Все девять ярдов

Знаете, что я люблю больше всего на свете? Когда Роза улыбается. У неё появляются ямочки на щеках и веснушки на лице видны чётче, чем обычно.

Вообще-то, она считает меня маленькой — это она сама так сказала, когда мы сидели в «Трёх мётлах» на выходных. Она говорит, что я непослушная и не умею хорошо себя вести, поэтому меня никогда не будут любить учителя. Я смеюсь над этим — учителя меня уже любят, и мне нравится мой образ этакой не очень примерной девочки — мальчики же на таких в основном и смотрят, да? И я уже взрослая для того, чтобы самой решать, как себя вести.

Но Роза говорит, что я маленькая — как будто разделяющие нас два года значат так уж много. Но она уверена, что значат. Она староста, моя Роза, поэтому полагает, что должна постоянно следить за порядком и знать обо всём, что происходит на факультете. Но обо всём знать — невозможно. Уж она должна это понимать.

Так получается, что я вечно вставляю ей палки в колёса — не нарочно, честно, просто натура у меня такая. А она постоянно меня ругает за это. Это неправильно, потому что учусь-то я хорошо во всяком случае.

Но это же Роза Уизли, её ничем не исправишь, и я смиряюсь с этим.

Знаете, что я ещё люблю? Ну, кроме улыбки Розы. Осень, вот что. Когда листья шуршат под ногами и уже можно повязать на шею шарф, чтобы ветер не задувал в воротник мантии. Шарфы я тоже люблю: они мягкие и в них можно спрятать руки, когда совсем замёрзнут. Ветры в Шотландии ужасные, и мне совсем не нравится, когда волосы раздувает в разные стороны — я становлюсь похожа на пугало. А завязывать волосы в хвост или, что ещё хуже, заплетать в косу — нет уж, смотрится ужасно.

Наверное, я вообще уделяю своей внешности слишком много внимания: мне нравится, когда я иду по школе и ловлю на себе взгляды мальчиков. Секрет прост: чистые, красиво уложенные волосы, юбка, укороченная на пару-тройку сантиметров, мантия из магазина мадам Малкин последней, самой модной модели (мне пришлось всё лето помогать маме на кухне, чтобы она купила мне такую), лёгкий макияж, приспущенный галстук, расстегнутые две верхних пуговицы на рубашке… Всё просто. Да, я люблю привлекать к себе внимание. Но завязывать отношения не спешу — это же огромная ответственность. И ещё — я же ветреная (это тоже так Роза говорит), поэтому не могу долго встречаться с одним и тем же парнем. А ревность — это ужасно, мне так кажется. Хуже ревности ничего быть не может.

Ещё я люблю по вечерам сидеть в гостиной у камина. С книжкой или просто так, наблюдать за пламенем в камине и думать о чём-нибудь приятном. Я люблю ванильное мороженое и персиковый сок — они вкусные и сладкие, а мороженое тает на языке и в креманке растекается ванильной лужицей. Роза совсем не любит мороженое, она ест только полезную пищу, от которой меня чаще всего просто выворачивает. Сельдереи и брокколи точно не для меня, у меня от природы хорошая фигура, и это огромное счастье. А Роза — она постоянно худеет, постоянно мажет лицо какими-то масками, чтобы свести мифические прыщи (ей всё время кажется, что у неё плохая кожа). И ещё Роза совсем не красится. Но она всё равно симпатичная и милая, особенно, когда улыбается.

Я люблю трансфигурацию и нумерологию, особенно нумерологию. Числа — вообще моя страсть. Папа в детстве учил нас маггловским наукам, и мне больше всего нравились математика и география. География — потому что я люблю путешествовать. Хотя ещё почти нигде не была, но хочу заглянуть во все интересные уголки мира.

