Виноград

Ха-ха! Я смеюсь в лицо неприятности.

(с) «Баффи. Истребительница вампиров»

Рождество в этом году пришло быстро и незаметно. Кажется, только что мы проводили в школу Розу и Хьюго, а вот уже пришла пора отправляться по магазинам, покупать рождественские подарки. Решив сделать сюрприз Рону, я быстро заканчиваю дела на работе, складываю поднадоевшие отчёты в аккуратную стопку на столе и заматываю длинный тяжёлый шарф на шее.

На улице настоящая зима — сугробы по-над дорогами и нежные снежинки, падающие прямо на мои распущенные волосы. Крадусь по проулкам, стараюсь не нарушить зиму, не оставить на девственно белом снегу следы. Улыбаюсь, как первокурсница, и зачем-то захожу в метро, потому что аппарировать в первый по-настоящему зимний день кажется неправильно и глупо. Магглы не замечают снег, или делают вид, что не замечают. Сейчас так много людей прячут свои чувства, что это совсем не удивительно. «Я вас не вижу, и вы меня не видите». Отчасти хороший, но слишком уж по-детски наивный принцип.

На дорожке к дому чьи-то следы. Я улыбаюсь, надеясь, что это Гарри и Джинни зашли к нам в гости. У них сейчас тоже стало мрачно, когда дети уехали. Обдумываю, какие гирлянды где повесить, как осветить дорожку к дому и стоит ли вешать падуб на входную дверь. Пробираюсь к дому, долго ищу ключи. Палочка в кармане, но маггловские привычки всё ещё сидят в голове, и не выгонишь их оттуда ничем. Напеваю под нос «Джингл беллз», и всё у меня будет хорошо, если прямо сейчас Рон заварит мне тот самый чай с корицей, который мы оставили на полке до следующего Рождества…

Он сидит на кровати и не может вымолвить ни слова. Лаванда только что аппарировала, как была, голая и раскрасневшаяся. Надеюсь, её муж окажется дома, потому что мне не очень хочется, чтобы он узнал об этом откуда-то ещё. Рон сидит, прикрывшись одеялом, как будто за столько лет семейной жизни я не успела там чего-то разглядеть. Уши горят, но в его стыд я не верю, потому что раньше надо было задумываться о стыде.

Заламываю руки и отворачиваюсь к окну — не могу видеть его сейчас. Хочется убежать куда-нибудь далеко, на Мадагаскар или просто на край света.

— Какого Мерлина ты пришла так рано?

Вот так, наверное, и трещит по швам семейная жизнь, когда уши закладывает от ярости. Молчу, пытаясь не залепить ему пощёчину, хотя соблазн так велик. Очень велик. Сжимаю руки в кулаки.

— Ты должна была прийти только через час, — желание закрыть уши становится почти нестерпимым. — Сама виновата.

Я таки залепляю ему пощёчину и иду на кухню, очень хочется чаю. И гильотину, пожалуйста. Завариваю крепкий кофе и выпиваю залпом. Ужасная мерзость, но мозги промывает на ура. О чае с корицей пытаюсь не думать.

Он спускается на первый этаж, шлёпая босыми ногами по паркету в коридоре. Я делаю глубокий вдох, считаю до десяти и оборачиваюсь. Хоть трусы надел — и на том спасибо. Открывает окно, впуская ворох белоснежных снежинок, ёжится от холода и свистом подзывает сову. Привязывает к её лапе письмо и отпускает сипуху, с грохотом закрывая окно.

— Отправил Лаванде письмо, чтобы не нервничала, — зачем-то поясняет он мне. — Сделай чаю, а?

Я поворачиваюсь к нему и взглядом пытаюсь выразить всё своё презрение. Он опирается руками на стол и вздыхает. Зажмуривается на мгновение, потом начинает резко говорить, голос режет мне слух и, наверное, сердце тоже режет, потому что больно, чёрт возьми, очень больно.

— Да, я был не прав. Да, я извиняюсь. Но ты же уже залепила мне пощёчину. Очень больно, кстати. А отношения наши себя изжили, не находишь? Хватит иллюзии строить, Гермиона. Да, я не люблю тебя больше. И ты меня тоже вряд ли любишь, но деваться-то нам некуда. У нас дети и всё такое. Давай жить как раньше. Можешь тоже завести себе любовника, а я перееду в другую спальню. Что скажешь?

Что я скажу? Да ничего я тебе не скажу, Рональд Уизли. Пошёл ты.

Разворачиваюсь и ухожу, запираясь в одной из гостевых спален. Спать на той кровати, где мне изменил всё ещё любимый муж, мне как-то не хочется.

Долго плачу. Потом ещё дольше смотрю в потолок и плачу опять. Так, наверное, и рвётся по швам семейная жизнь — тихо и буднично. И очень нелепо…

* * *

Астория всё утро что-то говорит. О том, когда нужно забрать Скорпиуса из Хогвартса, о том, что нужно готовить на рождественский приём. О том, что вечером приедет портной на примерку и прочее, и прочее…

Я задаюсь вопросом, не похож ли я, случайно, на домового эльфа, которому следует готовить праздничный ужин, или на дворецкого, в чьи обязанности входит открывать двери приходящим людям, или на слугу, который аппарирует вместе со Скорпи с Кингс Кросс… И неужели я совсем не похож на главу семьи, у которого не может быть серьезных личных или рабочих дел, и в пятницу вечером у него есть время выслушивать переживания насчёт того, что цвет туфель на два оттенка светлее, чем цвет платья. Может быть, я отстал от жизни, но всегда считал, что для этого существуют подруги.

Впрочем, у Асти нет подруг. Есть знакомые, и есть выгодные люди — моя жена всегда очень практично смотрит на отношения. Вот только сейчас мне почему-то начало казаться, что это дурное качество характера.

Как бы то ни было, к вечеру мои уши превращаются в два кочана капусты, а пар, струящийся из макушки, становится почти осязаемым. Подозвав эльфа, прошу у него пальто и шарф, и спешно аппарирую к «Дырявому Котлу», потому что именно он всплыл в голову перед побегом. По-другому это не назовёшь, я понимаю это и полностью отдаю себе отчёт в содеянном. Но привычка гулять по Лондону уже слишком сильно въелась в меня, и не искоренить её ничем.

Прячу палочку, кидаю взгляд на дверь бара, всё ещё сомневаясь, не повернуть ли мне обратно, но затем всё-таки укутываюсь посильнее в шарф, встряхиваю головой и делаю первые шаги в маггловский Лондон. Через две минуты меня уже нет, я больше не маг, я простой обыватель. Меня никто не знает, и я не знаю никого.

Кажется, я начинаю наконец-таки понимать Поттера…

Через каких-то несколько дней я уже почти забываю о случившемся. На работе шеф начинает смотреть на меня совсем как на дуру, потому что я и раньше задерживалась допоздна, а теперь вообще не ухожу до того момента, когда ловлю себя на мысли, что засыпаю под мерное тиканье часов на стене.

Гарри хмурится, когда заходит ко мне в кабинет, и говорит, что не будет брать меня на вызовы, если я ещё хоть раз приду на работу не выспавшаяся. Но кофе, к которому я пристрастилась за эти дни, творит настоящие чудеса, не то что косметическая магия. Я бодра, свежа и весела. Хотя, насчёт весела я, конечно же, загнула.

