Чтобы найти место, о котором никто не знает, нужно потеряться (с) ПКМ
Пригород Лондона, 6 мая 2017, 14:20
Со страниц «Ежедневного пророка» на Панси смотрит довольная Астория Гринграсс. Паркинсон никогда — даже про себя — не говорит «Астория Малфой». Неприятно ей такое сочетание, оно ненастоящее, насильно склеенное, слова едва держатся друг за друга, угрожая вот-вот разбежаться по углам подобно лукотрусам. Если какой-нибудь умный колдун, обвешанный орденами имени Мерлина и обремененный гениальностью, придумает способ превратить фотографию в живого человека, Панси расцелует мага-умницу. Ей всего-то нужно вытащить рыжую суку с листа, приложить пару раз башкой о край стола и запихать обратно — красоваться на обложке с окровавленным лбом. Паркинсон отталкивает от себя газету и подносит зеркало к лицу. Рука дрожит, когда Панси в четвертый раз стирает слишком жирную линию карандаша. Глаза смотрятся неаккуратными пятнами в обрамлении частокола прямых ресниц, и она готова расплакаться от обиды. В последнее время Паркинсон часто плачет — по поводу и без: вчера разбила кружку и, прежде чем прошептать «Репаро», проревела над ней полчаса, комкая в руках полотенце, и обессилено пыталась собрать мозаику из фарфоровых осколков. Гринграсс, жеманно приоткрыв рот, обнажает ровные зубы и машет рукой, затянутой в перчатку. Сучка откупила первые полосы всех изданий, и теперь со страниц газет Астории поют хвалебные песни, отставив в сторону помои, что выливались на ее голову всего год назад.
Скомкав пергамент, Панси швыряет его в камин и опрокидывает в себя порцию тонизирующей настойки — уже третью за день, впрочем, и вторая была лишней. Она подкрашивает губы, морщится и несколько раз проводит по волосам расческой. Взмахом палочки призвав сумку, Паркинсон с несвойственной ей педантичностью проверяет, на месте ли бумаги, и задумчиво отрывает листок от магического календаря. На самом деле, он обыкновенный, просто Джордж Уизли, всучивший ей эту фиговину, обещал, что книжица сама будет избавляться от ненужных страниц. Но упрямый календарь, заколдованный рыжим параноиком — к слову сказать, Уизли наверняка лишился остатков разума после гибели брата, — шестого мая отправлял в мусор листок, помеченный восемнадцатым декабря. Несколько раз Панси выуживала из корзины смятый обрывок и, разгладив, приклеивала обратно — навечно, ведь так? Но на следующий же день он снова оказывался оторванным. То ли чары слабели, то ли Флитвик хреново тему объяснял, то ли Паркинсон была тупой и на пороге сорокалетия из рук вон плохо владела заклятиями.
— Письмо, — шепчет Панси и отчаянно пытается вспомнить, куда же его засунула.
Покопавшись в горшке с чахлым карликовым деревцем и проверив все карманы, она бросается к резной шкатулке и откидывает крышку, но вместо пергамента видит еще один ящичек. Ругнувшись, нетерпеливо открывает и его, взвыв от злости — что за шутки? Сколько таких шкатулок надо открыть, чтобы добраться до жалкого обрывка? Как будто взламываешь дверь, а за ней еще одна, подбираешь ключ к следующей и обнаруживаешь третью, пятую, двенадцатую — пока не сойдешь с ума.
«Опаздываешь», — пищат часы и нагло трясутся в кармане, помогая хозяйке очнуться.
Панси откидывает с лица волосы, поправляет ремешок сумки на плече и швыряет в огонь немного летучего пороха.
— Ты палочкой пользоваться умеешь, дура? Как насчет аппатировать? — шипит она своему отражению в зеркале.
— Засунь палочку себе в жопу, — отвечает отражение, покрутив пальцем у виска.
* * *
Министерство магии, 6 мая 2006, 14:00
— В жо-пу! — Панси повторяет это слово уже пятый раз за день: будто пробует на вкус слишком соленый пирог, плюется и снова пробует.
