Лоскутное одеяло

Если долго елозить брюхом в луже возвышенного чувства, оно теряет смысл. Снейп знал об этом лучше многих. В молодости он всласть нахлебался лирически-страдательных соплей и теперь предпочитал хлебать огневиски.

...Лили Эванс, в замужестве Поттер, неспешно двигает задницей, приподнимаясь и опускаясь на бедрах. Длинные волосы, спутанные и неряшливые, свисают ей на лицо, но не скрывают полуприкрытых глаз и довольной, кошачьей улыбки. Руки небрежно прохаживаются по животу, груди, бокам мужчины, которому повезло в этой жизни.

Снейп ненавидел эту улыбку — едва сдерживаемое торжество, фальшивая маска добродетели. Какие к черту приличия, если она ебется на глазах у своего «школьного друга»? Ненавидел и чуть выступающий левый верхний клык, до которого она любила дотрагиваться языком. Его тошнило от блядской манеры всей пятерней проводить по волосам, откидывая рыжие пряди с лица. Типичный бабский жест, вызывающий и отрепетированный.

Она поворачивается и смотрит уже на него, а в глазах прыгают зеленые черти. Эй-эй, ты еще в койку меня позови. Третьим. Пойдет? Всегда третий. Или пятый. Или десятый. Издевательский жест, манит тонкой ладонью, не останавливаясь ни на миг, двигается размеренно, расчетливо. Тот, Поттер, кажется, что-то бормочет, да не плевать ли. Она отворачивается и, нагибаясь, дразнит его грудью, позволяет теребить соски, хватать ртом нежную кожу на шее. Что ж ты бревно эдакое, а, мальчик-звезда?

Перекатывается на спину, и вот уже он ускоряет ритм, а Лили, закидывая руки назад, чтоб уцепиться за спинку кровати, разводит ноги и сгибает колени. Ей нравится. Но еще больше ей нравится смотреть на другого, всегда третьего. Или пятого. Или десятого. И даже когда острый оргазм перекашивает ей лицо, она не зажмуривается, мучая его нестерпимым невидящим взглядом. И убить бы, да Лорд уже постарался.

Как-то раз Снейп прикончил женщину похожую на Лили, только взгляд у нее был мутный, как у засыпающей рыбины, а у этой блядины открытый, смелый. Настоящая гриффиндорка. И чем меньше пойла оставалось в бутылке, тем ярче горела проклятая зелень ее глаз. А еще Авада крайне похожа на цвет весенней травы. Нет уж, хватит с него Непростительных, куда лучше трахаться с кареглазыми.

От автора: Сильная теорема Гёделя о неполноте гласит: "Логическая полнота (или неполнота) любой системы аксиом не может быть доказана в рамках этой системы. Для ее доказательства или опровержения требуются дополнительные аксиомы".

Во время каникул Гриффиндорская гостиная являла собой образец спокойствия и порядка. Много ли нужно тем трем с половиной человекам, которые остаются встречать Рождество в Хогвартсе? Тишина нарушалась лишь редким шуршанием переворачиваемых страниц и мягким скрипом маркера по стеклу. Пользуясь отсутствием одногруппников, Гермиона предавалась любимому делу: выписывала доказательство аримфмантической теоремы, подлежащее детальному разбору, на окно. Учиться не было никакой необходимости, но так приятно загодя разбирать заковыристые методы аппроксимации.

Конечно, ей предлагали уехать. Упрашивали, заманивали. Ей бы отвлечься, но смысл? Сидеть на нервах, гадая, как проводит дни он? Или выдавливать смех, а самой вспоминать неуловимый блеск темных глаз, когда он улыбается? Ну и плевать, что улыбка не превращает его в умильного котенка и что девять из десяти, да куда уж, девяносто девять из ста никогда не поймают, не различат его улыбки. А потом говорят, будто он никогда не улыбается. Чушь. Если вы не видели северного сияния, не смейте утверждать, что его не существует.

