А вокруг тихо-тихо и холодно-холодно. И стрелка секундная движется медленно, будто прилипла к циферблату. И пальцы мерзнут, и дрожат, и сердце бьется неровно, и дыхание сбивается. Откинуться на стенку, прислониться, прижаться уже не только лопатками — всем телом. Судорожно, отчаянно, будто боишься, что и она сейчас бросит тебя, оставит, уйдет. Повернуться, прислониться горячим лбом, провести ладонью по камням шероховатым, вздохнуть тихо. Все нормально. Все хорошо, стенка здесь, на месте, стоит. Хранит свои секреты, молчит о чем-то, может даже смеется тихонько — или плачет?
Отойти чуть-чуть, вздохнуть спокойней, стереть поскорей эти слезы предательские, — а ну кто увидит, узнает, поймет? Страшно. Страшно-страшно, и сердце бьется в ритме того самого Рождественского вальса, бесконечно давно прошедшего, и дыхание сбивается так же, будто от танца, и щеки лихорадочно алеют. Прижать ладони к лицу, будто надеешься спрятаться, скрыться — не то что от других, от себя самой, от этой памяти страшной, слез непрошеных, боли нетронутой.
Уходить надо, идти, бежать прочь, бежать со всех ног, торопиться — прочь! Никто не должен видеть, знать! Все так же, все словно тогда — быстрое дыхание, сбившееся с ритма сердце, торопливые шаги по коридору, шлепать пятками босыми по камню и так же не бояться замерзнуть. Вот только раньше ты меня согреть мог, а сейчас уже и камень справится — тело мое совсем холодное, а сердце бьется медленно-медленно, будто нехотя. И не страшно мне замерзнуть, потому что я и так уж холоднее камня, и льда, и всего, что есть холодного в этом мире.
Мне раньше страшно было — вот так, по коридору, одной, в темноте. А теперь мне уже всегда страшно, и некому согреть, успокоить, ободрить — и я иду так, сама, потому что надо, пора, уходить, убегать прочь от этой памяти, от этого знания, от этих чувств. А вокруг темнота густая-густая, будто ненастоящая, и тихо-тихо, даже дыхания моего не слышно, и шагов, будто и нет меня здесь вовсе, будто и не существовало никогда.
А я иду, и рукою по стенке, будто все еще страшно, и тихо-тихо, на одних пальцах, вымеряю шагами пол холодный, и не дышу почти, и слушаю, слушаю эту тишину, эту темноту, эту ночь. Это ведь наша с тобой ночь — ты помнишь еще это там, далеко-далеко у себя? Это наша ночь была, тогда, ровно двадцать лет назад, и ты обещал мне, что она только наша, и останется с нами. Ты не солгал, она осталась, осталась со мной — ушел ты. Ушел, сбежал, не выдержал, бросил!
Падаю на колени, ежусь, прижимаюсь к стене снова, как только что, как тогда, после Битвы. Потому что если то наша ночь, то это твоя стена, Фред. Твоя, и ничья больше, и никогда не будет. И ничего не изменится, или наоборот, все пройдет, и дети снова приедут, и все вокруг переменится, а стена эта останется стоять, и ты вместе с ней, всегда будешь здесь, так обманчиво рядом, так близко и так лживо, так невозможно далеко на самом деле.
Сгибаюсь, вытираю слезы с глаз, тру оледеневшие пальцы. И слышу, слышу, слышу это. Эта ночь, этот танец, эта музыка. Одна-единственная ночь, один-единственный танец, одна музыка, один долгий взгляд — больше нам ничего с тобою не выпало, но танец этот сейчас со мной, я слышу его, я знаю его, помню. И я кружусь-кружусь в этом коридоре будто в бальном зале, одна, но все же с тобой. И слезы высыхают, не текут больше, потому что незачем плакать, потому что знаю — не одна, не покинута, не брошена, лишь оставлена на время, но это поправимо, все поправимо, мы встретимся, встретимся вновь и станцуем с тобою.
И слезы уже больше не приходят, и сердце вдруг будто само выровнялось, научилось, вспомнило, и дышать стало так легко-легко. Потому что скоро уже, потому что увидимся вновь с тобою там, далеко-далеко, потому что ты там, и ты все еще ждешь. И я жду, и буду ждать, и буду надеяться, что все же позовешь, не оставишь, не забудешь, поймешь.
И я знаю, что ждешь, и любишь, и заберешь с собой однажды, надолго, навсегда. И больше уже не будет страшно, и больно, и одной быть больше не придется, потому что останешься рядом, надолго? Навсегда.
Теперь уже снова можно вздохнуть вольно, и пробежать по темному коридору, и нырнуть в согретую постель, и прижаться боком к Джорджу — он почти такой же, хоть все же и не ты. И обнять тихонько, и вздохнуть в волосы, и улыбнуться, и рассказать одним взглядом обо всем. Что любишь, что помнишь, что никуда не делся. И ждешь, заберешь с собою, снова рядом будешь. И получить улыбку в ответ, самую тихую, самую горькую, самую знакомую, пусть и не совсем такую. И вздохнуть успокоенно, и улечься рядышком, свернуться кошкою черной. Потому что не ты, но рядом, вместе, выдержали, выстояли, смогли. И помним, и любим, и знаем где-то глубоко-глубоко, что не бросил, не оставил, не забыл, лишь ушел, затерялся на время, но все же найдешься обязательно однажды, и больше уж никогда не пропадешь. Будто и не терялись никогда, а лишь разошлись ненадолго, но вновь встретились, чтобы навсегда.
Vova