И ей почему-то нравится — классное слово, а что? Коротко и емко. Ее начальник Корнуэлл самая настоящая ухмыляющаяся задница с щелью вместо носа. Задница вызвала ее в кабинет и, навалившись жирным пузом на стол, приказала «езжать к Малфоям». Панси не стала уточнять, что «езжать» она никуда не собирается, впрочем, ехать тоже. Вот еще — прыгать вокруг расфуфыренной Астории и выпрашивать милостыню, заискивающе заглядывая в полупрозрачные глазенки. Гринграсс сколько угодно могла их томно закатывать, но от этого они не становились ни больше, ни выразительнее. И плевать Паркинсон хотела на то, что милостыня красиво называется «пожертвование». Малфои щедро раздавали направо и налево, следуя традиции, заложенной их предками еще в средневековье. В темные столетия они использовали золото, чтобы с официального разрешения правительства спалить на костре неугодных чародеев, а сейчас, в век писклявого голоса Уорлок и душераздирающих криков «Ведуний», рвущихся из динамиков радио, деньги спасли их всеобщего презрения. Драко даже заплатил э-э… а-мор-ти-за-ци-онный взнос за камеру, в которой должен был сидеть. Панси точно не помнила, как называлась очередная подачка Азкабану, но долго ржала, читая интервью Малфоя «Пророку»:
— Скажите, это правда, что вы оплатили одиночную камеру в Азкабане?
— Да, правда.
— А зачем? — совсем непрофессионально разинул рот бедняга-репортер.
— Но ведь кому-то же там сидеть, — заботливо пояснил Драко и зашагал прочь, не оглядываясь на семенящую позади жену.
— В жопу! — шестой раз. Паркинсон отлично знает, что приличные девушки, занимающие высокие министерские должности, так не выражаются. Ну и срать — и не приличная она, да и с должности ее вроде бы поперли.
«А ведь сейчас только два часа», — отрешенно думает Панси, заворачивая за угол и проводя пальцем по шершавой стене. Сколько еще будет возможностей до конца дня произнести эти слова?
Она смотрит на плавно двигающиеся стрелки золотых часов и прячет их в сапог. Паркинсон всегда таскает в сапогах хлам и вечером, ввалившись домой, выгребает из них огрызки перьев, скомканные пергаменты, уменьшенные заклятием незримого расширения, и вот эти самые часы. Их подарили родители — стрелки тогда, девять лет назад, были прямые, золоченые, вычурно выкованные гоблинами пару веков назад.
Панси едва нашла родительский подарок в развалинах Хогвартса после битвы, видно, выронила, когда слизеринцы в панике покидали школу.
«Все до сих пор думают, что слиняли только слизеринцы! — хмыкнула она про себя. — Да фигня это все: и равенкловцы хвосты поджали, и хаффлпаффцы. Те идиоты, что остались сражаться за дерьмовую идею — жалкие чудаки среди нормальных людей со здоровым инстинктом самосохранения. И Поттера я хотела выдать не из ненависти — срала я на него, пусть живет и процветает, захлебываясь своей ворованной славой. Просто моя жизнь гораздо дороже жалких принципов и призрачной гриффиндорской любви».
Панси пришлось перевернуть труп безрукого мужчины, прежде чем она смогла вытащить из-под него золотую цепочку. Вытерев часы о мантию, она боязливо посмотрела в пустые глаза, помедлила несколько секунд и присела на корточки. Протянув руку, Паркинсон нерешительно коснулась ладонью холодных век и прикрыла их — словно испытывала жгучую потребность окончательно и бесповоротно выбросить несчастного из реального мира.
Одна из трех стрелок отсутствовала, и Панси пришлось обратиться к ювелиру, который разочарованно развел руками и заявил, что сделать он ничего не может. Гоблины не выдают никому свои секреты, и «в его ничтожных силах лишь выковать копию стрелочки». Новая деталь встала на место, и никто, кроме хозяйки, так и не узнал о подмене.
Дождавшись, пока маленькая стрелка укажет на цифру два, Панси растворяет успокаивающую настойку в воде и залпом выпивает мутную жидкость — наверное, на вкус она еще противнее мочи, но Панси не пробовала мочу, поэтому точно не может сказать. Паркинсон знает, что ее внутренности уже напичканы этой отравой. Кишки прошиты нездоровыми видениями, грозящими превратиться в четкие образы и начать завоевательный поход к голове. Если они доберутся до мозгов, которые у Панси и так в жгут скручены да не в ту сторону повернуты, ее маленькую квартирку разорвет на части.
Мисс Паркинсон часто бывает в «Кабаньей голове», стучит по стойке, призывая старика Дамблдора принести ей очередную порцию виски. Опрокидывая в себя алкоголь, она выглядывает в окно, но стекло настолько грязное, что даже просвета не видно. Народ в пабе похож на огромное вонючее облако — такое волосатое, немытое, в нестиранной мантии и со стаканом пойла в огрубевшей ладони. Облако окутывает Панси и тянет несуществующие руки к ее дыроватым карманам — ну лень их зашивать, да и нечего туда складывать, кроме часов.
— Развлечемся, крошка? — человек — или не человек? — в плаще протягивает пару галлеонов и опирается на стойку, выжидающе барабаня по ней пальцами.
— Гуляй, — небрежно отмахивается Панси, громко фыркнув. Неужели она похожа на шлюху?