Рона я изо всех сил стараюсь не видеть, не натыкаться на него в коридорах. А если натыкаюсь, то стараюсь представить лично для себя, что он часть интерьера. Он постоянно пытается со мной поговорить, бесстрашно смотрит в глаза. Хотя это, наверное, не храбрость, а отсутствие совести. Мне всё ещё больно, но чувства ведь можно закрыть на замок где-то глубоко внутри, что я и делаю изо дня в день, каждое утро, как раз во время чистки зубов, когда слёзы на только что умытом и мокром лице не так видны даже мне самой…

* * *

Домашние дела уже совсем надоели, и я сбегаю последнюю неделю совсем часто. Астории, кажется, всё равно, потому что она не задаёт вопросов, даже когда я возвращаюсь среди ночи слегка пьяный от маггловского пива. Она всё больше увязает в этих праздничных приготовлениях, как будто устраивает не ежегодный рождественский приём, а, по меньшей мере, вечеринку в честь конца света. Она даже пригласила как-то раз Панси, чтобы обсудить цвет ленточек для приглашений. Я мельком увидел, как Паркинсон посмеивается в кулак, когда проходил мимо гостиной. Асти и правда была смешная, похожая на курицу-наседку. Правда, желание врезать Панси как в старые добрые времена ничуть не уменьшилось, потому что над Малфоями смеяться нельзя даже тогда, когда они и в самом деле смешные.

Улицы Лондона в предрождественские дни прекрасны как никогда. Я никогда не думал, что магглы такие выдумщики, но они и правда придумали много всяких забавных штук, заменяя ими магические украшения. Я хожу по городу, слоняюсь с улицы на улицу, впитывая и наслаждаясь, и не вижу никого, кто бы меня узнал. И я действительно немного ошалело счастлив от этого, потому что никто не тычет в меня пальцем, произнося шёпотом «Пожиратель».

А кофе в маггловских кафе намного вкуснее, чем в наших…

* * *

Босс таки выгнал меня с работы пораньше, намекая, что через неделю Рождество, и скоро меня ждёт три чудесных выходных в компании любимого мужа. После этого он похабно подмигнул и ушёл, посмеиваясь себе под нос, как Санта Клаус, подаривший ребёнку настоящий вертолёт вместо игрушечного. Зря он это сказал, потому что от его слов на глаза опять предательски навернулись слёзы, и защипало в носу.

Я хватаю пальто и выбегаю к лифтам, почти не слыша удивлённые возгласы Гарри. Хочется убежать куда-нибудь далеко, где меня никто не найдёт. Решение приходит спонтанно и сначала даже ошеломляет. Потом я долго корю себя за глупость, но уже бегу к анти-аппарационному барьеру, как будто сзади за мной гонятся фестралы. И улыбаюсь, наверное, впервые за последнюю неделю.

Через пять минут уже стою на пороге родительского дома, и свет в гостиной радует глаз, как никогда.

Родители не задают лишних вопросов, не удивляются моему приходу. Мама просто ставит на стол тарелку с печеньем и наливает чай, отец отрывается от газеты и замечает, какая чудесная стоит на это Рождество погода. Я сажусь около камина и греюсь. И мне тепло. В собственном доме мне уже давно холодно…

Через пару часов, когда Лондон совсем погружается в заснеженные сумерки, я прощаюсь с родителями, обещая, что обязательно привезу к ним внуков, и выхожу в ночь. Домой идти по-прежнему нет никакого желания, и я иду по знакомым с детства улицам, плутаю по переулкам и останавливаюсь, наконец, около своей любимой кофейни. Смотрю в окно, украшенное гирляндами, улыбаюсь непонятно чему. Потом думаю, что всё то, что я делаю сейчас — глупость. Глупость. Нужно вернуться домой, украсить его, ведь приедут дети… И я уже думаю уйти, но ноги предательски несут меня прямо к двери. Рука поднимается, жмёт на ручку, и я чувствую приятное тепло, бьющее мне прямо в лицо.

* * *

Этим вечером я изменяю своим привычкам, и вместо того, чтобы пойти в прокуренный бар или огромное кафе в центре, долго плутаю по городу, ищу местечко поспокойнее. Хочется тишины, покоя и горячего капучино, обязательно с пенкой и тремя ложками сахара. Молодой таксист, которого я ловлю на Трафальгарской Площади, везёт меня куда-то, я сам не знаю, куда. Я просто попросил его отвезти меня в какую-нибудь уютную кофейню. Он останавливается около приземистого здания с двумя украшенными гирляндами окошками и говорит, что ходил сюда всё детство. Я плачу ему и вежливо выслушиваю наказ попробовать булочки с корицей, которые здешний повар печёт просто божественно. Улыбаюсь, выхожу из машины, а он резко даёт по газам.

Я смотрю ему вслед, на душе как-то непонятно: очень вдруг захотелось пригласить его выпить кофе, рассказать ему обо всех своих неурядицах, вылить на незнакомого человека ушат этой ледяной воды. Но он уезжает, и мне ничего не остаётся, кроме как открыть дверь и войти. Хозяйка кофейни, миловидная полноватая женщина в белом переднике, чем-то напоминает мне мадам Розмерту. Я смотрю на неё, вспоминая далёкие школьные времена, свою заносчивость, свою нелюбовь к магглам и всему, что с ними связано. И думаю: а какого бы было, если бы Лорд тогда победил? Стояла бы здесь эта кофейня? Улыбалась бы мне из-за стойки миловидная женщина?

Я осматриваю полупустой зал в поисках самого уютного угла, и вдруг натыкаюсь взглядом на знакомую фигуру. Она сидит у окна, держит в руках пузатую белоснежную кружку и дует на дымящийся напиток. На её волосах — капли воды, растаявшие снежинки, и волосы, всё такие же непослушные, как в школе, падают на лицо. На стуле рядом лежит тёплый коричневый шарф и перчатки, тоже мокрые, и мне вдруг хочется по-детски положить их у камина, чтобы просохли до того момента, как она допьёт свой кофе и выйдет отсюда в ночь.

— Сэр? — обращается ко мне хозяйка. — Чем могу вам помочь?

— М-м-м… Знаете, возможно, я обознался, но по-моему я знаю ту девушку, — говорю я, наклонившись к самому уху собеседницы.

— Миссис Гермиону? — спрашивает она, и у меня не остаётся никаких сомнений.

— Именно. Мисс Гермиона Грейнджер, — отвечаю я с улыбкой на лице.

— Она уже миссис Уизли, сэр. Видимо, вы давно не общались.

— Просто не люблю её мужа.

— Что ж… Давайте я…

— Позвольте мне самому. Просто принесите мне капучино, пожалуйста.

— Конечно, мистер, — улыбается она мне понимающе и, мне кажется, почти подмигивает. А потом уходит в кухню.

А я иду к Грейнджер, на ходу стягивая перчатки с замёрзших рук. Когда я подхожу к ней почти вплотную, она оборачивается. Я вижу — совсем недолго — её улыбку, которая исчезает почти сразу. А жаль, надо сказать, красивая улыбка.

— Привет, — говорю. Она молчит. — Не занято?

Не дождавшись ответа, я сажусь на стул напротив. Она как-то отчаянно вздыхает и опускает взгляд, и смотрит в стол.

— Прости, я просто… проходил мимо. Как у тебя дела?

Я пытаюсь быть вежливым. Я не знаю, зачем мне это нужно. Просто мне кажется, если сейчас она меня оттолкнёт, я так и останусь снобом. Самым несчастным снобом на земле.