Ну а пока я повёрнута на разных странах, на достопримечательностях и занимательных историях. Вычитываю в книгах интересные факты, узнаю ориентиры и мечтаю, да. Мечтаю взглянуть на Статую Свободы, Тадж-Махал и Египетские Пирамиды.

Знаете, какая у нас с Розой любимая игра? Она говорит мне географические объекты, а я рассказываю о них всё, что знаю. Я люблю вот так валяться у неё на кровати, качать ногами и разговаривать.

— Эйфелева башня, — как бы между делом бросает она.

— Сконструирована Густавом Эйфелем, строительство окончено в тысяча восемьсот восемьдесят девятом. Главный символ Парижа, является самой посещаемой достопримечательностью мира, — отвечаю я, усиленно припоминая факты. Переворачиваюсь на живот и наблюдаю за Розой — она сидит за столом и смотрит с улыбкой мимо меня, водит пером по губам. — Башню посетило больше двухсот миллионов человек, — продолжаю я и кидаю в неё подушкой. — Эй, хватит мечтать!

Подушка ударяется о её ногу. Меткость — не моё главное качество, это уж точно. Она отмирает, сначала смотрит обиженно, а потом смеётся и кидает подушкой в ответ. Я ловко переворачиваюсь на спину, ловлю её на лету и кладу себе под голову. И довольно ухмыляюсь. Роза подходит и ложится на кровать рядом со мной, я чуть двигаюсь, но не сильно, и мы соприкасаемся всем телом: плечами, руками и ногами. Её ладонь совсем рядом с моей.

— Хочешь туда? — спрашиваю.

— Куда?

— Во Францию, конечно.

— Наверное, — вздыхает она. — Было бы неплохо.

И мы молчим несколько минут, гипнотизируя потолок. И думаем каждая о своём. Я чувствую запах её духов, шорох платья, когда она чуть меняет позу. Я надеюсь, что она улыбается — она ведь такая милая с улыбкой на лице, но посмотреть на неё почему-то боюсь. Только сильнее втягиваю носом воздух и чуть прикрываю глаза — аромат духов свежий и ненавязчивый, но очень притягательный, как и она сама.

А потом она вдруг спрашивает, как будто мы только что закончили разговор:

— Так что там с башней?

— Её высота триста двадцать четыре метра, — как во сне сообщаю я заученные сведения, а перед глазами плывёт от её близости.

— Сколько это будет в ярдах? — спрашивает она, а в голосе смех и издёвка.

Я считаю, зажимая пальцы, когда нужно запомнить цифры.

— Примерно триста пятьдесят четыре целых и тридцать три сотых ярда, — отвечаю. Я же говорю, что люблю математику. — А в футах — примерно тысяча шестьдесят три.

Она молчит. Потом вдруг говорит невпопад:

— Да, хочу.

— Чего хочешь?

— Во Францию хочу…

Я сжимаю её руку — она тёплая и мягкая.

— Вот и я хочу, — чувствую, как она откликается на рукопожатие. Смотрю на неё — улыбается.

Я люблю, когда Роза улыбается. И Францию тоже люблю. Заочно.

* * *

Скоро Рождество, и мы с Розой собираемся домой. В смысле, она к себе домой, а я — к себе. Она-то свои вещи собрала ещё, наверное, неделю назад. Ей хочется ехать, а мне не очень — у меня здесь завязался роман с одним хаффлпаффцем, а он остаётся на Рождество в школе. Приглашает тоже остаться, кидает сальные намёки, и мне приятно и страшно одновременно. Хочется убежать подальше и остаться. Так бывает, да? Или это уже шизофрения? Роза говорит, что одна наша общая знакомая, та самая, в честь которой мне дали второе имя, называет это состояние «мозгошмыги в голове». Может, и у меня мозгошмыги? Хотя нет, мне просто страшно оставаться с парнем наедине. Ну, вы понимаете, о чём я.

