лицо и, уже не плача, а только всхлипывая без слез, спокойно объяснила:

— Потому что это никакая не магия. Я обычный человек, я не знаю всех этих ваших штучек, и на меня это не подействует.

— Мег… послушай, ты видно не понимаешь до конца. То, что ты чувствуешь ко мне — это… как химический процесс, понимаешь? Это никак не связано с любовью. Потому что я такой… другой. Я вызываю это в людях, сам того не желая.

— Нет, — твердо сказала она и, наконец, решительно взглянула мне в глаза. — Это не так.

Я вздохнул. Ну как мне ей объяснить?

— Я не такая глупая, как может показаться. Я знаю, что я чувствую. Я знаю, что я… что я просто тебя люблю.

Тишина, которая повисла в воздухе после этой фразы, была такой густой, что хоть режь ее ножом. Да, определенно, в эвфемизмы мы облачали это оба, и не раз, но сейчас она сказала напрямую. И все равно, я был уверен, что она ошибается. Я всем сердцем желал, чтобы ошибалась. Однако, где-то в глубине моей души, жил маленький и тусклый огонек, который настойчиво разрастался, и заставлял меня надеяться совсем на обратное. Казалось бы — зачем? Какого черта? Мне льстит женское внимание, и я не хочу его потерять? Но с чего оно должно мне льстить, если я точно знаю, что внимание это — неестественное, это как внушение, четкий самообман. Я не понимал.

Мег на секунду сжала мою ладонь. Теперь в ее лице не было ни тени истеричности, она была сама решимость.

— Я просто тебя люблю, — приглушенно повторила она, развернулась и поспешно вышла, даже не закрыв за собой дверь. А я остался стоять посреди гостиной, глядя на красный коврик в коридоре, на следы грязных ботинок Джипа и слушая, как он звенит стаканами на кухне.

Не дав ему напоить меня, я выставил его прочь под предлогом «мне надо подумать», и сел писать все это. Я писал поспешно, но старался успокоить себя, переходя на какие-то факты из прошлого, и в то же время чувствуя, что еще немного, и подступит голод. Я добрался до конца истории на данный момент, но то, что этот конец — не последняя страница моей тетради — что-то, да значит. Сейчас я больше не могу писать… Потому что голод настал.

И помоги мне Боже не сойти с ума.

Маркус Вайсс брезгливо смерил взглядом девушку, лежащую на полу без сознания. Его вины нет, он предлагал ей сесть, прежде чем она примет зелье. Теперь ему надо скоротать час-другой, пока она не придет в сознание, увы. Пусть остается на полу. Он не станет ее поднимать, и даже не из-за его уже ставших регулярными болей в спине, а просто из принципа.

А ведь прежде никто, принимавший это снадобье, в обморок не падал. Обычно было полубессознательное состояние — человек сидел с открытыми глазами и что-то бессвязно бормотал.

Маркус покрутил в руках пульт от телевизора, недоумевая, как этим пользоваться, бросил. Глотнул лимонада из открытой банки, потом пошел рыться в бумагах на столе. Про дневник она упоминала, и Маркус намеревался найти его и прочесть, пока она будет бредить. Так что он совершенно не мучался угрызениями совести, когда присел, поправил очки и принялся читать, начиная с совсем недавней даты — начало года.

«Я опять не знаю с чего начать. Хотя прекрасно знаю, что стоит только начать — и слова польются, как из рога изобилия...

Заходила Диана. Принесла «Касабланку». Прекрасно. Пошлость продолжается. Остатки мороженого я выкинула. Слава Богу, у меня есть еще пачка. «Каменистая дорога» с зефиром. Черт, меня сейчас вырвет. В туалет, срочно».

Морщась, Маркус закрыл ежедневник. Какие мерзкие иллюзии, какое самоистязание. И какие примитивные существа эти маглы. Даже для павшей жертвой инкуба с первого взгляда Меган Фейр чересчур эмоциональна.

Записи в дневнике все похожи одна на другую, и все такие, будто их написала безмозглая пятнадцатилетняя девчонка. Хотя успела ли Меган за семь лет набраться опыта и интеллекта для своего возраста? Может, так навсегда и осталась пятнадцатилетней, вот и мучается?..

В любом случае, дневник пригодится для отчета. Может, Босс не поймет, какая дурочка эта магла, и примет ее страдания просто за чрезвычайный успех эксперимента. Будь Маркус попроще, и он бы принял. Но он уже слишком давно наблюдает за этой девушкой. Парой жестов руки он скопировал все записи за последний месяц. А потом сел на диван и задремал. Когда она очнется, она его разбудит.

* * *

Кто-то тряс его за плечо. Настойчиво и, пожалуй, даже грубо. Все, на что он был способен — это разлепить пересохшие губы и попросить воды. Открыть глаза сил не было.

Но воды не поднесли. Потому что за плечо его тряс Маркус.