— Знаешь, мы с тобой так давно не виделись, — продолжаю я. Я не знаю, что со мной, просто мне нужно говорить. Без умолку, без остановки. И плевать, кому она потом расскажет всё, что я на неё сейчас вылью. — Сколько? Два года? Три? Ну, та встреча на платформе не считается, ни мне, ни тебе было не до того.

— А мой Скорпиус дружит с младшим сыном Поттера, представляешь? Кто бы мог подумать…

— А Астория там с ума сходит, как будто это не ежегодный рождественский ужин, честное слово. Кстати, не хочешь прийти?..

Я замолкаю только тогда, когда хозяйка кофейни ставит передо мной точно такую же чашку, как у Грейнджер в руках.

— Что-нибудь ещё? — спрашивает она и учтиво улыбается.

Я уже почти машу головой, когда вдруг на мою лежащую на столе руку ложиться тёплая ладонь, и Гермиона говорит:

— Малфой, закажи булочки с корицей. Они здесь невероятно вкусные.

А мне кажется, что у меня внутри вдруг рушится что-то. И я качаю головой, подобно китайскому болванчику, и, улыбаясь самой дебильной из своих улыбок, повторяю хозяйке:

— Да, булочки с корицей. Конечно. Именно. Булочки. С корицей.

И я понятия не имею, что со мной происходит.

Когда в сорок лет понимаешь, что всё вокруг рушится и жизнь трещит по швам, обязательно захочешь поделиться с кем-нибудь. И если этим кем-нибудь вдруг окажется твой школьный враг, это не всегда будет означать твою самую большую ошибку. А даже если и так — ничего страшного. В конце концов, за сорок лет ты и так наделала кучу ошибок. Так какая разница, сделаешь ли ещё одну?

Я думаю, что моё желание рассказать всё Малфою возникло не просто так. Ведь он поделился со мной своими проблемами, да, я не просила его об этом, но поделился же. А потому я могу ответить ему тем же — присесть на уши и рассказать, как у меня всё хреново. И пусть поймёт, что он не самый несчастный человек на свете.

Потому что я многое могу ему рассказать о том, как превратить свою жизнь в кошмар. О том, как копить неудачи, одна за другой, нанизывать их на свою жизнь, чтобы в итоге у тебя получилась виноградная гроздь, полностью состоящая из проблем. Раз проблема, два проблема, три проблема…

Что такое моя жизнь? Сплошной виноград.

Я пью кофе — он уже почти остыл, но новый заказывать не хочется. А хочется, на самом деле, чего-нибудь покрепче, но я держалась так долго, а потому не сорвусь и сейчас. Я пытаюсь отвлечься и не говорить, потому что это личное, очень личное, слишком личное. Потому что нельзя болтать вот так вот просто Малфою, с которым мы и правда не виделись очень долго, а ещё никогда не общались нормально.

Я пью кофе и пытаюсь отвлечься, посмотреть в окно, где водят хороводы снежинки, танцуют, убегают от ветра. Я очень пытаюсь увидеть их сквозь тот заиндевевший кусочек окна, который не загораживает макушка сидящего передо мной Малфоя.

Он смотрит прямо мне в лицо, как будто пытается изучить его, каждый сантиметр, и мне становится неуютно под его взглядом. Потому что сейчас не лучшие мои времена — у меня морщины и синяки под глазами, у меня воронье гнездо и уже совсем не исчезающая складка между бровей. Я почти чувствую, как его взгляд останавливается на этой складке, и мне вдруг хочется, чтобы он поднял безвольно лежащую на столе руку и прикоснулся к моему лицу, прямо к этой складке, попытался разгладить её, проведя сверху вниз, и сказал что-нибудь банальное вроде: «Перестань нервничать, Гермиона» или «Посмотри, как ты устаёшь», или «Твоя работа загонит тебя в гроб». Чтобы покачал головой и пожалел — меня так давно никто не жалел.

Наверное, я вру себе, потому что, во-первых, Малфой никогда так не сделает, а во-вторых, мне хочется, чтобы так сделал кто-то другой. Мне всё равно, кто это будет. Лишь бы просто…

Меня в самом деле слишком давно никто не жалел.

Я думаю об этом и смотрю в окно, и пытаюсь не чувствовать его обжигающий взгляд.

И вдруг, ни с того ни с сего, он дёргает рукой, поднимает её над столом и...

— У тебя что-то случилось?

Рука его так и зависает над столом, и он, в конце концов, всё-таки кладёт её на место. А я думаю, что вопрос задан так, будто мы с ним каждый день разговариваем за жизнь. Как будто мы с ним — лучшие друзья. И я не успеваю себя остановить. Или не хочу себя останавливать.

— Знаешь, Рон… Он… В общем, кажется, моя жизнь летит к Мерлину в задницу…

Он усмехается в кружку с кофе и отвечает:

— Я тебя понимаю.

— Да нет, Малфой, вряд ли.

* * *

Она сидит напротив и уже пятнадцать минут рассказывает мне о своих неурядицах. Не смотрит на меня — гипнотизирует кружку, помешивая давно остывший кофе ложечкой.

Мне нравится наблюдать за ней, за её действиями, движениями. За мимолётными проявлениями эмоций на лице. Я вспоминаю ту девчонку-заучку, которую знал в школе. Девчонку, которая понятия не имела, чего хочет от жизни, которая противоречила сама себе, год за годом нарушая вместе со своими друзьями так ценимые ею правила. Девчонку, которая не смогла (или не хотела?) заполучить никого, кроме Рональда Уизли, неудачника и идиота. Которая не ухаживала за собой, день ото дня радуя школу своими нечесаными почти волосами.

Сейчас передо мной сидит взрослая уже женщина, сформировавшаяся личность. Женщина красивая. И, что немаловажно, сильная, потому что может смотреть в лицо проблемам и даже говорить о них вслух, почти не показывая собственной нервозности. Женщина, которая уже много добилась в жизни. Она сделала карьеру, построила семейное гнёздышко, воспитала детей. Она любила, а может быть, любит до сих пор своего мужа. И в том, что её муж всегда был мудаком, она не виновата. Возможно, её можно обвинить в том, что она этого не замечала, но разве можно упрекать человека за то, что он так влюблён?

Гермиона Уизли. Она совсем не похожа на Гермиону Грейнджер. Не потому что стала взрослой, а потому что стала личностью.

Она импонирует мне. Да, никогда не импонировала, а сейчас импонирует. Мне хочется её защитить, пойти и врезать Рональду Уизли, дать по морде со всей силы, чтобы не смел больше обижать её, чтобы понял, как она его любит. Сломать ему пальцы на руках, чтобы не смог больше направлять на неё палочку — никогда. Разбить ему голову, чтобы лежал на полу в собственной крови, корчился от боли…

Я встряхиваю головой, стараясь изгнать ненужные, неприятные мысли из головы, изгнать кровавые сцены и собственную жестокость. Я стараюсь встряхивать головой незаметно, чтобы Грейнджер не отвлеклась от рассказа, чтобы продолжала говорить-говорить-говорить, не только потому что мне хотелось услышать, чем всё закончилось, а потому что ей нужно было выговориться — это было видно по её лицу и по складке между бровями.

— Вот, так всё и было, — нелепо заканчивает она и выпускает, наконец, из рук ложечку. Та бьётся о края чашки, и зал кофейни заполняется мелодичным звоном, как будто уже звенят где-то совсем близко бубенцы на упряжке Санты.