— Мало? — рука «плаща» ныряет в холщевый мешочек и вынимает еще пару монет.
— Много, блин, — огрызается она и, соскользнув со стула, направляется к двери.
«Плащ» идет за ней, и Паркинсон переходит на бег, наталкиваясь на посетителей, задевая столы, она проносится к выходу и с силой дергает ручку.
— Ну давай же, давай! — Панси налегает на створку плечом, но та не поддается. Незнакомец все ближе, и вот сейчас, в это самое мгновение, схватит ее за запястье. Его пальцы замирают в дюйме от локтя Паркинсон, будто натолкнувшись на невидимую преграду, и в ту же секунду дверь открывается.
Темнота «Кабаньей головы» сжимается в малюсенькую точку, вытесненная потоком ослепительно-яркого света, и Панси вваливается в комнатенку, смахивающую на собачью конуру. Оглянувшись назад, видит лишь сплошную стену. Без единой двери.
Сумочка летит на землю, Панси шарит оцарапанными руками по неотесанным камням в безумной надежде найти лазейку, но воздух вокруг дрожит, взрывается, рассыпаясь увесистыми кирпичами, которые кружатся над головой и складываются в стены. Паркинсон крепко зажмуривается, зажав уши, и считает до ста. Шум стихает, и она облегченно выдыхает: одно из побочных действий настойки — миражи. Значит, это всего лишь мираж, ну подумаешь, небольшое видение. Успокойся, Панси, просто ущипни себя.
Под пальцами холодный пол и краешек ковра, а в ушах стоит вой — ее собственный. С фотографии в рамке ей машут одноклассники. Эти карточки делали накануне выпускного и раздавали всем желающим, Паркинсон, помнится, схватила две: да, жадность она не считала пороком.
* * *
Маггловский район Лондона, 6 мая 1999, 10:28
— Уймись, полоумная. — Панси вытирает сопли и с трудом поднимается на ноги. — Прикройся.
Блейз присаживается на край стола, нагло манит ее к себе, но Паркинсон упрямо скрещивает руки на груди и не двигается с места. Тогда он сам делает несколько шагов вперед и вытирает ее лицо платком.
— Ебаный придурок, — Паркинсон бьет его в грудь, и вроде бы даже глаза ее налились кровью. — Ведь есть же я? Зачем? — она плачет впервые за несколько лет, не понимая, откуда берутся слезы.
— О, какие изысканные комплименты, — насмешливо говорит Забини, перехватывая запястья Панси. Она вырывается и вновь колошматит его по лицу. — Вот сучка! — почти весело восклицает он и за волосы тащит Паркинсон к кровати, швыряет на постель и садится сверху, прижимая к смятым простыням. — Я отвечу на твой вопрос, дура. Зачем я спал с Гринграсс? Дай подумать… Может быть, потому что мне захотелось? Нет, постой, наверное, мне было любопытно. Не, ну а что — исследование женской психологии и все такое. Да какая психология, когда тебя дерут, а? Нет психологии, сдохла она, — Блейз сплевывает на пол, откупоривает зубами невесть откуда взявшуюся бутылку и делает добротный глоток. — Будешь? Пей, — вливает Панси в горло виски, обжигающая жидкость течет по подбородку, по груди, мочит рубашку и выплескивается на подушку. — Пей. Меня не волнует, что ты потом будешь делать — блевать, рыдать или громить спальню, но пока что пей. Помогает от ебанутых позывов. Сдвинь ноги, шлюха, я не буду тебя трахать, даже не проси. Трусы надень в следующий раз, а то в душу закрадывается подозрение, что ты прошла через трех мужиков, прежде чем явиться сюда. Ты хоть помнишь, у кого из них оставила белье?
Панси не помнит. И Блейз ошибается — мужиков было четверо, и Панси действительно не знает, у кого их них забыла трусы, хотя, вероятно, она просто не надела их вчера вечером. Паркинсон не думает о том, что это неприлично, неприятно, осуждается обществом, опасно и противоестественно, потому что в свои девятнадцать удивительно упряма.
Забини быстро встает с нее и распахивает окно. В комнате пахнет затхлостью, и сильно накурено, так, что воздух, наверное, можно резать на куски и выкидывать в форточку.
— Ты приперлась ко мне в… — он нагибается и поднимает с пола выпавшие из кармана Панси часы, — десять утра, чтобы сказать, какой я мудак? Так могла не стараться, я в курсе.
