Грёбаный Оливер Вуд опять опаздывает на пресс-конференцию.
Да нет, что вы, он прекрасен и всегда выходит сухим из воды. Он придёт, скажет, что спасал бездомных кошек от проливного дождя в предместьях Ливерпуля, скорчит скорбную мину и выслушает, какой он милосердный и милый. Колдографии с его ухмыляющейся физиономией украсит новый слоган «Оливер Вуд. Кошки важнее квиддича». Фанатки будут трепетать от восторга…
Слыть героем невероятно легко. И невероятно скучно.
Но Вуду нравится, иначе он не делал бы всего того, что делает. Его имидж — скроенное по кусочкам лоскутное покрывало. Каждый лоскуток — доброе дело. Ну, или выдуманное доброе дело. Потому что, когда речь заходит об имидже и славе, даже бывшие гриффиндорцы начинают врать.
Рассказать вам, что происходит в действительности? Оливер Вуд снимает себе на ночь очередную сопливую фанаточку, которая готова лизать ему пятки (или другие части тела — тут уж по желанию) только ради того, чтобы прикоснуться к звезде. Уверена, и в этот раз Вуд прекрасно провёл время, а утром как всегда проспал. Или (что ещё хуже) вовсе забыл о конференции.
Я улыбаюсь журналистам и посылаю Вуду стотысячного патронуса. И говорю присутствующим, что у него определённо какое-то архиважное, не терпящее отлагательств дело, ну честное слово, так всё и есть. Я тру виски и достаю из сумочки очередной пузырёк с обезболивающим зельем, чтобы исчезли из моей головы маленькие молоточки, беспрерывно отбивающие там рваный ритм.
«Панси Паркинсон — ваш личный органайзер!»
Бум-бум-бум.
Я улыбаюсь журналистам.
* * *
— Ну как? Я был на высоте? — спрашивает он, падая мешком на диван.
— Идиот, у нас Чемпионат Мира на носу, а ты опаздываешь на пресс-конференции. — Я присаживаюсь на краешек стола напротив. Сидеть с ним рядом — всё равно что добровольно подвергать себя средневековым пыткам.
— Да ладно тебе, подумаешь…
— Вуд, — говорю уставшим голосом. — Ты…
— Что?
— Ты…
— Ну, говори уже!
— Мудак ты, Вуд!
Он странно ухмыляется.
— Бред, Паркинсон. Я мировой мужик — спроси любого.
— Ты дерьмо.
— А ты шлюха.
И я почему-то ничего на это не отвечаю, хотя могла бы. Я вообще могу с лёгкостью назвать тысячу не очень цензурных (или совсем нецензурных) слов, синонимичных его имени. А могу даже в рифму: Вуд-рукоблуд. Но больше всего мне нравится Вуд-мудак — не в рифму, зато правда.
Но вместо того чтобы сказать ему пару ласковых слов, я вздыхаю и качаю головой, как бы говоря: «Ну, чего взять с идиота?» Проблема только одна: Вуд, он — не идиот. Вуд чертовски привлекательный, умный и бла-бла-бла. Вуд — моя личная головная боль.
— У тебя тяжёлый день? — спрашивает он.
— Я два часа уговаривала журналистов не расходиться, а шефа не палить в тебя Авадой, как только ты войдёшь в двери. Думаешь, какой у меня был день?
Иногда мне кажется, что у него раздвоение личности. Нет более непохожих людей, чем тот Вуд, который лыбится в колдокамеры и соблазняет фанаток, и тот, что сидит у себя дома с чашкой кофе над схемами защиты, начертанными на бесконечном количестве пергаментов, тот, что летает в воздухе, как птица — не меньше.
Я знаю каждого из Вудов как облупленного. Я знаю больные мозоли, слабые места, сильные стороны. Наверное, нет другого человека в жизни Вуда, кто знал бы его лучше.
— Ты одна… Одна меня понимаешь… — он обхватывает мою ногу, сидя на полу в сортире одного из столичных маггловских клубов.
Конечно, я одна его понимаю. Иногда я думаю, что мне вообще стоит прекратить всякое общение с Вудом: уволится, переехать, сменить имя. Спрятаться, затаиться, чтобы он меня не нашёл, когда ему это будет нужно.
А ему это будет нужно, точно знаю.
— Панс… Панс, не бросай меня… — ногти его впиваются в мою кожу, оставляя следы, маленькие полумесяцы, выглядящие ярко-красными на бледной коже.