Я вдруг вспоминаю, что Рождество, что праздник, а в праздник никто не должен быть несчастным. Наверное, именно поэтому я вдруг говорю, не успевая остановить себя:

— А приходи к нам в Мэнор на рождественский ужин.

— Что? — переспрашивает она, и чёртова складка между бровей становится ещё заметнее. А она смотрит на меня, смотрит испытующе, и у меня мелькает мысль, что сейчас она протянет через стол руку и прикоснётся ладонью к моему лбу. И скажет: «У тебя температура, Малфой. Ноги моей не будет в твоём доме».

— Приходи. С детьми, если хочешь. Только без мужа, — говорю я, понимая (где-то в глубине души), что только что придумал жене предлог, чтобы в очередной раз поругаться со мной. — Я думаю, Астория будет рада.

Конечно же, Грейнджер видит мою натянутую улыбку. Конечно же, я сказал глупость. Конечно же, она не придёт.

— Ладно, — говорит Грейнджер. — Хорошо. Я приду с детьми.

— Хорошо. Предупрежу Асторию.

— Она точно будет не против?

— Она будет счастлива, — вру без зазрений совести. Астория будет в бешенстве! И, что самое противное, меня даже радует этот факт.

— Отлично.

— Замечательно.

Грейнджер опускает взгляд, я тоже. Она просит миссис Олдстоун (хозяйку кофейни) принести ещё два капучино. Я беру последнюю булочку с корицей и отщипываю от неё маленькие кусочки, отправляя их прямо в рот.

Метель за окном бьётся в стёкла, и они дрожат. По-над домами нанесло сугробов почти по пояс.

Давно в Англии не было так холодно.

Давно мне не было так уютно.

Когда столько лет живёшь в браке, редко задумываешься о том, как выглядишь. Постепенно желание понравиться собственному мужу уходит на второй план, думаешь, что он любит тебя любой, раз женился на тебе. И как-то не отдаёшь себе отчёта в том, что стареешь и становишься… Нет, не страшнее, просто старше.

А ещё забываешь, что муж влюбился в молоденькую девчонку, а не в серьёзную даму с пучком на голове и пометкой на лбу «за сорок». Забываешь и теряешь бдительность.

Я никогда не отдавала себя семье полностью. Я всегда перекладывала основные обязанности матери семейства на бабушек (благо, Молли была просто создана для воспитания детей), а о многих обязанностях просто забывала. Я никогда не вела семейного бюджета — мы просто тратили деньги. Я никогда не занималась обустройством дома — дизайнеры, потребовавшие невероятные суммы за свою работу, сделали из нашего коттеджика дом мечты. Я даже никогда не готовила так, как принято готовить идеальной жене — у нас не было традиционной индейки (или что там должно быть традиционное), а торты на дни рождения готовили кондитеры в одном из ресторанов на Диагон Аллее. Так что жена из меня, если судить здраво, была никакая.

А ещё я, наверное, никогда не любила Рона так, как должна была. Точнее, не показывала ему свою любовь. Я так привыкла, что он слепо меня любит ещё с самой школы, что не ценила этого. И, наверное, я даже в постели никогда не отдавалась ему с тем жаром, с которым было нужно. Хотя, существует ли точная планка страстности в супружеской постели, мне не известно. Я никогда не ухаживала за собой — образ деловой женщины невозможно удобен именно этим. У меня даже одежда в гардеробе вся однообразная — классические юбки, классические брюки, пиджаки, несколько шёлковых шарфов и нашейных платков, туфли на трёхсантиметровом каблуке… Мой гардероб нудный и чопорный. Такой же, как я сама.

Нет, я не оправдываю Рона. Не оправдываю и никогда не смогу простить его поступок и его спокойствие, когда я обнаружила измену. Просто мне кажется, что я его понимаю. И что я сама во всём виновата. Виновата в первую очередь потому, что почти не замечала его. Любила, но не замечала день за днём. И, безусловно, Лаванда отсасывала ему с большим энтузиазмом, чем я — такая правильная и чопорная.

Наверное, так и нужно жить — нарушая правила. А я…

А мне теперь осталось только жалеть себя.

* * *

Я сижу на диване в гостиной, положив ногу на ногу, и кручу в руках чашку с кофе. Этот кофе совсем не такой, какой подавали в той кофейне, где мы сидели вчера весь вечер, слишком горький и слишком магический, с привкусом каких-то трав, магглы такой и не делают, наверное. И кружка другая, фарфоровая, маленькая, чёрная с золотом. Мой палец неудобно упирается в витой фарфоровый рисунок, и я гипнотизирую его, рассматриваю завитки изображённых на кружке цветов и чего-то там ещё. И вспоминаю мягкость капучино.

Напротив меня наматывает круги по гостиной Астория. Она говорит. Говорит-говорит-говорит без остановки, как будто внутри у неё источник энергии, и пока он не сдохнет, она будет разрезать пространство комнаты и резать мой слух своим высоким голосом, иногда срывающимся на визг.

Она считает, что я сделал плохо, когда пригласил Грейнджер, не посоветовавшись с ней, — это как же так, ведь все подобные вопросы должны решаться на семейном совете. Она считает, что я совсем отбился от рук — как же так, она меня почти не видит в последнее время. Она считает, что я становлюсь плохим мужем и плохим главой семьи, и что, если так пойдёт и дальше, ей придётся взять всё в свои руки.

— Взять что, прости? — впервые подаю я голос с тех пор, как рассказал ей о приглашении.

— Взять всё! — отвечает она. — Если ты ведёшь себя вот так со мной, если просто забываешь о своих обязанностях, я даже не могу быть уверена, что наше семейное состояние в порядке.

— Ах, вот, что тебя волнует. — Мне тошно.

— И это тоже. Мы должны обеспечить нашего сына.

— Асти, — говорю я и встаю с дивана. И беру её за руку, и подвожу к зеркалу. Красивому зеркалу в массивной серебряной раме, которое она купила где-то в Европе (в Венеции? В Праге?) во время одного из наших путешествий. — Асти, посмотри на себя.

Я вижу наше отражение в зеркале, отражение идеальной семейной пары, счастливых мужа и жену, которые точно не могут изменить друг другу. Просто потому, что они настолько идеальные, что с них можно писать портрет.

— Посмотри на себя, — я беру её руку и прикасаюсь ею к собственной щеке, пылающей. — На кого ты стала похожа, видишь? Вспомни, когда мы в последний раз выбирались куда-либо дальше Диагон Аллеи? Когда в последний раз устраивали ужин при свечах? Вспомни, Асти, вспомни, какими мы были. И посмотри, какие мы сейчас. Какой ты стала.

— Но у нас сын, Драко, — говорит она. — Это налагает некоторую ответственность.

Я только тяжело вздыхаю.

— Дело не в Скорпиусе, Асти. Дело в том, что мы изменились. Точнее, изменилась ты, я остался почти таким же. А ты теперь — курица наседка.

Она смотрит мне в глаза, там, в отражении, а я гляжу в её, светлые, бесчувственные. Она резко вырывает свою руку из моей.

— Это оскорбление, Драко.

— Это правда.

— Да… Знаешь что… Ты… — мямлит она, и я усмехаюсь.

— Видишь, ты даже не можешь меня послать, — я отхожу от неё, позволяя ей любоваться своим прекрасным отражением и дальше. — Приглашение на имя Гермионы Уизли и её детей всё-таки напиши. И семью Поттеров тоже можешь пригласить. — Я зову эльфа и прошу принести мне пальто. — Я пошёл.

— Куда? — спрашивает она как-то слишком тихо.