— Слушай меня. Если ты слышишь, что я говорю, кивни.

Павел с трудом проглотил ком в горле и кивнул.

— Хорошо. Я могу сделать так, что через час это прекратится. И больше не повторится. А могу не сделать. И ты сойдешь с ума. Или просто сдохнешь.

Павел сжал руку в кулак.

— Я вытащу тебя, но после этого ты будешь слушать мои указания и неукоснительно им следовать. Ослушаешься — убью. Ты согласен?

Он кивнул, даже не задумываясь.

Тогда Маркус влил ему в глотку долгожданную воду. Нет, не воду. Питье отдавало горечью, и Павел, миновав стадию самой страшной жажды, распознал одно из составляющих зелья — волчья пагуба.

Старый еврей-чернокнижник, разумеется, не подложил ему под голову подушку, так что прежде чем отрубиться, Павел болезненно ударился затылком об пол.

Показалось, что пришел в себя почти сразу, как будто секунду назад закрыл глаза — и тут же открыл. В тайном зелье Маркуса было несколько капель «глотка сна».

Не без труда, юноша поднялся. Болело все. Мышцы, шишка на затылке. Сердце.

Маркус восседал на диване и заинтересованно, будто ребенок, что возится с новой игрушкой, тыкал пальцами в кнопки на пульте. Работал телевизор.

— Интересная штука, — кивнул Маркус в сторону черной коробки, из которой раздавался бубнящий голос диктора новостей. — Только сейчас разобрался, что с ней делать.

Павел, сжав зубы до скрипа, выхватил палочку и молниеносно швырнул в Маркуса заклятьем разоружения. Бесполезно. Ему хватило доли секунды, чтобы небрежно махнуть свободной от пульта рукой, и окружить себя защитной полусферой.

Маркус поднялся, и Павел мгновенно почувствовал себя беззащитным насекомым.

— Я сказал, что если будешь рыпаться — я тебя прикончу. Сказал ведь?

Павел выронил свое орудие и схватился за шею. Захрипел. Снова осел на пол. Маркус ткнул его мыском идеально начищенного лакированного ботинка.

— Так что я предупреждаю в последний раз. Ты поднимешься и прекратишь сопротивляться. В последний раз, ты понял?

Невидимые руки, сжимавшие шею юноши, ослабли, и он закашлялся, чувствуя, что в глазах стоят слезы бессилия и гнева.

— Вставай.

Он послушно, как собака, встал.

— Отвечай на вопросы. Четко. Что ты чувствуешь?

— Боль.

— Где болит?

— Везде.

— Это нормально, это пройдет. Твоя серая подружка пару часов назад выла от боли, когда очнулась. Да еще и обмочилась вдобавок.

Павел снова стиснул зубы, но больше не произвел никакого жеста, который мог бы выдать его ярость.

— Мег… что ты с ней сделал?

— Вылечил. Вернее, попытался. Она все плакала и кричала, что любит тебя, и что я ничего не смогу с этим поделать. Тупая магла… полнейший примитив. Ничего, оклемается.

Увидев недоумевающий взгляд Павла, Маркус расхохотался.

— Удивлен, что кто-то может на самом деле любить тебя таким, какой ты есть? Да, я бы тоже удивился. Дальше. Что чувствуешь в эмоциональном плане? По отношению к нашей Белоснежке-любительнице кровушки?

Павел покорно воскресил в памяти образ Скайлы. Пятна на простыне, длинные белые пальцы, ярко-красные губы, бледная кожа… Ничего.

— Ничего.

— Отлично. Я прекрасно понимаю, насколько сильно ты меня сейчас ненавидишь, но уж за это ты меня поблагодаришь. Потом. Хотя бы мысленно.

«Никогда. Лучше б я сдох. — Так что же мне мешает нарваться на смерть? — Нет. Я не сдамся без борьбы».

— Хорошо. Сейчас ты выспишься, а после получишь мои указания. Думаю, у тебя не хватит безрассудства на попытку побега, — с этими словами Маркус поставил на стол пузырек с ярко-зеленой жидкостью. — Глоток сна. Пять капель. Не переборщи.

Когда он уходил, Павел увидел мельком, что из его кармана торчит какой-то блокнот или тетрадь. Бросился к столу, проверил. Записи были на месте, только наметанный глаз приметил, что тетрадь лежит вверх ногами и боком. А он положил ее прямо, это он точно помнил, несмотря на последующие несколько часов забытья.

Он послушно накапал в стакан снадобье, выпил, сидя в постели и стараясь ни о чем не думать, поморщился, и уже через несколько секунд спал. Вопреки традиционному действию зелья — никаких сновидений — сон он все же увидел.

— Просто надо найти себе любовь и из нее черпать вдохновение.

Какие глупые слова. Неужели он мог произнести их всерьез? Когда это он черпал из любви вдохновение? И как вообще можно допустить, что боль приносит вдохновение?