— А я ей руки переломаю и рот зашью, чтобы больше никогда ты не смог засунуть в него свой член, — Панси приподнимается с кровати, поманив Блейза пальцем, и наклоняется ближе: — А еще лучше… я убью ее, хорошо? — тепло растекается по всему телу, ее мутит от выпитого, в голове шумно, будто кто-то комкает под ухом целлофан. Она несет чушь, слова распихивают остатки разума, торопятся вырваться наружу и сплясать перед скептической физиономией Забини танго. Или, блин, вальс. Да неважно — Паркинсон выплевывает их, как слизняков, кишащих в глотке. — Ты пустишь на ее похоронах скупую слезу? Или, может, это сделает Малфой? Кстати, где он? Неужели не захочет бросить на крышку гроба пару комьев земли?
* * *
Хогвартс, 6 мая 1998, 09:56
Блейз не любил, когда похороны превращали в балаган. Его подсознание самым извращенным способом выворачивалось наизнанку и рисовало перед изумленным своим обладателем ярмарку гробов. Вот посмотрите, прекрасная домовина из красного дуба! А это обычный ящик, обитый простой материей, — для тех, у кого скромные возможности. Есть и вычурные гробы, для тех, кому хочется уйти, приколотив к крышке чемодан с золотом.
Вокруг, кажется, рыдали, выли от безысходности и тихо плакали в платки, но Забини мало интересовало происходящее. Душивший его галстук затягивался все сильнее: кстати, у них найдется свободный гроб?
— Что же за люди-то? — взвыла женщина, замотанная в черное. — Что же за твари такие-е? — Ее рыжие волосы выбивались из-под платка и торчали неаккуратными прядями, закрывая опухшее лицо. — Ну не здесь же, совести у вас нет, — всхлипнула она и замолкла, схватившись за сердце и оседая на лавку.
Панси швырнула Асторию на землю и, что было силы, пнула в живот. Та взвизгнула и сжалась в комок.
— Чучело блядское, — Паркинсон опрокинула ее на спину, уселась верхом и хорошенько врезала, почти услышав, как хрустнули костяшки пальцев.
Она уже не разбирала, куда бьет: по носу, скулам или по земле, а может, ладони в ее собственной крови — какая разница? Щека саднила, Гринграсс извернулась и вцепилась в волосы Панси, притягивая к земле. На глаза выступили слезы, но Паркинсон, ударив Асторию по рукам, вскочила на ноги, чтобы с исступленной яростью пинать ее, с бессильной злобой впечатывать мордой в землю. Она забыла про палочку, оставив в душе лишь одно желание — избавиться от сучки навсегда.
Блейз подскочил к дерущимся и, обхватив Панси за талию, отволок к скамьям, усадил прямо перед гробами и размахнулся.
— Дура ты набитая, какого хрена ты этот концерт устроила? — он наотмашь хлестал ее по щекам, приговаривая: — Угомонись дура ты этакая у меня с ней нет ничего она выходит за Малфоя а я ублюдок которому никто нахуй не нужен и ты мне не нужна сука помешанная.
— Что за твари?..
— Мисс Паркинсон, верно? Восемнадцать лет… Правильно? — аврор что-то сосредоточенно писал, а Панси кивала, вытирала кровь с губы и рассматривала свои грязные ладони. Юбка свисала лохмотьями, а порванные колготки, стоившие полдесятка галлеонов, теперь могли похвастаться лишь дырами величиной с этот самый галлеон. — Послушайте, а что вы ухмыляетесь? — не выдержал совсем еще молодой парень — выпускник прошлого или позапрошлого года, наверное. — Устроили драку… да где! На похоронах! Вам самой не стыдно?
— Мне? — Паркинсон искренне удивилась. — Н-нет. Надеюсь, я ее хотя бы покалечила?
Но упрямый чиновник оставил вопрос без ответа:
— Где вы живете?
— Вы знаете, маленькая такая комнатенка, с темными шторами и низким столом. На столе обычно лежит газета, а на тумбочке рассыпана косметика… — Аврор терял терпение, но Панси продолжала молоть языком: — Сегодня на первой странице «Пророка» красовалась миссис Малфой… — Паркинсон не понимала, откуда знает такие детали, но тут аврор потряс головой и все-таки вмешался в непрерывную речь — нервы наконец-то сдали.
— Но сегодня на обложке не было фотографии Нарциссы Малфой! Маленькая ложь рождает большое подозрение, поэтому я бы посоветовал вам говорить правду.
— Знаю я ваши штучки, вы бы еще в камеру меня для профилактики посадили, — нагло заявила она, судорожно соображая, откуда в ее сознании взялся четкий образ сегодняшней газеты.
— Помолчите, мисс Паркинсон.
— Да нет, вы послушайте: еще у меня есть кресло — уютное, правда, ободранное со всех сторон, но ничего…
* * *
Гостиная Слизерина, 5 мая 1997, 7:10
— Ты заткнись, договорились? Просто помолчи.