— А тебе это в самом деле интересно? Боюсь, что нет.

Она прикрывает лицо рукой, своей красивой ухоженной ладошкой с длинными ногтями и красивым бриллиантом на безымянном пальце. Она вздыхает и обхватывает лицо руками.

— И что же дальше? — спрашивает она. — Как мы будем дальше жить, Драко?

— А как мы жили до этого?

Асти отходит от зеркала и падает на диван.

— Разве ничего не изменится?

— Ничего, кроме нашего отношения, Астория. Ни-че-го.

Я иду к двери, на ходу натягивая кожаные перчатки. Открываю дверь, впуская в холл стаю снежинок, водой оседающих на ковровых дорожках. Поднимаю воротник плаща, выхожу, вдыхая стылый зимний воздух. Аппарирую.

* * *

Я не хочу видеть Рона, понимаете? Не хочу. Мне тошно лицезреть его всегда довольное ухмыляющееся лицо, его рыжие волосы, его нос в веснушках и вообще эти веснушки, каждую из которых я рассмотрела за время нашей семейной жизни со всей тщательностью.

Я не могу находиться в этом доме, где каждый сантиметр пространства напоминает мне о том, что было когда-то, о вечерах, проведённых втроём с только что родившейся Розой, о днях рождениях детей, о глинтвейне у камина, который варил сам Рон, когда я заболела два года назад, о сексе на кухонном столе, когда мы только купили этот коттедж…

Я не могу, не могу и не хочу вспоминать, потому что воспоминания режут меня без ножа, впиваются острым в сердце и раздирают, разрывают на части всю меня.

За последнюю неделю я слишком многое пыталась забыть, слишком многое — выкинуть из головы, слишком многое — представить идеальным. Я слишком часто плакала и слишком часто жалела себя. Но вот неделя завершилась, и завтра всё будет по-другому. Почему? Потому что приезжают дети.

Я решила, что теперь буду отдавать своей семье всю себя, делать всё, что только смогу. Точнее, для той части семьи, которая у меня осталась, потому Рон в неё больше не входит — плевать, сколько лет мы прожили вместе. Я не прощу его.

И вот я, Гермиона Уизли, стою за кухонным столом и стараюсь аккуратно нарезать овощи для рагу. Да-да, я помню, как детей кормят в Хогвартсе, я знаю, что моя стряпня и рядом не валялась с изысканными блюдами, которые готовят (особенно по праздникам) школьные эльфы. Но мне просто хочется сделать приятное детям.

Ещё я думаю, что нужно будет обязательно отправиться с ними по магазинам — с ума сойти, я никогда не увлекалась шопингом, никогда не водила детей на рождественские распродажи. А ведь это, можно сказать, один из символов Рождества. Я представляю, как мы ходим от одной витрины к другой, как улыбается Роза, примеряя парадные мантии, как убегает Хьюго в магазин «Всё для квиддича», как мы заходим во «Всевозможные Вредилки», и дети набивают себе карманы всем, чем только можно…

Я думаю об этом и улыбаюсь, и нарезаю картофель ровненькими квадратиками. И даже то, что эти самые картофельные квадратики у меня получаются ровными, мне становится невообразимо хорошо.

А ещё перед глазами почему-то предстаёт лицо Малфоя. Малфоя смеющегося, в пальто нараспашку, который стоит посреди улицы с пакетами. Я даже замираю на мгновение над своими овощами — так неожиданно всплывает перед моими глазами эта картина. Малфой? О, Мерлин, мы просто поговорили с ним, с чего я вдруг решила, что мы сможем вместе ходить по магазинам, дружить?

Я встряхиваю головой и стараюсь опять думать о детях. Только настроение, кажется, всерьёз подпорчено. А потому я сосредотачиваюсь на картошке и придумываю текст заявления на отпуск. В конце концов, он мне давным-давно положен.

Как раз в тот момент, когда я перехожу от картошки к баклажанам, на мою талию вдруг ложатся чьи-то ладони. Точнее, я знаю, чьи они, но просто не хочу произносить его имя ни вслух, ни про себя — мерзко. А руки обнимают, и я чувствую, как он кладёт голову мне на плечо. Чувствую запах его парфюма — нового, я ему такой точно не дарила. Может быть, Джинни? Да куда там. Я же точно знаю, кто ему сделал этот подарок, но не хочу думать об этом. Не хочу.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я стальным, как мне кажется, тоном.

— Мирюсь, — отвечает Рон мне прямо в ухо, и моё тело покрывается мурашками. Мне хочется думать, что это мурашки отвращения.

И я думаю, неужели он такой идиот, что считает, будто помириться будет вот так просто — подойти и поцеловать? Мы же не дети, ну в самом-то деле…

Но Рон, похоже, считает иначе.

— Не трогай меня, пожалуйста, — говорю я.

Он молчит и целует в шею. А у меня внутри, кажется, затевает драку стая соплохвостов. Я стою у чёртова кухонного стола, держу в одной руке чёртов нож, а в другой — чёртов баклажан, и даже не знаю, что мне больше хочется засунуть ему в задницу — этот нож или этот баклажан.

— Не трогай. Меня. Рональд. Уизли, — делая ударение на каждом слове. Мне кажется, что от этого мои слова должны звучать устрашающе. Только, кажется, не действует, потому что он хмыкает что-то и продолжает слюнявить мне шею, и обнимает крепче, и прижимает к себе — я чувствую его тело, чувствую, как оно пылает, чувствую даже через ткань домашнего халата, какие жаркие у него ладони. Чувствую-чувствую-чувствую. Наверное, я чувствую слишком много.

А потому с громким звоном роняю нож на стол, и он, ударившись о столешницу, летит на пол. Рон отпрыгивает от меня — резко, срывая пуговицу, которую хотел расстегнуть. Отпрыгивает очень вовремя — через мгновение на то место, где стояла его нога, падает нож. Я опускаю пустые уже руки вниз, поворачиваюсь к Рону, сгорбившись. Я слишком устаю, когда общаюсь с ним, оказывается.

— Мерлиновы яйца! — кричит он. — Ты сдурела что ли?

— Просто не трогай меня, — говорю. — Никогда больше меня не трогай.

Я медленно иду в коридор, снимаю с вешалки плащ, надеваю его прямо поверх халата, втискиваю ноги в сапоги и открываю дверь.

На улице метель — почти как у меня где-то там под сердцем.

— Куда ты? — несётся мне вслед голос моего уже, кажется, не мужа. Я не отвечаю, просто выхожу и тихо прикрываю за собой дверь.

И аппарирую в знакомый с детства район, подхожу к дверям, украшенным рождественским венком и светящимися то красным, то синим гирляндам. Вдыхаю опаляющий холодом воздух, толкаю дверь и вхожу в кофейню. И почему-то совсем не удивляюсь, когда вижу за своим любимым столиком Малфоя, сидящего перед двумя дымящимися кружками.

— Привет, — просто говорит он, когда я подхожу. И голос у него такой тихий и спокойный, что я понимаю — ни у одной меня было весёлое утро.

— Как ты узнал, что я приду? — спрашиваю и падаю в свободное кресло.

— Я не знал, — говорит он и смотрит, наконец, прямо на меня. — Я надеялся.

Утвердительно качая головой, я обхватываю руками кружку с кофе (запах Амаретто ощущается подозрительно сильно) и стараюсь улыбнуться. Безрезультатно.