А Роза домой очень хочет — они едут на каникулы в Девоншир. Хьюго говорит, что их родители купили столько вкусностей, что у него текут слюни. Ну, он тот ещё сладкоежка, хотя от какой-нибудь нуги я бы сейчас тоже не отказалась. Но вместо этого меня ждёт скучное Рождество в кругу семьи. Поэтому ехать мне не хочется совсем, я даже вещи ещё не собирала.

Захожу к Розе в комнату — та сидит за столом и пишет что-то на пергаменте. У неё каре, и волосы постоянно падают, закрывая свет. Она то и дело поправляет их левой рукой, стараясь не отвлекаться. Я стою в дверях, опершись на косяк. Я жду. В итоге она не выдерживает — отрывается от записей, смотрит на меня раздражённо. И ещё более раздражённо спрашивает:

— Что, Лили?

— Просто, — отвечаю.

— Тогда не отвлекай меня, раз просто, — и она возвращается к пергаменту. Но я не ухожу.

— Что ты пишешь?

— Письмо, — она отвечает односложно и злится всё больше. Но я уже упоминала, что всегда вставляю палки в колёса Розе Уизли? Вот и сейчас…

У неё есть друг по переписке откуда-то из Европы. Они общаются уже очень долго, и сейчас она точно пишет письмо ему, я это знаю. Но всё равно спрашиваю:

— Кому?

— Какое тебе дело?

Я стою и смотрю на неё. И стучу ногой по полу. Роза делает вид, что не обращает на меня внимания. Но мне нужно поговорить, мне это жизненно необходимо, поэтому уходить я не собираюсь.

— Ну что тебе? — не выдерживает в итоге она.

— Плохо мне, — отвечаю и прохожу к её кровати. Усаживаюсь с ногами, обхватываю колени руками.

Роза вздыхает.

— Пизанская башня, — говорит она и возвращается к письму. Я улыбаюсь — время идёт, а мы не меняемся совсем.

— Строительство окончено в тысяча триста шестидесятом, входит в часть ансамбля городского собора Санта-Мария Ассунта. Пиза, кстати, — это Италия. Но зачем я это всё говорю, если ты меня совсем не слушаешь?

— Во-первых, я слушаю. А во-вторых, чтобы отвлечься. Высота и диаметр?

— Высота — пятьдесят шесть целых и семь десятых метра, диаметр — восемнадцать с половиной метров — потом, просчитав, добавляю: — В футах высота получается порядка ста восьмидесяти шести, в ярдах — шестьдесят два. Диаметр — шестьдесят целых семь десятых фута и около двадцати ярдов.

— Отлично.

— Кстати насчёт ярдов, — перевожу разговор в нужное русло. — Все девять ярдов. Выражение же такое есть.

— Я знаю. И что?

— Ты бы могла? Ну, отдать всю себя без остатка кому-то одному.

Она откладывает перо и смотрит на меня настороженно.

— К этому стремится большинство, разве нет? — отвечает, недолго подумав.

— Да, но как узнать, что человека ты выбрала верного?

— Я считаю, что если тебе с ним интересно и комфортно, то это он и есть.

Я открываю, было, рот, чтобы ответить, что Патрик, тот самый парень, который хочет затащить меня в постель, совсем не такой для меня. И что, если я никогда не встречу такого человека? Что, если такого человека просто не существует? Я же на самом деле так тяжело схожусь с людьми… Стоит ли в таком случае выбрать Патрика? А если нет, то как долго ещё ждать «того самого», которому готова отдать всё…

У меня миллион вопросов, но я закрываю рот, так ничего и не сказав. Вместо этого я встаю с кровати и подхожу к двери. Она провожает меня взглядом, я выхожу и бросаю пресное:

— Спасибо, Роза.

И закрываю дверь. А в коридоре опираюсь спиной на стену и стою так довольно долго. И пытаюсь выжечь из мозга осознание того факта, что я знаю человека, с которым мне интересно и комфортно. Только это совсем не Патрик.