У них с Малфоем всего десять минут на двоих. В семь двадцать прозвенит будильник Нотта, и Панси нужно исчезнуть до этого момента, будто не было ее в мальчишеской спальне, а смятые простыни и терпкий запах появились просто так.
Драко закидывает ее ноги себе на плечи и грубо трахает — по-другому не скажешь, — даже не глядя ей в лицо. Панси морщится, между ног почти сухо, но Малфою все равно. Ее ладонь скользит по внутренней стороне бедра вверх, нащупывая клитор, за сутки жесткие волоски чуть отросли, и теперь кожа на лобке кажется шершавой. Паркинсон судорожно выдыхает и, закрыв глаза, ловит воздух высохшими губами.
— Тише, — он полностью выходит из нее и, мотнув головой, просит перевернуться. — Ну давай, — торопит, подхватывает под живот и ставит на колени. — И молчи.
А Панси хочется кричать, ну или просто рассказать что-нибудь, только чтобы не слушать мерзких звуков — шлепков его бедер о ее задницу. Паркинсон опирается на дрожащие руки и закусывает угол подушки.
— Малфой, — чужой шепот. Мужской. Кто-то снял заклятие с полога, и Панси даже знает, кто это мог быть. — Слышь, Малфой, кончайте, а?
— Нотт, вали, а?
— Мы уже все кончили, а вы все никак, — Забини. Гогочет. — Может, помочь, а?
Панси плачет, ее мутит, слезы катятся по щекам, и она слизывает их с губ. Липкая сперма течет по ногам, и Паркинсон брезгливо вытирается простыней под тихую ругань Драко. Она накидывает мантию, сгребает в кучу одежду и отдергивает полог, аккуратно спуская на пол сначала одну ногу, потом другую. Рукой нашарив под кроватью туфли, Панси не спешит их одевать, держит в руках и в упор смотрит на Блейза. Тот медленно проводит языком по внутренней стороне щеки и взглядом указывает на свою ширинку.
Панси выходит из спальни и бегом кидается вверх по лестнице, к ближайшему туалету. Желудок сжимается, и ее выворачивает — ноги дрожат, и Паркинсон опускается на колени, кинув одежду на залитый водой пол.
После она долго — вечность, как показалось, — сидит у стены, утирая губы тыльной стороной ладони, и часто-часто сглатывает, чтобы избавиться от горечи во рту. И только негромкие шаги возвращают Панси в реальность: Блейз ногой отшвыривает юбку и лифчик, которые летят в грязную лужу и исчезают из вида.
— Понравилось? — сейчас он как строгий отец, заставший дочь за чтением запрещенной книжки. Правда, отец не стал бы расстегивать ширинку.
— Да, — назло ему отвечает та.
— А что ж ушла? Мы бы не помешали идиллии, — Забини подходит ближе и поглаживает Паркинсон по подбородку. Заглядывает в глаза и одной рукой оттягивает резинку своих трусов.
Она не знает, что отвечать: надоело? Стесняюсь? Не могу при людях? Ну бред полный.
— Он сам меня позвал, а я…
— Не смогла отказаться? — Блейз обхватывает ее голову ладонями и словно нехотя притягивает к своему паху.
Паркинсон безразлично облизывает член, будто делает это каждый день, и занятие, стыдное, на ее взгляд, становится привычкой.
— Но люблю я все равно тебя, — отстраняется Панси и всхлипывает, обхватывая член рукой. Она редко говорит правду, но иногда — как сейчас — бывает. Наверное, это нервы шалят.
— Я тоже тебя люблю, — равнодушно произносит Забини и, мягко отстраняя ее пальцы, толкается в рот как можно глубже.
Он говорит о любви, и Паркинсон предпочитает верить словам, хотя знает, что нельзя.
Что может быть важнее в семнадцать-то лет?
* * *
Хогвартс, 5 мая 1994, 16:25
Кровь прилила к щекам, будто чья-то рука связала в узел все сосуды, выжимая из них жидкость, как из выпростанных бычьих кишок.
— Забини? — голос дрожит так, будто Панси пробыла на морозе всю ночь.
— Твою мать, Паркинсон! — он растрепанный и, скорее всего, горячий: весь-весь горячий, как тлеющие дрова в камине.
Девка взвизгнула, прикрывшись одеялом, откатилась к стене, и только огромные глаза, как у кошки, блестели в темноте.
— На хуй иди отсюда, — бурчит Блейз и, не стесняясь, встает с кровати. Панси закрывает глаза и на ощупь двигается к двери, спотыкаясь о разбросанные вещи. Забини, прошипев: «Шевелись, уродка», решительно разворачивает ее за плечи и с силой толкает в спину. Она налетает на косяк и как ошпаренная выбегает из спальни.