Наверное, поэтому она так грустно усмехнулась. Вытянула руку и собрала пригоршню переливающихся камней. Несколькими звездами на небосводе стало меньше, и свет потускнел. А потом рассыпала алмазы по своим тусклым волосам, и пряди заблестели. Неестественным блеском, и это ему не понравилось.

— Мне идет? — спросила она с наивной улыбкой.

— Нет, — ответил он, и смахнул камни.

— А так?

Она провела пальцами по щекам. Слезы, которые непрестанно текли из ее глаз, в ее ладонях стали бриллиантами. Этих он с ее волос не смахнул.

«Из бездны взываю к Тебе, Господи»

Павел вскочил в постели, весь в поту.

За окном уже занимался рассвет.

И в груди было катастрофически пусто и холодно. Как будто пришел Голландец Михель к нему, глупому Петеру Мунку, и вытащил сердце из груди. И даже ледяное, каменное, не дал взамен.

* * *

Да, я чувствовал себя персонажем страшной сказки, которая так пугала меня в далеком детстве. И когда тетка читала мне эту сказку — Господи, я и сейчас готов поклясться, хотя никто мне, наверное, не поверит, — в финале ее я чувствовал фальшь. Я не верил в то, что Петер Мунк сумел вернуть свое живое, бьющееся сердце, и мать, и любимую жену… В сказке должна была скрываться мораль, но из-за ощущения фальши, из-за неверия в то, что все могло завершиться благополучно, я, как мне казалось, никакой морали не углядел и примера не почерпнул. Слишком жутким, слишком реальным был мрачный фон этой истории… Слишком походили очертания темных деревьев и скрывающихся за ними духов, что рождались в голове, когда я слушал сказку, на сны, которые приходили ко мне — приходили нереализованными предчувствиями страшного… И я оказался прав. Прав на все сто процентов. Единственное, что сроднило меня с героем той сказки — я остался жив.

Если кто-то (кроме Маркуса и покровительствовавшего ему господина, о котором я знаю лишь то, что он носит инициалы Л.М.), к примеру, какой-то обыватель, прочтет то, что я напишу сейчас, я заранее попрошу этого человека, чтобы он не осуждал меня. Даже не «постарался понять» — потому что некоторые мои мотивации никому, кроме меня, непонятны. Нет, просто не осуждал. Да не судим он будет.

Я смог остаться в живых только ценой смерти других людей, но меня не волнуют те, кто теперь кормит червей. Просто потому, что ныне я знаю, что есть вещи, гораздо более чудовищные, чем смерть. И осознание того, что ты причиняешь это кому-то, и ничего, решительно ничего не можешь поделать, потому что наступать себе на горло, делать что-то через себя, было бы еще более кощунственным и преступным по отношению к людям, — так вот, осознание этого вызывает во мне желание немедленной и быстрой смерти. Умереть, испариться, кануть в небытие. Но я прекрасно осознаю также, что и смерть не принесла бы мне облегчения.

Последним заклинанием, которое я использовал, прежде чем ступил на борт этого океанского лайнера, и надолго спрятал свою палочку, потому что оказался среди маглов, было заклятье лишения памяти. Я не сожалею о том, что совершил — я фаталист и понимаю, что иначе было нельзя, потому что так суждено и потому что все всегда решается за нас. Я сделал это для очистки совести. Но мне не помогло. Во-первых, потому что иногда заклятья бессильны. Во-вторых, потому, что я-то помню, и не могу, и не хочу, и не буду забывать.

Более того, я знаю, что сейчас нарочно сжираю себя этой памятью. Об этом свидетельствует и тот факт, что я все переношу на бумагу, и то, что я избрал такой способ передвижения, для того, чтобы вернуться на территорию страны, которая совсем недавно провозгласила свою независимость.

Я мог бы добраться до места и увидеть отца уже через пятнадцать минут после того, как сказал «Обливиато» и на прощание посмотрел в глаза, в глубине которых прочел — ничто на самом деле никогда не будет забыто. Но я не мог. Для себя я сразу придумал отговорку — дескать, я доберусь домой как раз к тому моменту, когда Джип получит документы из Российского Министерства (о да, эти бюрократы не ослабили хватку даже сейчас), а то и раньше него, чтобы подготовиться к его приезду и, быть может, даже успеть отвезти отца в Москву… Но отговорка не сработала. Я знаю, зачем я здесь. Я знаю, зачем я сижу в этой излишне роскошной каюте (билет мне купил Джип — а от него другого ожидать нельзя было, учитывая то, сколько у нас теперь денег), перед ледяным ведерком с шампанским, которое не выпью, потому что уже через пару часов, когда закончу писать, накачаюсь горькой, а шампанским угощу первых попавшихся дам, и они будут смотреть на меня с тошнотворным обожанием. Я знаю, зачем сломал подаренное Джипом Прытко Пишущее Перо, и строчу сейчас самой обычной ручкой во все той же тетради. Я бичую себя. Но ни одна порка, ни одно наказание — ничто не искупит вину, которую я чувствую. Ничто не заставит забыть.