Я ненавижу этого мудака. Ненавижу за то, что я ему уже не просто менеджер, а он мне — не просто один из игроков команды. С Вудом я вожусь намного больше, чем с остальными. Точнее, я вообще не вожусь ни с кем, кроме Вуда — у остальных игроков второй менеджер, один на всех. А Вуд — звезда. Если бы он не сидел прямо у меня под ногами, я бы сплюнула от отвращения. Но Вуда нужно беречь, и плевать на него нельзя ни в прямом, ни в переносном смысле.
— Панс…
Я вздыхаю и с усилием поднимаю эту пьяную тушу с пола. Он тяжёлый, как слон, но мне не привыкать.
«Панси Паркинсон — ваш личный подъёмный кран!»
— Грёбаный же ты Вуд, — шепчу, пытаясь удержать его в стоячем положении, прислонив к стене.
— Грёбаный, — соглашается он и отключается.
А я аппарирую к нему домой.
Защитные чары, которые накладывали на его уютное гнёздышко сами Поттер и Уизли, пропускают без вопросов только хозяина и меня. С одной стороны, это чертовски занятно — можно подумать, будто Вуд мне доверяет до такой степени, что ничего от меня не скрывает. С другой стороны — это же ответственность. Это патронусы от шефа по ночам с криками, что Вуд опять влип в какую-нибудь историю, опять нажрался в каком-то баре или просто пропал. Прийти на помощь могу одна я. Я, которая, по идее, должна быть хрупкой молодой женщиной. Должна быть замужем за богатым наследником древнего рода, сидеть дома, пить «Шатонеф-дю-пап» тысяча девятьсот восьмидесятого года и ублажать мужа по ночам.
А что вместо этого?
Вместо этого ежедневный Вуд, имеющий привычку напиваться и выводить меня из себя разнообразными способами. Иногда мне кажется, что у него есть список тех вещей и дел, которые меня выводят, и он неотступно следует этому списку. А я… А что я? У меня такая работа — спасать Оливера Вуда.
«Панси Паркинсон — ваш личный спаситель!»
Я терплю — куда мне деваться? Мне платят деньги за это. Вот только иногда бывает обидно, что так со мной поступает… Словом, что так со мной поступает он. Оливер Вуд. Моя личная головная боль.
* * *
Вуд просыпается в пять утра. Я к тому времени успеваю убрать в кухне (при помощи магии, конечно) и состряпать приличную яичницу с беконом, которую ставлю под согревающие чары на стол. Ещё я успеваю охладить пару бутылок пива, чтобы избавили этого дурака от головной боли, потому что в двенадцать у него тренировка. Вам не кажется, что я выполняю немного больше обязанностей, чем выполняет среднестатистический менеджер?..
Вуд просыпается и шлёпает босыми ногами по полу. Идёт в ванную и, даже не прикрыв за собой дверь, умывается. Льётся вода, я складываю руки на груди. Он входит в тёмную кухню — я сижу у окна с выключенным светом. Спотыкается обо что-то, почти падает и громко поминает различные части гардероба Мерлина. А потом философски замечает:
— И что ж мне с самого утра так не везёт?..
— Пить надо меньше, — отвечаю я.
— Блять, — говорит он и включает свет. — Панси?
— Нет, Альбус Дамблдор.
Он удивлённо мигает, а потом видит пиво на столе. Хватает бутылку, открывает о столешницу — совершенно по-плебейски, и как таких пускают в Большой Квиддич? — и присасывается к горлышку.
— Хорошо, — говорит он после.
— Всегда пожалуйста, Вуд, — отвечаю я и встаю. И натягиваю на плечи съехавшие рукава мантии.
— Куда ты?
— Домой. Я убедилась, что с тобой всё хорошо. Теперь я хочу поспать.
— А почему ты не спала здесь?
— Где? В кухне? У тебя же даже дивана в гостиной нет — как ты вообще живёшь в такой хибаре?
— Ну, у меня большая кровать.
— Ах, конечно, — усмехаюсь я. — Всё время забываю, какие именно гости бывают у тебя здесь. Для них-то диван не нужен. Только если ты думаешь, что я одна из них — ты ошибаешься, Вуд!
— Паркинсон, я не имел в виду ничего такого! — возмущается он. — Ты просто могла бы прилечь рядом, вот и всё!
«Панси Паркинсон — ваш личный плюшевый мишка!»
Я отрицательно машу головой.
— Нет уж, спасибо. Знаю я твои «просто».
— Да брось, я испытываю к тебе другие чувства… — он осекается.