* * *

Приходит весна, деревья в Запретном лесу зеленеют, и кальмар в озере выплывает на поверхность всё чаще.

Мы постоянно сидим у Розы в комнате — у меня СОВы, у неё — ТРИТОНы. Мне нравится заниматься у неё — как-то спокойнее, чем в гостиной. В спальне девчонки не особо стремятся готовиться, всё больше журналы о моде рассматривают. Я тоже люблю журналы, но здесь Роза, и я хочу быть к ней настолько близко, насколько возможно.

От осознания того, что в следующем году её в Хогвартсе уже не будет, мне становится нехорошо, я тогда утыкаюсь в книгу и читаю первое, на что упадёт взгляд. Только переключиться на текст удаётся не всегда. Точнее, почти никогда.

Когда она читает, то выглядит слишком серьёзной — брови сдвинуты, губы поджаты. Мне хочется подойти и встряхнуть её за плечо. И сказать что-то глупое, вроде: «Очнись! В жизни есть вещи поважнее экзаменов!» или «Эй, Роза! Выгляни в окно — погода чудесная. Пойдём гулять!»

Но я понимаю, что она посмотрит на меня как на идиотку, покрутит пальцем у виска и вернётся к чтению. И, наверное, выгонит меня из комнаты, чтобы не мешала. Поэтому я сижу и молчу в тряпочку.

Я очень удивляюсь, когда она вдруг поднимает голову от очередного старинного фолианта и смотрит на меня в упор. Откладываю учебник и тоже на нее гляжу. А она говорит:

— Я уезжаю во Францию.

— На лето? — спрашиваю и уже начинаю завидовать.

— Летом. А на сколько — не знаю.

— В смысле?

— В смысле, я уезжаю к Жану, тому парню, с которым переписывалась.

Я молчу, потому что не знаю, что ответить. Я думала, она уедет только из Хогвартса, а она уезжает из страны.

— Понимаю, — я беру себя в руки. — Это потому что он — тот самый, да?

Роза отрывисто кивает. Мне плохо, мне морально плохо, и, кажется, я сейчас буду плакать, разревусь, как первокурсница перед живым драконом.

— Эй, Лили, — говорит она и садится рядом с моим стулом на корточки. — Ты чего?

— Ничего.

А она касается пальцами моей щеки и гладит. И от её прикосновений мне хочется взлететь до потолка или убежать подальше.

— Не расстраивайся, ты тоже найдёшь того, кому захочешь отдать себя всю.

— Все девять ярдов? — шепчу и чувствую, как слёзы текут по щекам.

— Все девять ярдов, — улыбается и обнимает меня. — Перестань плакать.

— Но ты уезжаешь так далеко, — я прижимаюсь к её груди щекой и вдыхаю запах духов.

— Не так уж и далеко. К тому же, сов ещё никто не отменял. Я буду писать тебе, обещаю.

Мне хорошо в её объятьях, спокойно и приятно, но я пересиливаю себя и высвобождаюсь. Вытираю мокрые щёки и беру учебник в руки, прижимаю к груди, как спасательный круг.

— Не надо, — говорю. — Не пиши лучше.

Я надеюсь, что без писем её забуду, но понимаю, что не смогу этого сделать вообще, наверное, никогда. Как минимум, потому что родственники будут постоянно говорить о ней.

— Почему? — удивляется она.

— Не хочу, чтобы твой Жан ревновал тебя ко мне, — криво ухмыляюсь и опускаю взгляд.

— Какая же ты ещё маленькая, — шепчет она. Меня злит эта фраза — ведь я уже не маленькая. Кидаю на неё раздражённый взгляд, поворачиваюсь, красиво взмахнув длинными волосами, и собираюсь уйти. Вот только она хватает меня за руку и поворачивает к себе, и учебник летит из моих рук на пол.

— Да что с тобой?