А последним гарантом этого является второй дневник, повествование в котором, в отличие от моего, совершенно лишено сухих фактов. Я просто знаю это, я знаю, что там нет ничего, кроме эмоций на изломе и расплывшихся от слез букв. Одно прикосновение к нему вызывает у меня дрожь. Но я прочту его от начала и до конца, и это будет самой последней пыткой, которой я себя подвергну, прежде чем уйду в серую жизнь с каменным сердцем. Потом. Сначала я допишу свое…

Тем утром я едва ли думал, что останусь жив, хотя тяга к жизни во мне была еще велика, в отличие от нынешней. Я готов был бороться до последней капли крови, я готов был осуществлять что угодно, если это что-то поможет мне бежать от Маркуса, и выполнения его приказов. Я готов был уцепиться за самую ненадежную спасительную соломинку. И несмотря на то, что я мог лишь догадываться, что это будут за приказы, я не желал выполнять ничего — просто из гордости. Я зверел, потому что меня планомерно пытались лишить чувства собственного достоинства под угрозой жизни. Условия просты: стань или марионеткой, тряпичной куклой, которая ничто без хозяина, или — трупом.

Но мне не удалось избегнуть первого. Я вынужден был подчиниться, потому что жажда жить была сильнее, чем гордость. И еще потому, что когда я увидел Маркуса, посмотрел ему в глаза, я понял, что он скоро умрет. Умрет быстро и почти безболезненно, но не своей смертью. Я четко видел гладкий линолеум незнакомой квартиры, по которому разливалась красная лужа.

И мне стало неожиданно легко.

* * *

Я слушал его так, как будто это были не мои уши. Как будто я находился вне своего тела. Отвечал так, как будто я робот. Иначе меня разорвало бы. Точно.

— … магла, Диана Барретт. Ты знаешь ее. Она работает на миссис Адамс. Она — ее личный юрист.

Удивительно, а я всегда думал, что личные юристы — это приходящие работники. Так нет же, полностью обезопасила себя старая карга… хмм… или теперь ее следует величать невинной жертвой? Взять юриста на полную ставку, чтобы не находил других клиентов — это сильно. И чертовски глупо, в свете того, что теперь, как я понимаю, госпожу Адамс это не спасет.

— Как часто вы встречались?

— Около пяти раз. Мельком.

— Она знает твое имя?

— Я не уверен.

— Ты должен получить ее.

Мне уже не нужен был глоссарий. Я давно научился не задавать Маркусу лишних вопросов, очень давно. И спрашивать о том, в каком смысле «получить» — я тоже не стал.

Это был маленький ресторан с отдельными кабинетами. Такое я видел лишь в кино. Я говорил что-то, спокойно и тихо, она слушала с открытым ртом, и проносила мимо него вилку. И никогда, наверное, я уже не вспомню, что за чушь я нес. Теперь, когда я знал, на что способен, я мог, наверное, цитировать сводку погоды на неделю — и результат был бы тем же самым. Феромоны. Черт подери.

Мег.

Ее имя стучало скворцом в голове каждую минуту. Каждую секунду, неумолимо пробивая дырку в моем черепе.

Мег. Мег. Мег. Отрывисто и резко.

Почему раньше я не чувствовал вины за такое? Почему, почему, почему, черт подери?

Что? Бог?! Он всегда казался мне страшно мстительным существом, и я всегда в него верил. Но раньше меня раздражало, что люди на него полагались, я думал — они унижают себя поклонением существу, которое их топчет. Раньше. Просто со временем понимаешь, что порой иначе нельзя.

— Нет, я не верю в Бога, — соврал я.

— Это ты зря. Говорю тебе, он все видит.

— Все-все? — переспросил я, и провел кончиками пальцев по ее ладони, лежащей на столе между бокалом и блюдцем с хлебом. Она шумно вдохнула воздух.

Готово.

— Назови любое мужское имя. Не русское, — сказал мне Маркус перед тем, как отправить сюда.

— Джером Ханнебаум, — не думая, ответил я. Попроси Маркус меня назвать просто «любое имя», я бы назвал свое. Я был лишен способности думать творчески. Накануне Джип упоминал, что род его матери носил такую фамилию. А Джером — это его полное имя. Все думают, что Джеймс или Джеффри. Я тоже сначала так думал.

— Так значит, я должна составить документы на его имя? — хлопая ресничками, поинтересовалась Диана.

— Да, — повторил я, и сжал ее пальцы крепче. — Ничего сложного.

— Госпожа Адамс еще не заверяла завещание, — кивнула она.

— Заверит.