— Малфой, — говорит она. На меня не смотрит — куда-то за мою спину, в стену, и накручивает на палец прядку волос. — Я хочу купить квартиру. Или хотя бы снять, потому что личных денег у меня давным-давно нет.

А мне вдруг хочется спросить, зачем она мне это говорит. Почему меня должен интересовать этот факт? Нет, конечно, мы же теперь друзья — вроде как. Но… Она хочет, чтобы я ей помог?

Наверное, всё дело в том, что мне просто нужно было с кем-то поделиться своими переживаниями, рассказать кому-то, кто априори принадлежит к моей прошлой жизни, о том, как всё стало плохо, ужасно, нестерпимо неправильно. Так бывает, наверное. Но дружба… Мерлин, это слово попахивает никому сейчас не нужным переходным возрастом, когда от протянутой руки или списанной домашней работы зависит вся твоя жизнь. Что такое дружба для меня? Раньше — многое, сейчас — просто слово. Слово, к которому я привык, но которое не имеет никакого отношения к моей жизни.

— Это верное решение, — отвечаю я и понимаю, что да, в этом я не соврал — я действительно считаю это решение верным.

— У тебя нет на примете квартир?

— Нет, вряд ли, извини, Грейнджер.

— Да, верно…

Она постукивает пальцами по глянцевой поверхности стола. И я не знаю, что значит это её «верно». Мне очень хочется, чтобы она поняла то, что происходит сейчас в моей душе. Мне не до тебя, Грейнджер. У меня куча своих дел, понимаешь? У меня свои проблемы — в чём-то перекликающиеся с твоими, но на самом деле — эгоистично звучит, знаю — намного более серьёзные, чем у тебя. Я не могу тебе помочь. А она говорит:

— Действительно, что это я. Извини, — говорит и ставит всё на свои места. — Я пойду, Малфой.

Я еле заметно выдыхаю и думаю, что так лучше для всех. Нет дружбы. Есть сотрудничество. И это правильно. Но почему же я тогда чувствую себя мудаком?

Что со мной, в самом деле? Мы только начали налаживать отношения. Мы только начали понимать друг друга. «Зачем тебе это?» — шепчет внутренний голос. «Потому что…» — я пытаюсь найти хоть одну причину нашего с ней сближения. «Потому что…» Она застёгивает пальто и повязывает шарф, и вдруг шмыгает носом совсем как девчонка. «Потому что…» Смотрит на меня и улыбается, и отворачивается, и идёт к двери…

— Грейнджер! Подожди! — кричу я, и она застывает с протянутой к ручке двери рукой.

А потом я, как последний дурак, честное слово, помогаю ей переносить вещи в маленькую квартирку в Косом Переулке. И понимаю, что, наверное, это дружба и есть. Дружба взрослая, не имеющая ничего общего с тем, что было в школе и чуть позже. Дружба. Когда вопреки своим принципам безвозмездно помогаешь человеку, ставшему тебе за пару дней почему-то очень близким, а потом смеёшься вместе с ним, когда на тебя падает коробка с вещами. И тащишься в ближайшее кафе за двумя порциями обеда и целым литром кофе. И интересуешься, как отнесутся к переезду дети. И успокаиваешь своего друга после, потому что ему плохо и он плачет.

И плевать, что другом внезапно оказалась Гермиона Грейнджер.

И плевать, как это смотрится со стороны.

* * *

Весь этот день — он как будто не со мной. Все эти поиски квартиры, Малфой и переезд. Всё это слишком быстро и слишком спонтанно. И слишком на меня не похоже — никогда я так не делала, что же на меня нашло, чёрт возьми, чёрт возьми, как же так.

Малфой уходит, и я обхожу маленькую квартирку. Вожу пальцами по стенам — гостиная, кухня, спальня, ванная, спальня.

Я впервые благодарна своей всё ещё не затихающей славе героини войны — если бы ни она, хозяин квартиры точно не пустил бы меня жить сюда до того, как заключён договор купли-продажи. И мне пришлось бы ехать к родителям и рассказывать им о том, что мы расстались. «Да, мама, видишь ли, мой муж, которого я любила со школы и люблю, наверное, до сих пор, меня предал. Что такое предал? О, ну ты же понимаешь, я пришла с работы, а он в нашей спальне… Да, мама, вот так всё у меня плохо».

Или идти к Поттерам и рассказывать всё им. И видеть ошарашенный взгляд Джинни, не верящий. И нахмуренные брови Гарри. И слышать это: «Может быть, вы попытаетесь ещё раз, ведь у вас дети…» И пытаться ответить так, чтобы никого не обидеть.

Я понимаю, что завтра приедут дети, и правда всё равно вылезет наружу — грязная правда, к которой я не хочу иметь никакого отношения. И конечно же, Рон будет рассказывать всё совсем по-другому…

Рон. Я счастлива, что не видела его сегодня больше. Я рада, что он ушёл куда-то и не видел, как я позорно сбегаю. Он, наверное, проводит время с Лавандой. Мне плевать — я убеждаю себя в этом. Плевать-плевать-плевать. Как мантру, как чёртов моцион, чтобы забыть и никогда не вспоминать. Я устала — господи, так устала — быть сильной женщиной, смотреть ему в глаза без страха, не замечать его в нашем общем доме. Я хочу спокойствия хотя бы ненадолго.

Разве я многого хочу?

* * *

Есть такие люди, которые стараются выглядеть сильными, когда у них рушится жизнь. Стараются показать, как у них всё хорошо, нарочито громко смеются и нарочито небрежно общаются. Машут рукой на вопрос: «Как ты?»

Астория — одна из таких.

Я прихожу домой поздно вечером, от меня несёт тремя литрами выпитого кофе, Амеретто, на который не скупилась хозяйка кофейни, и духами Гермионы. И я, конечно же, не сразу это замечаю, только когда Асти подходит ко мне и морщит нос, и отворачивается, и опускает голову. Она садится в кресло — полы её длинного серебристого платья подметают и так чистый ковёр. Она садится в кресло, обхватив колени руками, так сидят девчонки. Так сидела она когда-то в слизеринской гостиной, и её белые коленки притягивали мой взгляд, как магнитом. Я подсаживался ближе и наблюдал, как она переворачивает страницы в книге.

И вот сейчас она сидит точно также, и на лице её никаких эмоций — с каких это пор она стала безжизненной куклой? Она смотрит в стену и ничего — ничего — мне не говорит. Ей всё равно. Точнее, она хочет показать, что ей всё равно, что она глыба льда, и никогда мне больше не удастся разжечь в ней огонь.

Когда всё пошло не так? Слишком тяжело осознавать, что любовь проходит. Но мы изменились — я понимаю это слишком ясно и не тешу себя иллюзиями. Но, наверное, всё же реагирую слишком эмоционально, хотя всегда считал, что равнодушие — для слабаков.

«Будь мужиком», — говорю я себе.

Поднимаюсь в спальню и переодеваюсь в халат. Смотрю на постель, нашу супружескую постель, и понимаю, что сегодня мне спать рядом с Асторией. Мне противно? Нет. Мне страшно. Страшно, что она будет совсем рядом, будет прижиматься ко мне своими белыми коленками и осиной талией, и её волосы будут щекотать мне лицо. Её белоснежные волосы…

Поминаю Мерлина. Потом ещё и ещё раз, всё громче. И бью со всей силы по деревянному основанию кровати, и конечно, отбиваю себе большой палец. И падаю на кровать мешком.

Всё слишком быстро и не вовремя. Завтра приезжает Скорпиус, а я совсем разучился держать лицо перед собственным сыном.