— Панси, что случилось? — Миллисент уже спешит к ней, но Паркинсон мотает головой и шепчет:
— Оставь меня одну, мне надо…
— Панси! — Дафна поднимается с дивана, удивленно хлопая ресницами и откладывая в сторону журнал.
— Ебите мозг другим, мне не надо! — визжит она, поворачиваясь, наконец, к ним, и тычет пальцем в пустоту. — От меня отвяньте, а! Сдохните все, дуры прилипчивые.
В спальню ее соседки не заходят, чтобы не попасть под горячую руку, и Панси долго смотрится в зеркало, уверенная, что как только она отойдет от него, осмелевшие слезы потекут из глаз, и каждая капля — сука — будет гадко ухмыляться. Противная тушь стечет с ресниц, вычертив на лице черную сетку. Потерев глаза, Паркинсон опять пялится в зеркало и с удовольствием растирает косметику по щекам. Именно так она и должна выглядеть — может быть, тогда Забини не заметит маленькие глаза и некрасивый нос. Она сбрасывает мантию, с остервенением кидает в угол туфли — огромные туфли на массивном каблуке, самые уродливые из всех, что были в магазине. В нерешительности застывает перед зеркалом, втягивает живот и медленно поворачивается, осматривая себя. Проводит ладонями по тому месту, где должна быть грудь, и массирует соски — в надежде хоть что-то почувствовать, но только «гусиной кожей» покрывается. Скомканная блузка летит в сторону шкафа, но оседает на стуле, с трудом сняв юбку, которая трещит по швам, Паркинсон щипает себя за бока и проклинает две булочки, съеденные за обедом. У той сучки, что извивалась под Забини, ключицы торчат, и ребра обтянуты кожей, а у нее, Панси, кости надежно спрятаны под слоем жира. Теперь понятно, почему Блейз на нее даже не смотрит. Свои лифчики с толстым поролоном она ненавидит и предпочитает приподнимать грудь с помощью магии. А еще боится раздеваться перед парнем, разочарованного взгляда, или того хуже — насмешки, она не переживет. Панси ясно представляла, как высокий юноша — чаще всего им был Малфой или Забини, по настроению — тычет в нее пальцем и орет на весь коридор, в подробностях описывая ее формы. Вернее, их отсутствие.
Паркинсон всхлипывает и забирается под одеяло — как была, забыв надеть ночнушку, обильно украшенную уродливыми кружевами. Панси ненавидит кружева, они напоминают криво обрезанную апельсиновую кожуру: такие же гнилостно-оранжевые и жесткие. Она вспоминает разверстые бедра светловолосой девицы, мускулистую задницу Блейза между них и ворох простыней.
Панси ощупывает свои ноги, сжимает пальцами валики на боках и медленно, словно нехотя опускает ладонь ниже, но тут же отдергивает. Вытерев остатки дрянной косметики постельным бельем, Паркинсон стягивает трусы и пробует — осторожно, понемногу — потрогать себя там. Противно и скользко, и как-то неправильно, что ли, как будто она позволила шустрому насекомому запустить внутрь длинные усы. Панси долго вытирает абсолютно чистую ладонь о пододеяльник и закрывает глаза. Сейчас все пойдут в Большой зал и будут там жрать, набивать желудки едой, пока не лопнут. Паркинсон не может думать о пудинге и курицах, ее бросает в жар, и даже сквозь веки она — почти — видит маленькие огоньки непотушенных свеч.
* * *
Гостиная Слизерина, 5 мая 1993, 15:40
Под одеялом невыносимо душно, и Панси хочет забить насмерть эльфов, с вежливой услужливостью разжигающих пламя в каминах. Даже представляет, как домовики, дергая себя за длинные уши, прикрывают пальцами круглые глазищи и бочком продвигаются к выходу. Так маленькие дети прячутся, когда родители грозным взглядом обводят комнату в поисках проказника, разбившего любимую вазу бабушки. Зажав глаза вспотевшими ладошками, липкими от леденцов Берти-Боттс, они слепо верят, что надежно укрыты. Но Панси все равно их не видит, она пялится в журнал, на обложке которого красуется ведьма с ловко завитыми ресницами. Засунув в рот шоколадную лягушку и облизав пальцы, перелистывает страницу, а сама навострила уши, боится пропустить даже слово из длинной очереди беспорядочных предложений. Миллисент заняла бы первое место на конкурсе бормотания — ее речь бессвязна, похожа на стук сухого гороха о деревянный пол, но даже то, что удалось запомнить, заставляет Панси краснеть. Лучше, конечно же, сделать вид, что статья о разводе Селестины Уорлок намного интереснее сплетен, но любопытство берет верх, заставляет ловить каждый звук.