А я, толкнув его плечом, выхожу из комнаты.
— Панси! — кричит он. — Панси, подожди!
Но я уже аппарирую.
* * *
Назойливый солнечный луч светит прямо мне в глаза через неплотно задёрнутые шторы. Я переворачиваюсь на другой бок, зарываюсь лицом в подушку и собираюсь заснуть опять.
Просыпаться утром после бессонной ночи — самое мерзкое состояние на свете. В глаза будто насыпали песка, во рту — сухо и мерзко, словно пила вчера огневиски вёдрами. А потому мне плевать на всё на свете. Я просто укутываюсь в одеяло и…
…И слышу шаги. Робкие, тихие шаги, как будто тот, кто идёт, очень не хочет меня разбудить. Я нащупываю палочку под подушкой, собираюсь и резко встаю. Прямо перед кроватью стоит грёбаный Вуд и поднимает вверх руки перед нацеленной на него палочкой.
— Эй, ты чего? — говорит.
Я со стоном опускаюсь обратно на кровать.
— Что ты тут делаешь?
— Ну, я решил ответить добром на добро.
— Чего-о?!
— Завтрак тебе пришёл приготовить.
Я зарываюсь головой в подушку и чувствую, как он присаживается на кровать рядом.
— Эй, Паркинсон, — говорит тихо. — А ты милая, когда спишь.
На моём лице против воли расплывается улыбка. А потом я чувствую его тёплые пальцы — он проводит ими от виска к подбородку.
— Очень милая, — слышу я его голос близко, слишком близко. Открываю глаза — лицо Вуда в паре сантиметров от моего. И мне вдруг так хочется потянуться вверх, поцеловать его, обнять — и пусть всё летит ко всем чертям.
«Панси Паркинсон — ваша личная любовница!»
Но я отпихиваю его и говорю:
— Я не одна из твоих девочек, Вуд, я уже говорила.
— Ну да, я знаю.
— Так зачем испытываешь на мне свои приёмчики?
— Я не испытываю, — отвечает он тихо. И смотрит прямо в глаза — подонок.
— Что, их ты соблазняешь как-то по-другому?
— Я их вообще не соблазняю, Паркинсон, — ухмыляется он. — Они сами прыгают ко мне в койку.
— Значит, решил разнообразить половую жизнь? — да, я злюсь. Я очень зла на Вуда и вообще на весь мир. Потому что нельзя надо мной так издеваться. Я и так делаю для Вуда всё, что он только хочет. И ради чего? Ради того, чтобы быть к этому идиоту поближе. Чтобы видеть каждый раз — по-мазохистски наслаждаясь — как он тянет в кровать очередную фанатку. Терпеть, стискивать зубы, но терпеть. И делать равнодушное лицо. Потому что нельзя, чтобы он узнал. Нельзя, чтобы догадался о том, что происходит у меня в душе. Потому что любить кого-то — порядок, и трахаться — тоже неплохо. Но если делать всё это с одним и тем же человеком, это даст ему слишком большую власть над тобой.
— Слушай, я… — он запускает руку в волосы, взъерошивает их. — Я не хотел тебя обижать. И не хочу.
Я хмыкаю.
— Ты хорошая, Паркинсон, я ведь знаю, что хорошая. Просто… тебе нужно расслабиться.
Я молча открываю и закрываю рот несколько раз. А потом спрашиваю, как можно спокойнее:
— И ты решил мне помочь?
— Ну… Да… В какой-то степени.
— Знаешь что, Вуд? Пошёл вон из моего дома!
Я опять выхватываю палочку. Он пятится.
— Вон! Из моей жизни вон!
Когда он уходит, нет, убегает, я сажусь в кровати, призываю перо и пергамент и пишу заявление об уходе — хватит с меня. А потом закрываю всем доступ в дом, перетаскиваю комод к камину (не тяжелее Вуда, надо признать) и валюсь на кровать с тремя упаковками шоколадных лягушек, завалявшихся на кухне, и женским романом. И даже позволяю себе плакать на самых душещипательных моментах.
«Панси Паркинсон — ваша личная расклеившаяся клуша!»
Грёбаный Вуд.
* * *
Он пишет. Пишет каждый день по несколько писем. Он пробивался ко мне в камин — крики его из-за комода разносились на весь дом, и я бы даже посмеялась над этим, если бы мне не было так хреново.
Он пишет странные письма. Что теперь, когда я уволилась, ему нужно многое сказать, что я обязана его впустить, что я… нужна ему.