* * *

Это утро накрывает меня с головой, врывается в мою жизнь галдящими под окнами людьми и рассветом — а я так и не сомкнула глаз ночью. Этим утром со мной только смятые простыни и куча мыслей в голове. Я встаю с кровати и шлёпаю босиком по холодному полу в ванную. Включаю воду — холодную, обжигающую. Окунаю в неё лицо. Из зеркала на меня пялится чудовище во плоти — синяки под глазами и серое лицо, и я, кажется, целую минуту смотрю на отражение и не могу осознать, что это я.

С ужасом думаю, что же будет, когда приедут дети. Как смотреть им в глаза, что говорить? Это же дети — я не смогу сказать им, что мы с отцом, кажется, разводимся. Тем более, не смогу сказать, что мы разводимся из-за его измены.

«Привет, Роза, привет, Хьюго. Знаете, ваш папа хренов мудак и переспал с Лавандой Браун — школьной блядью, а потому я решила, что жить с ним рядом — выше моего достоинства».

Отличное приветствие для вернувшихся из школы на праздники детей, я считаю.

Иду на кухню и делаю себе кофе — мой личный наркотик вот уже чёртову неделю. Прикидываю в голове планы на день — встретить детей на Кингс-Кросс, решить с Роном, как мы будем общаться с детьми на каникулах, всё же поговорить по душам с Гарри и Джинни, докупить нужные вещи и разобрать привезённые сюда.

Я выхожу в гостиную и смотрю на пустые стены, на стоящие рядами коробки с вещами. Мне вдруг становится невероятно грустно и больно. Потому что Рождество, а я всегда думала, что в Рождество все счастливы — нельзя же быть несчастным в такой праздник.

Но, наверное, у несчастных людей Рождество именно такое — в окружении пустоты.

Она ходит по магазинным рядам с очень серьёзным выражением лица — брови сдвинуты к переносице и губы сжаты в тонкую нить. В руках — корзинка, обычная корзинка маггловского супермаркета, большая и жёлтая. Пальцы обхватывают её крепко, настолько крепко, что почти белеют. Она перебирает на полке какие-то банки, а я смотрю на неё исподтишка, прячась за соседним стеллажом.

Грейнджер — очень привлекательная женщина. Не такая холодная, как Астория, не такая домашняя, как Джиневра Поттер. В ней столько женственности, что, кажется, бьёт через край. И под дых бьёт тоже. Но я не завидую тем мужчинам, что положат на неё глаз, — ясно же, что после разрыва с мужем, который она переживает так тяжело, она вряд ли сможет смотреть на кого-то из мужчин, как на потенциального партнёра. Говорят, свободные женщины за сорок ищут в особях противоположного пола только будущего мужа, но вот я наблюдаю за Грейнджер и понимаю, что передо мной стоит живое доказательство неверности этой теории.

Она берёт с полки банку с консервированными ананасами и долго читает состав (или что там ещё пишут на таких банках?), а я чувствую себя хрЕновым вуайеристом, наблюдая за ней. Мне доставляет удовольствие смотреть в её лицо, когда она не видит меня, и откуда взялось это чувство, я понятия не имею.

Я вижу, как шевелятся её губы, как ещё сильнее сдвигаются брови, как она ставит банку на место и поправляет выбившуюся из причёски прядь каштановых волос.

Я смотрю на неё уже грёбаных пятнадцать минут, и не понимаю, что я вообще здесь делаю, когда должен быть дома с женой, ждать сына и готовиться к вечернему рождественскому обеду. Но я ведь точно знаю, что Скорпиус приедет ещё не скоро, что его встретят на вокзале и что с Асторией мне быть совсем не хочется сейчас. А ещё мне почему-то глубоко плевать на то, что там будет сегодня вечером, но не плевать на Грейнджер. Откуда что взялось?

Я подхожу сзади, стараясь, чтобы она меня не заметила. Хватаю по пути самую яркую банку с ананасами и становлюсь прямо у Грейнджер за спиной. Гипнотизирую её макушку долгих пару минут, а потом спокойно так говорю:

— Возьми эти.

Она резко оборачивается, и кончики её волос задевают мою щёку — еле заметно опаляют кожу, и она начинает гореть.

— Малфой?

— Привет.

На лице её не просто удивление, а целая гамма чувств, и мне вдруг на мгновение кажется, что она сейчас скажет, что я её достал, да и сама идея следить за ней сегодня вдруг кажется мне ужасно нелепой.

— Ты меня напугал, — говорит она и отводит взгляд.

— Я не хотел, — отвечаю поникшим голосом.

— Как ты узнал, что я здесь? — интересуется она.

— Шёл за тобой от твоего дома — ты не заметила меня, когда выходила.

«Или не хотела замечать», — добавляю в уме, чувствуя себя всё большим идиотом.

Она издаёт нервный смешок:

— Ужасная ночь. Ужасное утро. Я, наверное, ничего не замечала.

Мне становится как-то легче, даже если это была просто отмазка, она означала, что Грейнджер не хочет меня обижать. А ведь это уже немало.

Мы стоим и переминаемся с ноги на ногу несколько минут, и ничего не говорим, потому что говорить-то, собственно, нечего. Я вдруг как никогда ясно понимаю, насколько мы разные люди, и уже хочу сказать что-нибудь вроде: «Ну, я пойду, рад был повидаться», когда Грейнджер вдруг протягивает руку и берёт банку, которую я всё ещё сжимаю в ладони. Пальцы её задевают мою кожу — тёплые пальцы, нежные.

— Считаешь, эти ананасы лучше? — спрашивает она со свойственной только ей, ей одной серьёзностью и вглядывается в буквы на упаковке.

— Понятия не имею, — отвечаю я и почему-то тянусь рукой к волосам, и взлохмачиваю их — как мальчишка, ну честное слово. — Мне просто понравилась этикетка.

Она смотрит на меня со смешинкой в глазах, а я вдруг замечаю синеву на веках, как будто бы она не спала всю ночь.

— Тогда ладно, — говорит она и кидает банку в корзинку. — Наверное, так лучше всего выбирать ананасы, потому что я стою здесь уже…

— Я знаю, — зачем-то прерываю я и хочу отрезать себе за это язык.

— Кхм. Что ж, — она опять отводит взгляд. — Может, поможешь мне выбрать мясо? Я в нём совсем не разбираюсь и боюсь застрять в мясном отделе до вечера, а твой метод мне кажется действенным.

— Легко, — отвечаю я и чувствую, как на моём лице появляется совершенно сумасшедшая улыбка. — Пойдём.

Она улыбается тоже, и мы идём. Я забираю у неё дурацкую магазинную корзинку. Очень хочется достать из неё банку с ананасами и расцеловать, но боюсь, меня не так поймут.

* * *

Если бы кто-то сказал мне раньше, что я буду ходить с Малфоем по магазинам за рождественскими покупками, я бы не поверила, естественно. Потому что ещё пару-тройку дней назад не представляла, что можно с ним вот так общаться и смеяться. Потому что просто невозможно — Малфой должен быть холодным и высокомерным, должен быть похож на своего папашу, треклятого сноба, на свою жену, которую я помню ещё со школы. Впрочем, Малфоя я тоже помнила ещё со школы, и тот желчный мерзкий мальчишка, вечно задирающий нос, совсем не ассоциируется у меня с этим симпатичным интересным мужчиной. И я думаю, что, может быть, жена его будет не менее милой, и сын тоже. И мне, признаться честно, очень льстит, что я общаюсь с ним.