* * *

Они сели обедать. И за обедом умерли. Все трое. И госпожа Адамс, и Джон, и Скайла. Все трое скорчились на полу, около своих стульев, в одинаковых позах — открытые рты, жуткие гримасы.

Отравлены.

Маркус смеялся. Он смотрел то на них, то на меня, и смеялся, как будто спрашивая — ну что, ловко я придумал?

А потом махнул палочкой и Амаранта Адамс открыла глаза. Я вздрогнул. Маркус засмеялся громче, пошевелил пальцами — она пошевелила тоже.

— Давай-ка, старушка, подписывай, — хихикнул он, подсовывая ей бумагу.

Мне следовало ожидать этого…

— Зачем? — спросил я, спинным мозгом ощущая посторонний шорох, но стараясь не реагировать на него. В распахнутое окно задувал ветер.

Маркус сделал глупое лицо и кинул мне записку на листке пергамента с вычурными вензелями.

В ней было всего несколько слов:

«Убей всю семью»

И подпись — Л.М.

— А ты у меня свидетель. Милый мальчик, ты и правда считал, что я тебя в живых оставлю? Да, ты еще глупее, чем я думал. Ты предположил, что у тебя был выбор?

«Не было», — почти равнодушно подумал я.

— Стирать тебе память я тоже не хочу. Это не в моем стиле, понимаешь.

Удивительно, насколько все это было похоже на начало типичной киношной речи злодея. Вы знаете, чем заканчивается обычно такая речь? Я знал. Я не волновался. Я не пытался достать палочку, я понимал, что если совершу подобную глупость — я обречен. Я ждал его — этого звука. И он раздался.

Он показался мне похожим на удар хлыстом, хотя сравнение это смешно. Я продолжал смотреть Маркусу в глаза и заметил, что его взгляд изменился. Стал пустым. А потом он приоткрыл рот, и мне на секунду подумалось, что сейчас из его рта полезут змеи — как в каком-нибудь дешевом фильме ужасов. Но оттуда c бульканьем полилась кровь.

Маркус колодой рухнул на пол. И обнаружил за собой Мег. Она держала черный Смит-и-Вессон обеими руками, но не потому, что руки ходили ходуном — а потому что она не хотела промахнуться. Мег застонала, будто и ее ранили, опустила пистолет и еще раз выстрелила — на этот раз ему в грудь. Потом в голову.

Когда я сумел схватить ее за руки и отобрать оружие, под Маркусом уже растеклась огромная лужа крови.

Я уверен, что она убила его одним, первым, выстрелом. Но если бы я дал ей волю — она бы начинила свинцом каждый квадратный сантиметр его паршивой туши. Потому что из нее в первый и, даст Бог, в последний раз в жизни, наружу вырвался зверь. Этот зверь захлебывался в тупой кровавой ярости и заставлял нажимать на курок снова и снова.

А потом пришло похмелье.

Она уронила пистолет, ее взгляд опустел; покачнулась, всхлипнула, и свалилась на пол рядом с Маркусом. Ее волосы тут же пропитались кармином, а пальцы бесконтрольно заползали туда-сюда, размазывая кровь по гладкому линолеуму.

И — это невероятно, но факт — я думал в тот момент вовсе не о том, что Мег только что убила Маркуса. Не о том, что я избавлен — видит Бог, я знаю, что есть вещи, от которых никогда не избавишься, и убить отпрыск — не значит убить матку. Я думал о том, как она… нет. Нет.

Надо уходить. Такую мощную магию наверняка засекли. И сейчас здесь будут… а будут ли? Все равно, надо было хотя бы унести ее.

Поднимая ее с пола — бумаги тревожно шуршали у меня в кармане, — я думал о том, как это, в сущности, жутко несправедливо, что мы никогда не будем смеяться вдвоем, спорить о том, какой фильм взять в прокате, валяться на диване перед телевизором и безмятежно пинать кленовые листья в парке. Никогда.

Я вышел из этого дома, неся Мег на руках, потому что она лишилась сознания.

Меня не волновало, что на гладком линолеуме остались лежать четыре трупа. Теперь это всего лишь четыре дохлые мясные туши, которые скоро начнут гнить. Останься Маркус жить, окажись он в моей власти — я все равно не смог бы замазать память, я не смог бы заставить себя забыть то, как он воспользовался моей волей.

Меня не волновал таинственный Л.М. В конце концов, я разучился ценить свою жизнь так высоко, как ценил ее раньше.

Меня не волновало то, что теперь, благодаря моим же рукой проведенным махинациям, мы с Джипом завладели огромным состоянием.

Меня волновало лишь то, что я знал твердо — горечь и пустота, которая накрыла меня, теперь никуда не уйдет. Ни от меня. Ни от нее. И совершенно внезапно я вспомнил о том, что у меня есть то, чем Мег не обладает. Не мои способности суккуба или предсказателя, господи помилуй. Я — маг. Она — нет. Я могу заставить ее забыть. Для этого нужен выдох, взмах, и слово. Одно слово. И хотя бы одному из нас станет спокойно. Тому, кто этого заслуживает.