Это, наверное, было бы приятно, если бы я ему верила. Но я не верю ему. Я вообще никому не верю теперь, наверное. И буду сидеть в этом чёртовом доме до потери пульса.
«Панси Паркинсон — ваша личная влюблённая дура!»
* * *
Проклиная Гэмпа и его идиотский закон, я выползаю из дома. Наверное, выгляжу я хреново, потому что не накрашенная. А ещё расчёска, когда я попыталась привести в порядок волосы, в них немножко застряла. Совсем чуть-чуть, да. А потому вот она я, во всей красе, в мантии на пижаму и с вороньим гнездом на голове иду покупать себе очередную порцию шоколадных лягушек и, может быть, виски. Да, виски был бы очень кстати.
Я спускаюсь по ступеням — медленно, чтобы не спотыкнуться на мокрых от лившего всю ночь дождя досках. Мне нужно только дойти до ворот, чтобы выйти за них и аппарировать, потому что я забыла, какие именно антиаппарационные чары наложила на дом — ну не дура ли?
Выхожу за ворота, закрываю за собой калитку, собираюсь аппарировать в Косой Переулок. Мне на плечо ложиться чья-то рука. Я оборачиваюсь — Вуд. Губы синие, мелко трясётся — холодная осень в этом году, я сама ёжусь от пронизывающего ветра.
— Панси, — шепчет почти неслышно. Я возвожу глаза к небу — ну никуда от него не деться.
— Аппарируй домой, Оливер.
Он только машет головой и впивается одеревеневшими пальцами мне в плечо. А я вздыхаю и говорю:
— Отпусти. Я скоро вернусь.
Он отпускает — не сразу, но отпускает. Я аппарирую.
А когда возвращаюсь, он стоит всё на том же месте и в той же позе. Затаскиваю его в дом — как знакомо, — усаживаю в кресло. Отодвигаю комод от камина — зачем он теперь, — зажигаю огонь. Готовлю ему горячий чай с мёдом. И думаю, что ни черта, ни-чер-та в этом мире не меняется. Вот он Вуд, как всегда беспомощный. Вот она я, как всегда готовая прийти на помощь. И кажется, что из этого круга не выбраться никогда. Всё циклично, события выстраиваются в очередь и не собираются из неё выходить…
— Панси, — шепчет он.
Я смотрю ему прямо в глаза.
— Я скучал, — говорит. И это настолько обезоруживающе, что я не знаю, что сказать в ответ. А он тянет меня за руку и усаживает к себе на колени. И утыкается лицом мне в шею, и целует ключицы. И это так правильно, что у меня не хватает сил его оттолкнуть. Вообще ни на что не хватает сил — только плавится под его горячими от чая губами. Но он отрывается и шепчет: — Я… Панс, ты…
Целую его, чтобы заткнулся — и так ведь всё понятно. Потому что не мог бы Оливер Вуд, этот герой-любовник Оливер Вуд, целовать меня ради секса, когда я такая страшная и без причёски. Потому что Оливер Вуд, такой, каким я его знала половину своей жизни, не стоял бы под домом очередной фанатки и не мёрз бы только для того, чтобы затащить её в постель. И ещё потому что Оливер Вуд всегда выбирал себе определённых девушек — темноволосых, нескладных, с маленькой грудью и выпирающими тазобедренными косточками, а я всегда шутила, что он боится остаться без подобия меня даже в постели.
«Панси Паркинсон — ваш личный пророк!»
И я думаю, что, наверное, неплохо, когда кто-то имеет над тобой власть. Потому что, как ни крути, намного приятнее отдаваться человеку, по которому ты сходишь с ума с самой школы. Человеку, который сходит с ума по тебе. Или пока не сходит, но обязательно сойдёт, когда вы окажетесь в одной постели.
Я думаю так и расстегиваю его рубашку — слишком много пуговиц, надо будет купить ему парочку свитеров, и почему он их никогда не носит?
Я думаю так и чувствую, как он обнимает меня сильнее и шепчет что-то на ухо. Что-то о том, что он дурак, тормоз и трус. И что я милая не только когда сплю, а вообще всегда. И что он никогда меня не отпустит. И ещё что ему со мной хорошо.
А потом шепчет самое главное и важное, то самое, о чём я мечтала, точнее, даже и мечтать не могла. Что-то там про любовь. Но я уже не слушаю, я тяну его в кровать.
«Панси Паркинсон — ваша личная любовь всей жизни!»
И это, пожалуй, моя самая любимая характеристика своей собственной персоны.
Vova