А он — само очарование. И заставляет меня смеяться, забыв про все неурядицы. Повязывает себе на шею пушистую мишуру насыщенного малинового цвета и щеголяет в ней по магазину, скидывая в тележку (да-да, корзинки нам не хватило) всё, что попадается под руку.

— Стой, — говорит, останавливаясь прямо посреди прохода — я, задумавшись, не успеваю остановиться и налетаю на него, чувствуя щекой мягкость его кашемирового пальто. Стараюсь отойти побыстрее, а он делает вид, что всё так и должно быть. — Слушай, тебе ведь нужно украсить дом.

— Зачем? — спрашиваю.

— А дети будут у тебя сидеть в четырёх голых стенах?

— Я подумала, что детям будет лучше с отцом.

— И ты его уже предупредила?

— Зачем его предупреждать?

— Мерлин, Грейнджер! — почти кричит он, и несколько человек оборачиваются на такое странное восклицание. — Я считал тебя умной женщиной!

Я хмыкаю и разражаюсь смехом.

— Больше не считаешь? — спрашиваю, изо всех сил стараясь успокоиться.

— Ты зародила во мне сомнения на этот счёт.

Он тоже смеётся.

— Ладно, — говорит в итоге. — Как хочешь, но мне всё же кажется, что Уизел будет не очень счастлив лицезреть ваших чад все рождественские каникулы. Особенно учитывая последние новости в «Пророке».

— Что за новости? — я слушаю в пол уха и продолжаю улыбаться. Снимаю с полки такую же пушистую, как у Малфоя, зелёную мишуру и повязываю себе на шею.

— Браун разводится с мужем.

— Что? — теперь мой черёд остановится посреди прохода. Он не замечает этого и продолжает катить тележку вперёд, и что-то говорит дальше — я не слышу. В ушах будто пелена, вата, туман в моих ушах и перед глазами тоже. И я вдруг представляю, как Лаванда селится в моём доме и меняет занавески в гостиной, и мне вдруг становится так нестерпимо горько от этого факта, что очень хочется осесть на пол и разреветься. Или запустить самой себе Авадой в лоб, и я, кажется, действительно тянусь в карман за палочкой…

Меня обхватывают сильные руки и пытаются поднять с пола. И кто-то что-то шепчет мне прямо в ухо — голос твёрдый, но нежный. И что-то со мной точно не так, но мне плевать — пусть летит всё к чертям, к Мерлину в задницу пусть летит. Плевать.

* * *

Она оседает на пол и, кажется, лезет в карман за палочкой — зачем, не пойму. Я бросаю тележку и подлетаю к ней, задеваю локтём продукты на полке, кажется, крупы какие-то, упаковки летят на пол, и содержимое их рассыпается по полу белым конфетти. Я падаю рядом с Грейнджер и тормошу её.

— Чёрт, Грейнджер. Гермиона, мать твою, ну что же ты, ну нельзя же так. Ну зачем же ты… Всё будет хорошо, понимаешь? Я обещаю тебе это, чёрт возьми, только приди в себя.

Я хочу вырвать себе язык, потому что не должен был говорить про развод Браун, потому что «меньше знаешь — крепче спишь», это ведь просто залог личного счастья, чёрт побери. И как я мог быть таким придурком, как я мог так неосторожно ляпнуть…

А к нам уже подбегает работница магазина и спрашивает, нужно ли вызвать скорую. Я смотрю на Грейнджер — глаза у неё пустые, как у мёртвой, честное слово. Приподнимаю её и говорю, что не нужно скорой, что я сам справлюсь, что у неё просто нервы, и девушка в красно-жёлтой форме магазина недоверчиво на меня смотрит. А я лишь прошу её выбранные нами продукты перенести к кассе. И когда она, ошарашенная, уходит, незаметно привожу Грейнджер в чувство заклинанием.

Она встряхивает головой и смотрит на меня, а я продолжаю обнимать её и поддерживать. Лицо её очень близко, совсем рядом, бледное и уставшее.

— Как ты? — спрашиваю, и она просто кивает.

Помогаю ей подняться и, обняв за плечи, веду к выходу, не забыв расплатиться с кассиршей и прихватить пакеты с покупками. Только потом понимаю, что рассыпанную крупу и всё ещё болтающуюся у нас на шеях мишуру нам, видимо, от шока простили…

* * *

В кафе душно, но холодно. Или мне так только кажется? Я обхватываю плечи руками, растираю их, занемевшие, такими же занемевшими ладонями. Напротив Малфой, но я не смотрю на него, не могу просто. Я смотрю в большую кружку, в которой, вопреки устоявшейся традиции, чай с мятой, а не кофе с Амаретто.

Я чувствую, что мне нужно что-то сказать, извиниться перед Малфоем за всплеск своих эмоций, за эту ребяческую выходку, за это… За это не понятно что. Но язык будто прилип к нёбу, во рту сухо и мерзко. Я судорожно обхватываю кружку руками, делаю поспешный глоток, обжигая губы и полость рта, но почти не замечаю этого, делаю ещё один. И поспешно бурчу под нос:

— Прости, Малфой.

— Что? — переспрашивает он, и я всё-таки поднимаю на него взгляд.

Он абсолютно спокоен, откинулся на спинку стула и с каким-то невероятным достоинством пьёт чай. И весь он такой обычно идеальный и невозмутимый, что мне хочется провалиться сквозь землю и вылететь на другом её конце, что там, Тихий океан? Я согласна.

Но конечно же, я никуда не проваливаюсь. Вместо этого прочищаю горло и уже более внятно говорю:

— Прости.

Он удивлённо вскидывает брови.

— За что?

— Расклеилась совсем, — опускаю я голову. — Нельзя так.

— Брось. Это нормальная реакция. Я сам виноват, надо было держать язык за зубами. Так что… Это ты меня прости.

— Да ладно, даже хорошо, что я узнала это от тебя, а не от него.

Я делаю ещё глоток и вдруг ухмыляюсь абсурдности ситуации. За окном — предрождественское утро, в кружке — чай с мятой. Мы с Малфоем сидим друг напротив друга в кафе и извиняемся не пойми за что. Вечером я собираюсь идти с детьми к нему на рождественскую вечеринку, а снег за окном всё равно продолжает медленно падать, и Земля не собирается останавливаться, не закончив оборот вокруг солнца. Мироздание, кажется, зашло в тупик или просто смеётся над нами, покуривая что-то не очень разрешённое британским законодательством. Мне всё ещё душно и зябко, но неимоверно хорошо. Жизнь не желает налаживаться и идти своим чередом, но меня это теперь мало волнует. Малфой подаётся вперёд и ставит локти на стол.

— Мы обязаны украсить твой дом перед приездом детей.

Я хочу спросить, а почему он не украшает свой дом к приезду ребёнка, но затыкаюсь, потому что с мирозданием шутки плохи, особенно когда оно не в себе. Если Малфой хочет и даже сам предлагает — я не буду против его компании, потому что она мне приятна. А потому я просто киваю и залпом допиваю остатки чая. Вынимаю из сумочки кошелёк — я всё ещё помню, что он заплатил в магазине (боже, Малфой заплатил в маггловском магазине маггловскими деньгами, в этом мире точно что-то идёт не так), кидаю на стол несколько фунтов и просто интересуюсь:

— Куда пойдём?

— Знаю я одно местечко…

Он улыбается. Я посылаю мироздание куда подальше, потому что оно посылает куда подальше мою логику.