И я решил заставить ее забыть.

* * *

— Билет.

— Тут.

— Паспорт.

— Держи.

— Яду.

— Буагагага!

— Джип, я люблю тебя, брат.

— Не буди во мне пидораса.

— Джип...

— Я тоже люблю тебя, брат.

Но есть кто-то, кто любит меня больше…

Это не имеет значения. Лучше бы она меня ненавидела.

Пресса захлебывалась.

Ругала правоохранительные органы, коррупцию, мафию, кого угодно — кроме виноватых, разумеется, потому что — откуда им знать о виноватых. Заголовки вопили — страшное убийство в самом тихом районе Торонто! Уважаемая семья отравлена, друг семьи застрелен! Наследник обещает отомстить!

Это уже даже не промывка мозгов — мы их не промывали, мы их отмывали. Мыли с мылом, драили щеткой! Нам пришлось изрядно побегать.

Наследник с обещанием страшной мести был фикцией, разумеется, и нашей фикцией — письмо для прессы составлял Джип, передавала и отпускала комментарии Диана, после чего Джип начисто вытер из ее памяти все воспоминания о том, кто мы такие на самом деле, и я полчаса по кругу повторял ей новую правду — о том, что мы с Джипом суть ближайшие родственники Амаранты Адамс и теперь она является нашим личным представителем, и через нее мы будем контактировать с вкладчиками и руководителями магловских компаний, которыми владела госпожа Адамс.

Одну вещь я попросил сделать Джипа, с особым тщанием — заставить Диану забыть, кто такая Мег. Забыть ее имя, лицо, легенду; попросил стереть из ее записных книжек телефон, и вообще уничтожить все, что может напомнить о Мег.

Наверное, я мог ничего и не объяснять. Я мог просто развернуться и уйти, сразу.

Одно дело — бросать человека, который причинил тебе боль. От такого поступка порой даже испытываешь садистское удовольствие. Уничтожить, растоптать, сравнять с землей. Но того, кто ничем не заслужил горя и зла… это кошмар наяву.

Стоять, мяться, смотреть в наивные, блестящие от слез глаза, и пытаться подобрать слова, хотя ты знаешь, что подходящих слов не найти, что если даже и придумаешь, что сказать — ранишь еще больнее.

— Я знаю, что ты не любишь меня.

Она всегда говорит, как отрезает. Она никогда не ходит вокруг да около.

— Просто послушай меня. Послушай, хорошо?— она не стала брать меня за руку, не стала доверительно заглядывать в глаза, ничего. — Я знаю, что не любишь. И не мог бы. И никто не мог бы…

— Мег…

— Прекрати. Не переубеждай. Нет смысла. Я знаю, что я такое, и меня это устраивает, иначе я давно бы уже удавилась. Я просто хочу поблагодарить тебя.

Господи, Мег, ну за что? За то, что я сейчас повернусь, уйду, и никогда не вернусь к тебе? За то, что в ответ на твою любовь я могу предложить тебе лишь жалость, которая тебе не нужна?

— Благодаря тебе в моей жизни появился смысл.

«Который я сейчас у тебя отберу», — горько подумал я.

Я все увидел. И «Касабланку», и соленое от слез мороженое, и эти чертовы мандарины. И желание шагнуть через парапет во время насильного курения первой в жизни сигареты — потому что бывает, когда надо выбирать. Наркотики, алкоголь или сигареты. Как будто читал ее мысли. Я читал ее мысли… Маглы так подвержены окклюменции.

А потом я посмотрел на ее посеревшие от холода, дрожащие губы. И понял, что не могу не поцеловать их. И поцеловал. К тому моменту, когда она открыла глаза окончательно, и из-под ее век рухнули слезы, я уже произнес:

— Обливиато.

И все было кончено.

* * *

Ну вот, я начинаю новый дневник, потому что прежний где-то потеряла.

Я целый час бродила по Итон-центру, замучила продавцов двух канцелярских магазинов тем, что все щупала, но ничего не покупала, а в результате купила ежедневник в Китайском квартале, когда пошла туда, ведомая необоримым желанием поесть жареного риса с куриными шариками. Когда дошла и, зажав нос, перебежками двигалась между рыбными магазинами, желание прошло.

Ежедневник красный, в обложке из шелка с вышивкой. Или это заменитель шелка. В любом случае, он стоит слишком мало для настоящего шелка.

Со мной происходит что-то странное.