Гермиона окинула взглядом ровные столбики формул, пестрящих индексами и скобочками. Вывод простой, только перегруженный деталями и уточнениями. Она запомнит: арифмантика подчинялась строгим законам, а уж они-то никогда не представляли особой сложности для аналитического ума всезнайки. Впрочем, и там находились черные дыры, провалы логики. Например, сильная теорема Гёделиуса, гласящая о неполноценности любого набора аксиом. Хоть головой об стену бейся, хоть пой частушки перед зомби, а не докажешь полноту системы, если не выйдешь за ее рамки.

Сколько бы она не строила предположений, не доказывала самой себе, что происходящее что-то да значит, все ухало в черную дыру сомнений, недоказуемости, отрицаний. Спать с профессором оказалось намного проще, чем свыкнуться с ноющим, бесконечно саднящим чувством. Если верить Гёделиусу, так было и будет. Можешь — терпи.

Однажды, не выдержав, она все-таки спустилась в Подземелья без особого на то приглашения. Холодно, мрачно. Гадость. Страшно не по Слизеринским коридорам гулять, а в одну единственную дверь постучаться. Дверь открылась не сразу, и Гермиона уже с пяток раз успела пожалеть о своей затее, ведь они оба знали, что от нее ничего не зависело. Она просто была рядом. Приходила, когда он звал, и потом уходила, всегда прощаясь, но не дожидаясь ответа.

Колючие, злые глаза. Лохматые волосы. Небрежно выправленная рубашка. В комнате было темно, и Гермиона почему-то сравнила ее со склепом. От него разило огневиски. Он работал. Замуровывал поганые воспоминания или, может быть, самого себя. Хмуро зыркнул и дальше порога не пустил. Наверное, ей повезло тогда, уж слишком страшно бродил взгляд, а губы были сжаты в бескровную нить. Она не знала и боялась узнать, с какими демонами сражался он в своих собственных подземельях. Ушла, разрываясь между желанием помочь и бессилием, но она не в праве, не в праве лезть в душу со своей убогой гриффиндорской жаждой спасения. Не ей решать казнить его или помиловать.

«Ты знаешь, я брожу рядом, не мешаю тебе, боюсь, переживаю, готова…»

Выгорал камин, и комната начинала остывать. Гермиона собрала пергаменты, заложила нужную страницу в книге и бросила последний взгляд на исписанное формулами окно. Незачем стирать, все равно завтра она вернется и свежим взглядом пройдется по доказательству. На стекле вроде бы все понятно, а вот потемки той души, ей не давались… Но сейчас в ванную и спать.

На прикроватной тумбочке лежала лаконичная записка.

От автора: За вдохновение спасибо песне Rammstein “Eifersucht” («Ревность»).

Уж лучше бы ты мне ничего не говорил. Предъявил доказательства кому надо, отмыл репутацию от грязи, поспособствовал закрытию дела и баста. Спас жизнь — молодец, но трепаться-то зачем? Эх, Гарри, Гарри. Знал ли ты, на какие мучения обрекаешь меня своими откровениями? Хорошо, что не знал. И не узнаешь, надеюсь… Еще больше, чем тебя, хочется мне придушить давно умершую женщину. Думать так подло, низко, стыдно. Пусть я не достойна зваться героиней, но день за днем скатываюсь в лихорадочную фантазию, будто я, попав в прошлое, что-то меняю. Сама не знаю, как такое возможно. Ну и что, это ж воображение, а не эксперименты с хроноворотом. Я чудесным образом вмешиваюсь в события, и твоя мать держится от него подальше. Ты понимаешь ведь, от кого?