Совершенно не раздумывая, встаю на цыпочки — она же выше, моя Роза, — и прикасаюсь губами к её рту. Сухо, не размыкая губ. А потом прижимаюсь к ней уже сама, обнимаю рукой за талию и целую уже серьёзнее, провожу языком по сомкнутым губам. Она не вырывается, но и не отвечает, стоит как столб, только чуть дрожит. Я кусаю её нижнюю губу, а руки гладят спину, и мне так хорошо от того, что она так близко, что она — моя, хотя бы на пару мгновений. И плевать, что она не отвечает, плевать, что она похожа на безжизненный манекен. Она рядом, я целую её — вот что главное.

А потом я отстраняюсь и говорю:

— Вот что со мной происходит, Роза.

Я снова ухмыляюсь. И, наконец, ухожу.

* * *

На следующий день я сижу у озера — помню, что скоро СОВы, но теперь не волнуюсь абсолютно. В душе поселилась странная апатия, от которой хочется бежать далеко-далеко. У меня такое ощущение, что я вдруг резко повзрослела. Ещё вчера действительно была маленькой девочкой, как и говорила обо мне Роза, а потом выросла, оставила за плечами что-то жизненно важное для человека с детскими взглядами на жизнь. Наверное, я стала серьёзнее, и думать стала совсем по-другому.

Я кидаю камушки в озеро — какой пролетит дальше? А мимо иногда проходят студенты, но никто не окликает меня, никто не идёт в мою сторону.

Кроме Розы, конечно. Она подходит незаметно, мягко ступает по траве, садится рядом. Я молчу — мне нечего ей сказать. Все важное прозвучала вчера.

— Как ты? — спрашивает она, как будто мы не виделись сто лет.

— Нормально, — сама поражаюсь тому, как сухо звучит мой голос.

— Понятно.

И мы опять молчим. Раньше, когда мы молчали, я чувствовала себя вполне комфортно. Знаете, говорят, что если с человеком уютно молчать, значит, он — тот самый. А теперь мне кажется, что между нами вырастает стена, и с каждой секундой молчания она всё выше и выше.

— Слушай, Лили, ты прости меня.

— За что?

— За вчерашнее…

— Это ты меня прости, — через силу говорю я. — Я не должна была так поступать.

Она кивает и молчит опять.

— Это ведь пройдёт? Ну, твоё увлечение.

Так вот как это называется. «Увлечение». Я ухмыляюсь и вру:

— Конечно, пройдёт.

А, может быть, и не вру.

— Это хорошо. Тогда — мир?

— Да, Роза. Мир.

Она вымучено улыбается и ложится на траву.

— Башня Ветров, — говорит.

Я тоже улыбаюсь — ведь ничего же не меняется. И я, наверное, не изменилась, мне просто показалось. И завтра я проснусь точно такой же, как была вчера. И просто забуду о том, что было. И о том, что Роза уезжает от меня, забуду тоже. Это всё будет потом, через пару месяцев. А сейчас я ложусь рядом с ней на траву, совсем близко, так, что наши тела соприкасаются, и чувствую запах её духов.

— Древнейший метеорологический памятник в Афинах. Возведение приписывается астроному Андронику из Кирр.

Мы смотрим на небо и опять молчим.

— Высота — двенадцать метров, это тридцать девять целых тридцать семь сотых фута и тринадцать целых двенадцать сотых ярда. Диаметр — около восьми, это порядка двадцати шести футов и…

Я запинаюсь.

— Почти девять ярдов, — заканчивает за меня Роза и сжимает мою ладонь. — Почти. Так бывает, Лили.

Я вздыхаю и прикрываю глаза. «Почти» — это ведь тоже что-то значит, правда? И я теперь совсем ничего не жду — она ведь такая постоянная, моя Роза. И ещё она очень умная. А поэтому у меня есть надежда, что всё ещё впереди. Ведь Роза так сказала.

Fin