Я никак не могу вспомнить, где посеяла предыдущий дневник, никак не могу вспомнить, чем занималась в последние дни. И я не могу вспомнить, откуда у меня столько денег. Я же лишилась работы. И это я помню очень смутно…

У меня даже была мысль пойти к психотерапевту, но потом я сообразила, что в 8 классе со мной тоже один раз случилось подобное — я никак не могла вспомнить, что делала все три дня, пока не вела дневник, потому что старая тетрадь закончилась, а новую я никак не успевала купить. Три дня тогда начисто выпали из памяти. Так что я себя постаралась успокоить. Тем более… мало ли. Я всегда была чуток больная на голову (так мне кажется) и не хочу попасть в психушку. Даже платные психотерапевты иногда могут настучать…

Я обратилась в агентство по трудоустройству, телефон которого нашла на тумбочке. Там лежала новенькая визитка, прямо рядом с телефоном. Позвонила им, а когда назвалась — мне сказали, что я к ним уже обращалась пару дней назад, и присылала резюме, и что они уже подыскали мне на выбор три места. И назвали зарплату.

Нет, определенно, что-то не так. Мне никогда не предлагали такие деньги, я же не училась в Университете, одни только курсы заканчивала. Я сказала, что приеду к ним завтра и разберусь.

Но это еще не самое страшное. Я хожу туда-сюда, совершенно неприкаянная, и никак не могу отвязаться от ощущения, что у меня что-то отняли. Как будто вырвали из меня кусок. И мне так невыносимо тоскливо, что хочется выть. Если бы ни соседи — я клянусь, я бы вышла на балкон и взвыла… Что-то случилось такое, что-то страшное и давящее, и я это что-то никак не могу вспомнить. И как будто кого-то не хватает. Нет, не просто кого-то, в целом и общем, а кого-то определенного…

Господи, неужели я действительно схожу с ума?

* * *

По радио было ток-шоу доктора Мартина, и я каким-то чудом дозвонилась. Буквально с первого раза. Говорю — у меня страшная депрессия, и при этом такое ощущение, как будто произошло что-то плохое, а вроде все в порядке. Он долго лил пафосную муть в эфире, назвал какой-то синдром, а потом сказал, что мне надо обратиться к консультанту (они всегда это так называют — не психиатр, а именно «консультант», чертовы любители эвфемизмов и политкорректности), потому что у меня явно произошла трагедия, которая вызвала шок, который в свою очередь вызвал провал в памяти. Я повесила трубку, не дослушав. Это я знаю и без него.

* * *

Нашла в кармане пальто картонку из парфюмерного магазина. Я не могу вспомнить, когда и, главное, зачем, я брала пробник мужского парфюма. Но в этом запахе было что-то такое… оно все-таки заставило меня взвыть, а потом еще и зареветь. Я ревела так, что, думала, задохнусь. А потом внезапно прекратила. Потом мне стало тупо и пусто. Страшно пусто. Даже захотелось позвонить маме, но я эту мысль быстро отбросила. Оделась и пошла в даунтаун. Ноги меня сами несли, я клянусь, потому что я слабо соображала, куда иду. Я была в состоянии такой дикой апатии, что мне казалось — если на меня сейчас наедет автомобиль или меня поволокут в подворотню бандиты, мне будет наплевать.

Дошла до какого-то бара, смутно знакомого, но опять не могла вспомнить, не могла понять, когда я там была. А бармен знал меня по имени, и я почему-то, глядя на него, вспомнила про боулинг. Ах да, он любит играть в боулинг. Кажется, я кому-то об этом рассказывала… Или бармен мне об этом рассказывал? Он сказал:

— Давно не было тебя видно. Ты снова одна? — и усмехнулся. И почему-то спросил еще: — Водку с лимоном? — и снова усмехнулся.

А что, я когда-то приходила в бар не одна? И пила водку? Но я не стала спрашивать, вдруг подумает, что я чокнутая. Хотя я, по-моему, действительно…

Не пойду туда больше.

* * *

Я что-то такое видела во сне. Что-то важное. Но сколько ни мучаюсь — не могу вспомнить. Помню только, что была кровь. Много крови. Думала об этом и пока пила кофе, и пока ехала, и пока собеседовалась. Это смешно и странно, но они меня действительно ни с кем не перепутали. Они действительно нашли мне работу, и не одну. Чудеса. Я выбрала ту, которая поближе территориально. Они сказали, что я могу не проходить собеседование в компании, так как они уже за меня поручились, и что приступаю к работе с понедельника. Значит, у меня еще четыре дня.

Первой мыслью после выхода из агентства было — как мне убить четыре дня.

Когда я смотрю на эту охапку денег, я почему-то твердо уверена, что они не краденые. Даже если краденые — мне, на самом деле, все равно, хоть в тюрьму. Правда.

Вот сейчас в закусочной я расплатилась карточкой, и когда мне принесли чек, у меня глаза на лоб полезли — на счету 200 тысяч. Мать моя женщина… А я думала, там долларов пять, если вообще не в минусе… Может, не стоило устраиваться на работу? Гулять, так гулять.