Миллисент занимает большую часть кровати, тяжело ворочается и перетягивает одеяло на себя. Чтобы не свалиться на пол, Панси приходится прижиматься к ней: Булстроуд пахнет потом, дешевыми духами, а когда наклоняется близко-близко и шепчет что-то — еще и жареной курицей, съеденной на ужин. Паркинсон подташнивает, хочется почистить зубы, а еще лучше блевануть пару раз. Потом можно будет даже извиниться. Миллисент спросит: «За что?», а в ответ услышит ставшее традиционным: «Да просто так, блин».
— …вот. Ну он ее пригласил, завел в класс и давай… представляешь? — Миллисент округляет глаза, перекатывается с живота на бок, нечаянно скинув подушку. — А она потом такая рассказывает… — толстые пальцы Булстроуд шарят в воздухе, но не могут нащупать кончик наволочки, — такая говорит, мол, что ну это… у него сосала.
— Да что ты врешь-то?
— Да правда! Она сама сказала! Че ей врать-то?
— Ну не знаю, меня бы стошнило, — тянет Панси, поеживаясь. Скоро обед, но аппетит напрочь пропал. — Слушай, а ты спрашивала… ну, когда с парнем то самое делаешь… ну ты поняла…
Лихорадочный шепот становится настолько тихим, что Паркинсон приходится наклониться совсем близко. Тошнота подкатывает к горлу, а у Миллисент, оказывается, изо рта пахнет еще и чем-то гнилым, наверное, зубами. Но Панси терпит и слушает, вдыхая мерзкую вонь.
* * *
Хогвартс, 5 мая 1992, 15:11
— Ну давай, Панси, — чьи-то ладони легко толкают ее в спину. Она видит скрещенные пальцы, и пальцы, сложенные колечком: мол, все хорошо, мы с тобой.
Панси крадется по коридору и случайно задевает доспехи — проходит целая вечность, прежде чем тяжелое железо с грохотом падает на каменный пол. Неудивительно, что Филч успевает доковылять до четвертого этажа из своей каморки, хотя, скорее всего, завхоз живет в стенах — иначе как объяснить то, что он возникает в коридоре спустя несколько секунд? А может, он привидение, тщательно замаскированное под человека?
— Дура, — шипят из-за угла, и три пары каблуков стучат по каменному полу. Удаляющиеся шаги подобны ударам колокола, что отсчитывает секунды до Страшного суда.
— Я неуклюжая, — признается Панси в гостиной и возит пальцем по рассыпанной сахарной пудре — Миллисент любит пожевать пончики на ночь глядя и всеми правдами и неправдами добывает их у домовиков.
— Да ну тебя, — Булстроуд стягивает густые волосы в хвостик и пялится на подругу круглыми глазами, похожими на пуговицы. — Я бы вообще в ту дыру не пролезла, — и завистливо смотрит на Панси.
— Зато у тебя есть Август, — напыщенное имя выбирала кузина Миллисент, помешанная на пафосных словечках.
— Да он тупой совсем и жрет всякую фигню. А еще он постоянно спит, — она пихает пушистое тело в покатый бок, но Август даже ухом не ведет. — Видишь?
— Он спит со мной, — Булстроуд гордо выпячивает грудь, будто это не кот, а первый красавец Хогвартса.
Паркинсон зажимает себе рот, чтобы не прыснуть, но умело маскирует смех за широким зевком — Миллисент такая смешная, а иногда просто забавная, но говорить так о подруге нехорошо, ведь так?
* * *
Косой переулок, 5 мая 1987, 14:20
Кот мяукает и трется о ноги Панси, обутые в черные туфли с пряжками.
— Ты одна? — наверное, кто-то решил пошутить и нацепил на палку роскошную мантию. Иначе как объяснить, что лица человека не видно, и лишь руки в черных перчатках вертят трость. Красочные вывески, рекламирующие новые метлы и самые вкусные сладости, подмигивают и зазывают, вот только денег, чтобы купить такие нужные и разные товары, они не раздают.
— Я, кажется, потерялась, — Паркинсон размазывает по лицу сопли, подбирает с земли кем-то выроненную палочку и бестолково размахивает ею, широко и глупо улыбаясь. Сейчас она похожа на тех самых детей, которых Корнуэлл, занимавшийся изучением параллелей между маггловскими и магическими болезнями, называл аутистами или как-то так. Еще так часто лыбился Гойл: за завтраком, во время тренировок или пытая малолетку — своим привычкам он не изменял, не подумайте.
— Потерялась? Как же здесь можно потеряться — одна улица, никуда не сворачивает. А куда тебе нужно?
— Я не знаю, — чуть не плачет Панси.
