Жарко смертельно, тело все взмокло под хлопковым платьем, волосы гадко липнут к шее. Это не Англия, это саванна — старая, злая, иссохшая земля с пожухшей травой. Флёр собирает слипшиеся светлые пряди, сплетает их в лохматые косы, укладывая на плечи. Нора стоит на отшибе, и насколько хватает взгляда из окна — все только заброшенные, не возделываемые поля, холмы, а где-то там, за холмами — буковая роща, а за рощей — городок Оттери-Сент-Кэчпоул с его Йондер-стрит, Уинтерс-лэйн, Моссоп Клоуз и пыльной деревенской шпаной. А дальше, многими милями южнее, — Ла-Манш, а за Ла-Маншем — Франция, веселая, свежая Франция и тонкорукие стройные девушки, кудрявые и легкие мужчины, и люди, хлебом собирающие с тарелки соус… Флёр цепляет большим пальцем край белых трусов, съехавших в ложбинку между ягодицами, Флёр оправляет прилипшие к плечам лямки платья, Флёр смотрит и смотрит в окно, а солнце слепит её и не дает разглядеть.
— Милочка, скоро ужин! — Молли Уизли идет по лестнице, с властным кличем и огромной корзиной белья в толстых сильных руках. В сердце Молли — пожилой, пропитанный алкоголем и пьяными драками ирландец, в голове Молли — валлийка — статная, строгая, себе на уме. Она мало смеется и «Ч» произносит четко и звонко, особенно когда выкликает из-за двери: «Милочка!»
Флёр отступает от окна и запястьем стирает жирное пятно, оставшееся на стекле от её липкого лба. В комнате, жаркой комнате с низким потолком, чистота — ни одной пылинки на школьном еще столе Билла, ни складки на желтом потертом покрывале. Девушка мается, мается бездельем и жарой, ведь бельё уже постирано Молли, и платья выглажены Молли, и крупная фасоль в вязком соусе уже стоит на маленьком огне, зажжённом палочкой Молли.
Хлоп!
Хлоп!
Хлоп!
Уизли сбегаются, слетаются на плотный томатно-бобовый запах, хлопая дверьми и топоча по лестнице, а Флёр неспеша перебирает ногами просевшие ступени. На кухне — чад и шум, кто-то разбил тарелку, а мимо, хлестнув распущенными волосами по плечу, сбежала Джинни. Она хитра и умна, и Флёр видит, что сердце у неё ирландское, голова валлийская и глаза карие, не отцовские.
— Ма-а-ам, ну почему на карьер-то нельзя? — Флёр останавливается в проёме и видит, как Джинни толкает своего брата локтем в бок.
— Да, ма, жа`ко же, пуштила бы… — Рон с серьезным видом кивает головой. Рот у него плотно набит большим хрустящим тостом, а голова у него под завязку забита пустой болтовнёй, девчонкой-подружкой, что пишет ему каждые два дня, и Гарри Поттером, которого он ждет. Рон крепкий и нелепый, а жарко ему до ужаса и пот льет по ключицам — парень весь день сад пропалывал. Рон похож на Билла, но Билл высокий, а Рон — долговязый, Билл огненный, а Рон — пшеничный.
Молли даёт сердитую отповедь на это нытьё, она гневно сверкает глазами и громко стучит ножом по доске, а Флёр видит, как устала она, как руки покрылись неосторожными порезами, а глаза то и дело поглядывают на волшебные часы.
Флёр входит на кухню, семья замолкает, и в тишине синхронно раздаются два громких хлопка, а стрелки «Артур» и «Билл» метнулись к метке «В Пути», метнулись и, как магнитом притянутые, опять примерзли к «Смертельной Опасности». Флёр хочет кинуться к двери, метнуться, как стрелка, но Молли опережает её. Здесь Молли хозяйка, она ждала весь день, не отрывая глаз от часов, она бежит к двери, опасно бросив нож на стол, и большая грудь её трясется под старым бежевым платьем, а пальцы не могут нащупать замок. Флёр все стоит на пороге кухни и смотрит на щёлку в двери, не слушая строгий голос мистера Уизли, не глядя на грубые красные пятки Молли…
Шёпот…
Шёпот…
Шёпот…
Дверь распахивается широко, на миг впуская сквозняк, и теперь Флёр несется, летит, как летела до этого Молли, бежит к любимому, жмётся к нему, льнёт всем телом, трётся щекой, а где-то далеко-далеко, за много миль, на кухне раздаются смешки, и кто-то что-то говорит с сарказмом, да разве расслышишь из такой дали?
— Что ты, что ты, девочка… — Билл гладит Флёр по льняной макушке большой тяжёлой рукой, посмеивается тихонько, а щеки розовые, как у девчонки. Биллу неловко немного, неловко за Флёр, за театральность её и за тонкие бретельки, съехавшие с плеч. Биллу неловко за Флёр, а больше всего — за себя, за глупый румянец и за два веснушчатых лица, выглядывающих с кухни. Билл отстраняет любимую и улыбается. Глаза у неё грустные-грустные.
Флёр сидит на узкой кровати и плетёт растрепавшиеся косы. Билл стоит к ней спиной и одной рукой стягивает тускло-красную футболку. Стягивает и кидает на кровать, рядом с Флёр. Футболка грязная, пахучая, с мокрыми пятнами на спине и под мышками — Флёр берет её в руки и почти по-собачьи принюхивается. Ей нравится этот резкий запах, нравится потная мускулистая спина мужа (она не думает о нём, как о женихе), нравится нахальная серьга в ухе и густая рыжая поросль на длинных руках. Билл совсем не похож на французских парней, легких, как морской бриз, окутанных дымом сигарет, запахом свободы и вчерашнего секса. Билл — как белые дуврские скалы, как Бирмингем и Саутгемптон. Сквозняк доносит до комнаты запах фасоли в томатном соусе, и в животе у Билла громко урчит.
На кухне собралась семья, половина семьи, но и половины хватает, чтобы заполнить кухню смешками, болтовнёй и звяканьем ложек об алюминиевые миски. Флёр жуёт фасоль на разогретом тосте и лениво, заторможено размышляет, как это англичан совесть не мучает так питаться. Уизли едят в спешке и жадно, каждый уже успел опрокинуть в себя по два тоста и Молли неодобрительно косится на Флёр.
«На острове Мэн дожди…
…Дожди…
…Дожди на острове Мэн…»
Радио всё твердит про дожди на острове Мэн, а в тихом пожухшем местечке близ Оттери-Сент-Кэчпоул жара и не думает сходить на нет с приближением вечера. И сохнет, трескается земля на Йондер-стрит, на Уинтерс-лэйн ветер поднимает клубы пыли, трава желтеет без воды на Моссоп Клоуз.… Это не Англия, это саванна — резвятся на улочках городка макаки и павианы, в тени у воды прохаживаются старые равнодушные носороги, а здесь, среди заброшенных полей и холмов — владения львиного прайда, где коронованные львы с герба великой Британии от века пропалывают свой розовый сад, растут, смеются и сушат свежее белье у старого сарая.
Vova