Да знаю я, что если б не она, не было б тебя, и мы бы, возможно, тут тоже не торчали. В печенках сидят уже оды ее героизму и материнской любви. Нет, все шесть прошедших лет я тоже искренне кивала и лелеяла ее светлый образ, но сейчас все по-другому. И я не могу избавиться от гнусного голоска, непрестанно напевающего о том, как она играла чувствами людей. Любовь, говорите? Самопожертвование? Одно дело быстрая и практически безболезненная жертва, другое — вся жизнь на алтаре. И можно ли назвать жизнью то, что сплошная попытка оправдаться перед той, кто уже никогда не отпустит грехи? «Ты отвергла меня, и я стал плохим, а затем раскаялся и, смотри же, защищаю твоего сына…». Ее, не своего. Разумеется, она ни в чем не виновата. Разумеется, следуя велению сердца, она ушла с тем, кого любила. Все правильно, логично. Но почему ж мне так гадко?

Абсолютно бесполезно сейчас себе мозги крутить: давно мятежные мысли аккуратно разложены по полочкам, хоть диссертацию пиши. Ревность. Все упирается только в нее, родименькую. Ту, другую, он боготворил, а я для него… кто? Девочка на потрахушки? Или у него стоит на школьную форму? Или, черт подери, ему лестно, что сподвижница Гарри Поттера, ребенка той самой, едва ли не отрекаясь от целого мира, бегает за ним хвостиком и в рот заглядывает? Да сам Дамблдор ногу и все остальное сломал бы, разбираясь в его мотивации. Я хоть и отличница, и умница, но ведь есть недоступные разуму вещи. А есть доступные. Например, то, что ревновать к трупу (прости, Гарри, что без сентиментальности обхожусь…) бессмысленно. А любить? Если он любит ее, значит, не меня. Двоих, как известно, в сердце вместить нельзя. Я пробовала — не получается. Может быть, конечно, оно у меня маленькое, поскольку все старание природы в мозг ушло, но какой тогда толк от мозгов, если единственное, на что я гожусь, — сочинение эссе о своих душевных терзаниях. И почерк четкий, разборчивый. Наверное, какой-нибудь умный психолог с залысинами поставил бы мне «превосходно» и печеньку дал за тщательный подход к делу. Подавитесь вы своей печенькой, дяденька.

Цепляет меня немецкое слово «Eifersucht». Четкое, жесткое, бескомпромиссное. Хлестанет как отрежет. Вот и меня топорщит чуть ли не в смертных муках уже который день, месяц.. Да что я драматизирую? Живу себе спокойно, пишу сочинения о своем богатом внутреннем мире, совершаю благотворные прогулки в подземелья…

Но кого я обманываю? Себя что ли? Его-то обманывать бесполезно. Иногда вижу, взгляд его стекленеет, словно выворачивается вовнутрь, а мы не останавливаемся... Что он видит? Кто там? Уж не та ли, о ком я думаю? Спрашивать не рискую, все равно промолчит или рявкнет что-нибудь, а если уж вдруг ответит… Смогу ли я услышать? Хватит ли мне сил выдержать его искренность? Вот. И я не знаю. Вернее, знаю, но не признаюсь. За прошлый год я натерпелась столько ужасов, что на всю жизнь хватит, а тут пасую: есть вещи пострашнее Круцио.

А может, к черту все? Сдать экзамены досрочно и свалить куда-нибудь от греха подальше. Лучше всего, конечно, на другую планету, но и тут можно неплохо устроиться: выскочить замуж за первого встречного-поперечного или же сгнить в гордом одиночестве среди пыльных фолиантов. Естественно, я с места не сдвинусь. Пусть буду вертеться, как ночная мошкара вокруг фонаря: бесполезно, а никуда не деться, не отступиться, не сгореть. И не пристало мне роптать, наверное. Радоваться должна, что он на меня внимание обратил, а то б век в обнимку с любовью своей куковала. Теперь ведь я знаю намного больше, чем другие… Правда, это сущая чепуха по сравнению с тем, что могло достаться его рыжей возлюбленной и чем она пренебрегла. Грустно улыбаюсь и пожимаю плечами. Так карта легла, а теперь глупо рыпаться. Наложу на пергамент защитные чары позаковыристее, чтоб никому неповадно было, и суну в пузатую шкатулку. У меня подобных откровений скопилась уже целая стопка. Пускай лежат себе, вдруг когда-нибудь перечитаю и посмеюсь.