* * *

Снова ходила по Итон-центру. На свою беду зашла в магазин одежды. И мне там так долго впаривали целый ворох тряпок (совершенно не слушая мои уверения, мол, я не ношу такие яркие вещи), что я купила кучу всего, не в силах отказаться. И ушла оттуда в красном костюме и потрясающем кашемировом пальто, которое там же и примерила. И выкинула то, в чем пришла. Потому что заметила, что манжеты истрепались, что коленки на брюках выступают, в общем, мне вдруг стало стыдно…

Еще я расплатилась за посудомоечную машину и дала мамин адрес, чтобы отвезли ей. Она всегда мечтала о посудомоечной машине.

А потом у магазина постеров, где я пялилась на старомодные пин-апы, наткнулась на молодую женщину, и ее лицо показалось мне смутно знакомым. Я стояла, как идиотка, с кучей пакетов в обеих руках, и таращилась на нее, наверное, минуты две. А потом вдруг она всплеснула руками, расцеловала меня в обе щеки, и сказала, что не узнала меня в этом костюме, и что я очень похорошела. Ее зовут Диана. Она утверждает, что мы когда-то общались, вроде бы, довольно давно. Я спросила ее — когда и где, простите? И тут она запнулась и пожала плечами.

И сказала, что просто помнит меня, кажется, познакомились мы в офисе какой-то компании, а потом пару раз пили кофе вместе. И еще ели мандарины. Я помню мандарины, но не помню ее.

Может, это не у меня паранойя? Может, это весь мир сошел с ума, и я вместе с ним?

Я с детства мечтала вот так вот ходить по торговому центру и покупать все, что мне понравится, не думая о деньгах. С самого детства, но почему тогда я сейчас не получила никакого удовольствия?

Эта Диана оказалась довольно милой дамой, помогла мне донести сумки в камеру хранения, а потом потащила в салон красоты. Я не сопротивлялась, мне было любопытно, и я все думала, что если проведу с ней побольше времени, то вспомню, кто она такая и откуда я ее знаю. Ей делали маникюр, а мне в той же самой комнате, но за ширмой, сначала долго распаривали лицо, потом терли его механической щеткой, намазанной какой-то пахучей дрянью, потом чистили поры, а потом еще протирали кожу жидким азотом. Из всего вышеперечисленного приятным было только последнее.

Диана все это время радостно щебетала про какой-то фильм или сериал... Я не помню.

Потом она посадила меня на такси, сказала, чтобы я непременно ей позвонила, а телефона не дала.

Но самое смешное заключается в том, что телефон таки был в записной книжке.

Сейчас я ей позвоню.

* * *

Мне кажется, я попала в какое-то параллельное измерение, где самые поразительные вещи выдаются за банальные. Наверное, вот так сходят с ума.

— Прости меня за весь этот маскарад, просто я действительно не помню, где мы встретились. Но это неважно. Мне на твой счет были оставлены четкие инструкции. С тобой ведь что-то стряслось, что-то странное происходит?

Она даже не давала мне слова вставить. Я только открывала и закрывала рот — как будто собиралась трубку проглотить.

— Насчет этих денег не волнуйся, у тебя просто умер престарелый родственник, и оставил тебе состояние… Но особо на эту тему не распространяйся. Сама понимаешь.

Родственник? С состоянием? У меня, насколько я помню, из престарелых родственников был только дядя Бенджи в Оттаве, который на день рождения высылал мне дешевые носовые платки. Когда он умрет, он завещает все свои сбережения (весьма скромные!) положить вместе с ним в гроб — до последнего цента.

— Четкие инструкции. Да. Очень четкие. Итак…

— Кто оставил четкие инструкции? — почти выкрикнула я, чтобы суметь перебить ее.

— Мужчина. Американец. Его зовут Джером.

Почему-то оттого, что она сказала именно «Американец. Его зовут Джером», мне стало легко. Как будто я собиралась услышать что-то другое, а что — сама не знаю.

— Послушай, Мег, живи в свое удовольствие, работай, поднимайся по карьерной лестнице, если тебе этого хочется и если осилишь. Или иди учиться — теперь ведь деньги у тебя есть на обучение. А не хочется — просто праздно шатайся. И не забудь сходить к психоаналитику и… найти кого-то. Завести друзей хотя бы. Запомни одну вещь — максимум через четыре года я с тобой свяжусь. Он так велел. Или он сам с тобой свяжется. Чтобы посмотреть, как у тебя дела. И, если тебе не станет легче, попытаться помочь тебе. Слышишь меня?

— Да.

— Сколько тебе лет, Мег? Тебе ведь двадцать два?

— Двадцать один.

— Ты еще такая молодая. У тебя еще все впереди.

Первой мыслью, мелькнувшей после того, когда я повесила трубку, была эта.

Нет, теперь мне придется убить не четыре дня, а четыре года.