— Ну да, чтобы попасть в неизвестное место, нужно потеряться, — усмехается «плащ» и важно кивает капюшоном. — А как ты здесь оказалась?
Она не знает, в голове мешанина из искривленных лиц, старой мебели, строчек, написанных летящим почерком и знакомых мужских голосов.
— Что это? — «плащ» протягивает Паркинсон толстый блокнот. — Ты цифры знаешь? Какое число? — тычет в страничку. — А это?
— Шесть… май… два-ноль-один-семь, — Панси поднимает взгляд и таращится на дыру, заменяющую лицо. — А кто вы? — приходит на ум немудреный вопрос.
— Я принес тебе зелье. Ты же пьешь его каждый вечер.
Панси кивает, потому что незнакомец прав — она действительно ежедневно глотает мутноватую жидкость, морщится и отрывает листок от этого самого календаря, что держит в руках. Проглотив настойку залпом, тяжело оседает на землю, беспомощно потянувшись к «плащу». Кажется, он откинул капюшон, но перед глазами все плывет, как будто действительность видится сквозь мутное стекло, и лица его не видно.
— Не подскажешь, который час? — интересуется «плащ», и по позвоночнику словно ледышкой кто провел. Этот незнакомец когда-то предлагал ей деньги, приглашая в одну из комнатушек «Кабаньей головы».
— Сейчас, — она смотрит на часы, подаренные на совершеннолетие, и хмурится. На какой-то миг мир вокруг замирает, капающая с крыши вода каплями застывает в воздухе, смолкают все звуки, а Панси вертит головой. Краем глаза замечает, что даже «плащ» не шевелится, но тут дверь «Трех метел» хлопает, посылая теплую магическую волну. Часы мелко дрожат в руке, а стрелки, вздрогнув, двигаются в обратную сторону, отсчитывая минуты. Солнце, плюнув на законы природы, покачивается и лениво начинает движение с запада на восток. Поднявшийся ветер срывает с деревьев желтые листья, но Панси завороженно следит за стрелками. Кажется, они уже никогда не остановятся, с остервенением поворачивая время вспять: два часа, пол-одиннадцатого, без четырех минут десять, семь утра — полная луна улыбнулась и скатилась за верхушки деревьев Запретного леса — десять вечера, шесть, двадцать пять пятого — стрелки замедлили ход, когда солнце вновь показалось на небосклоне — без двадцати четыре, три, двадцать одна минута третьего — всего один удар сердца — и гребаные стрелки больше не желают двигаться: длинная, искусно выкованная гоблинами, застыла на четверке, а маленькая — подделка, сляпанная наспех каким-то недотепой в Косом переулке — замирает между двойкой и тройкой.
— Двадцать минут третьего, — заплетающимся языком произносит Панси.
— Кажется, ты опаздываешь на встречу, — напоминает «плащ», исчезая в воздухе. Даже не попрощался.
— Письмо, — шепчет Панси и отчаянно пытается вспомнить, куда же его засунула.
Покопавшись в горшке с чахлым карликовым деревцем и проверив все карманы, она бросается к резной шкатулке и откидывает крышку, но вместо пергамента видит еще один ящичек. Ругнувшись, нетерпеливо открывает и его, взвыв от злости — что за шутки? Сколько еще таких шкатулок надо открыть, чтобы добраться до жалкого обрывка? Как будто взламываешь дверь, а за ней еще одна, подбираешь ключ к следующей и обнаруживаешь третью, пятую, двенадцатую — пока не сойдешь с ума.
Как в бреду Панси подбирает ключи к каждой из шкатулок, а кот протяжно мяукает и трется о лодыжки — на колготках останется шерсть, и Паркинсон будет выть от злости, сражаясь с короткими волосками. Мама всплеснет руками и в одну секунду заклятием справиться с такой мелочью. Шкатулки запросто открываются, но в каждой из них нет ничего, кроме очередного замка. Какая, к гиппогрифу, встреча, если ей нужно найти письмо? Дрожащими пальцами она хватает обрывок, не веря глазам, и читает неровную строчку:
«Спрятавшись от себя, ты можешь потеряться вовсе».
Честно, Панси не поняла, что означала эта фраза. Она со скукой смотрит на разбитый стакан, на остатки зелья, наливает четвертую порцию зелья и опрокидывает в себя. Ей опять нужно успокоиться, чтобы перестать ненавидеть саму себя. Паркинсон не хочет видеть довольные рожи, улыбающиеся со страниц глянца, и при помощи Инсендио сжигает карандаш для глаз. Часы бьют три раза, угрожающе призывая аппатировать из дома, чтобы не слишком опоздать на встречу.
А Панси прижимает к себе хрипло орущего кота и крепко зажмуривается. Чтобы ее не нашли.
Vova