От автора: Играю со словами и не ожидаю высокой понимаемости текста, а также намекаю, что начиная с некоторого момента слово «ненавижу» кардинально меняет смысл. Слегка сонгфик на песню OOMPH! («Hast du geglaubt?»).

Ненавижу.

Ненавижу себя за проклятую слабость.

Ненавижу жизнь, которая с десяток раз меня поставила раком.

Ненавижу пьяные слезы: никогда их не выплачу. Ком. Барьер. Тупик. Я не баба, чтоб рыдать над бездарно прожитыми годами, будто каблук на туфле отвалился. Я Северус, дементор засоси мою душу, Снейп. И плевать я хотел на занудное морализаторство о послевоенном мире. Да хоть послевоенный апокалипсис! Жить мне дайте! Жить так, как я хочу. Вести гребаные пары у гребаных детей, а после, когда все наконец оставят меня в покое, надираться по самые уши и размышлять о том, о сем.

Ненавижу.

Ненавижу, когда приходит она.

Ненавижу звать ее и все равно зову. Салазар бы побрал мой хороший слух, я всегда различаю ее шаги. Топочет, как слон, даже когда думает, что пробирается тихо. Наверняка раньше сопела от волнения, крадясь по коридору. Застукают, как же. Отработки вечерами, приятно совмещенные с душеспасительными беседами. Ей можно, она святая. Это они так думают, конечно.

А я ненавижу.

Я ненавижу, да простят меня изысканные словесники за каламбур, ненависть. Мерзкое, лютое чувство. Но чувство. Понимаете, о чем это я? Заполнит тебя целиком и еще из ушей полезет. Ненавидеть противно, но приходится. Иначе что? Потолок обвалится? Кто знает, как аукнулись замку наши пляски в той мясорубке…

Ненавижу свою работу, но лучше иметь, чем не иметь. Не имел я уже достаточно; имел, впрочем, тоже. А толку? Есть работа — работаю. И живу на дармовых харчах. Только вот на выпивку трачусь изрядно.

Ненавижу, когда она смотрит на бутылку.

Ненавижу.

Каким заклятьем в нее попали, что гриффиндорские инстинкты она запрятала куда поглубже? Почти все. Не кидается отбирать и глаза отводит. И лишь губы сжимает плотнее. Пил бы назло ей. Чтоб обжигало ненавистью при виде гримаски. Ха-ха. Слишком быстро учится, слишком быстро понимает. Не к добру.

Искалечило, изуродовало. Ненависть склеивает куски Северуса Снейпа в человекоподобную куклу, по живому нанизывает на проволоку. Ненависть создает меня из шматов бесформенного мяса. Уродливое, гнусное существо.

Ненавижу.

Ненавижу, когда она случайно перехватывает мой взгляд, вопросительная такая. И вечером оказывается здесь. Здоровается, естественно. Вежливая, аккуратная. Как будто за мной приходит, для меня. Но я знаю, все это — сраный эгоизм. Чей?

Она иногда говорит, а я чаще молчу. Молчу, когда мы смотрим на огонь. Почти всегда молчу, когда трахаемся. И когда уходит, я тоже молчу. Мне нечего ей сказать кроме того, что я ее ненавижу.

От автора: Лоскутное шитьё (также пэчворк, от англ. patchwork) — вид рукоделия, при котором по принципу мозаики сшивается цельное изделие из разноцветных и пёстрых кусочков ткани (лоскутков) с определённым рисунком. В процессе работы создаётся полотно с новым цветовым решением, узором, иногда фактурой (из Википедии).

Холодно. Мокро. Жестко. Открывает глаза. Муторно болит в голове. Свет слишком яркий, режет. Мокро. Гадко. На автомате подносит руку к затылку и нащупывает здоровенную шишку, морщится от боли. Оглядывается. Она в ванной, на ней колготки, перекрученная юбка и незастегнутая рубашка. Все мерзкое и прилипшее. Пошевелиться сил нет. Ни на что сил нет, даже моргать не получается. Обессилено закрывает глаза и сглатывает тошноту. Она все помнит, и от этого делается еще гаже. Впрочем, от оценочных суждений лучше бы воздержаться. Не до того сейчас. Холодно. Мокро. Она смотрит на дверь и не знает, заперта ли. Не может и не хочет проверять. Палочки нет, да если б и была, какой толк, если магия растворилась в ноющей боли и дрожи? Ни звука, ни шороха. Тихо, как в гробу. Ванная — гроб. Ха-ха, смешно. Губы пересохли. Еще один парадокс. Вымокла, как котенок, которого не успели толком утопить, а жалуется на жажду. Жаль, что не утопили. Она ведь помнит.

Помнит слова, колготившиеся внутри уже сколько дней, месяцев. Помнит, как мимолетный взгляд одним щелчком разрушил частокол из «нет, ничего нельзя говорить» и вечного «не сейчас». А еще она помнит, будто в замедленной съемке, как стекли краски с его лица, как блеснули мертвенным светом глаза, и злоба, черная, жгучая злоба, вырвалась на волю. Наверное, такой он, когда живой. Даже сарказм, знаменитый сарказм, тихо и завистливо гадит в песочнице по сравнению с сытой, откормленной ненавистью. Движения говорят больше слов. Вот он, словно заведя неведомую внутреннюю пружину, обошел журнальный столик и приблизился к ней, не успевшей даже застегнуться. И это сделало ее еще более беззащитной. Хотя куда уж. Тогда ей стало по-настоящему страшно. Страх ласковыми пальчиками погладил по щеке и тут же безжалостно вцепился в горло. Но она же гриффиндорка, Мерлин его подери! Она же помогла победить Того Самого? Почему же сейчас с трудом выдавливает слова? Он все равно не слышит и только отрывисто, словно отдает приказы невидимым войскам, говорит о трупном смраде. Она наверняка тоже провоняла.

На самом деле она провоняла алкоголем. По крайней мере, ей так кажется. С самого начала виски было третьим на их встречах. Иногда она не знала, что первично: спиртное или то зыбкое и неуловимое, неназываемое… Черт, как же холодно. Опершись на руку, она пытается принять более удобную позу. Мысль о том, чтобы вылезти из ванной ее не посещает. Зачем? Она ведь не знает, открыта или закрыта дверь.

Дверь мощно хлобыснула об стену, но разве обращаешь внимание на такие мелочи, когда тебя, больно схватив за плечо, волокут куда-то? Кричи, не кричи. Она видела себя будто со стороны. Неодетая, растрепанная, перепуганная до полусмерти. И рядом он. Лучше не смотреть. «Ужас подземелий» и ее личный кошмар. Подхватил поперек живота и без церемоний поставил в ванную. Она едва не поскользнулась, но грубые руки держали на удивление крепко. Тугие струи воды яростно ударили по телу. Унизительно, беспардонно. Брызги летели в лицо, и она рефлекторно зажмурилась: щипало глаза. Только отворачиваться и оставалось. Плеск не перекричать. Вода заливала нос, а что делать? Отфыркиваться. Невыносимо. Перед глазами издевательски заскакали звездочки, и все ухнуло во тьму.

В безупречно отдраенной ванной, казалось, никогда не было и быть не могло тьмы. Светлый кафель, белый потолок. И только дверь выделяется темным прямоугольником. Пульсирует в такт головной боли и, кажется, размывается, растекается, а когда с тихим шорохом открывается, то будто и не заперта была.

Трезвый и бледный, он стоит на пороге и в руках у него какой-то сверток. Кладет на тумбочку при раковине сложенные вещи и, надо же, волшебную палочку. Не смотрит, но у него дрожат руки и губы плотно сжаты. Потом вдруг поворачивается, и во взгляде столько вины, что одному не унести. Ни за что. Никогда.