Мы давно не ходим тёмными коридорами в одиночку, ведь они хоть и кажутся пустынными, но на самом деле таят в своих недрах нешуточную опасность. Я даже не знаю, какой отчаянный смог бы решиться на такой финт; гриффиндорцы сейчас взбешенные, словно львы, нахохлившиеся и обозлённые, будто грифоны. Они живут в оккупации, жаль, только мы не знаем — где, но своё дело выполняют безупречно и здорово вредят этим обоим Кэрроу и Снейпу. Надо ли уточнять, что к нам они тоже склонны относится без особой доброжелательности, вернее, именно к нам они относятся безо всякого хорошего расположения.
Издавна ведь принято считать, что слизеринцы — эдакие бездушные твари, которым ничего и не нужно, кроме собственного благополучия. Почему-то все представители иных факультетов склонны воображать нашу гостиную клоакой, террариумом, пристанищем для ядовитых и опасных змей, а соседок по комнате обычно принимают за гадин, которые сплелись в клубок и предостерегающе шипят друг на друга, изредка, ради развлечения, жаля в самое больное место. Признаться, это здорово тешит самолюбие и тщеславие, но на самом деле у каждого из нас (у меня-то точно!) при взгляде на измученных однокурсников сердце рвётся на части, а к горлу непроизвольно подступает комок. Это только кажется, что при новой власти солнце нам светит ярче, трава более насыщена, а небо вдвое светлее, на самом деле мы ничем не отличаемся от тех же гриффиндорцев или хаффлпафцев. Если Снейп ещё хоть как-то пытается защитить и уберечь своих, то Кэрроу глубоко плевать, кого пытать ради разнообразия. Провинившихся слизеринцев они поддают экзекуциям с такой же охотой, как и представителей других факультетов, да я только навскидку могу припомнить троих: Нотта, Забини и ещё какого-то младшекурсника, имя которого я, как обычно, запамятовала. Теодор поплатился за грубость и колкости, отпускаемые в адрес новоиспечённых учителей, но за что влетело Блейзу, я так и не поняла, то ли Кэрроу расисты, то ли он несколько раз подряд отхватывал неуды, и они решили провести с ним воспитательную работу.
Я отчего-то переполнена уверенностью касательно того, что даже в таких условиях, как теперешние, всякие там Лонгботтомы и Уизли находят время для того, чтобы перекинуться парой шуток и повеселиться, а в нашу гостиную другой раз и входить противно. На душе сразу становится мерзко и тошно, потому что никогда слизеринцы не вели себя настолько подавлено и бесшумно, как сейчас. В комнате стоит чуть ли не гробовая тишина, а от этого хочется выть и карабкаться от тоски на стену, атмосфера буквально пронизана стрелами, а то и копьями безысходности и уныния, которые беспрестанно расчерчивают воздух; иногда у меня создаётся впечатление, что действительно слышны звуки летящих мечей, клинков и прочих железок. Бывает, я вспоминаю детские книжки, которые читала лет в двенадцать; в них всегда рассказывалось о добрых и злых волшебниках, которые рубились на сабельках, проливали реки крови, а потом пожимали друг другу руки и расходились, каждый своей дорогой. Сейчас эти воспоминания вызывают только кривую усмешку, а лицо напоминает искажённую болью гримасу. Я не помню, когда в последний раз видела обыкновенные человеческие лица, а не эти кособокие, вызывающие сострадание, ухмылки. Наверное, поэтому я избегаю лишний раз смотреть в зеркало, мои спутанные волосы несколько дней не видели расчёски, а о повседневном макияже я и вовсе забыла, брошенная в спешке губная помада до сих пор в гордом одиночестве покоится на прикроватном столике. Раньше её теснили многочисленные баночки Гринграсс и причудливые тюбики Трейси, да и я, признаться, не отставала от них: тени, флаконы с духами, кремами, аккуратные коробочки с пудрой. Я никогда не была сильна в косметических чарах, но коже ведь полезен естественный уход, так что все принадлежности немедленно перекочевали в нижний ящик комода, а Асторию и Трейси родители увезли домой.
Так и живу, на ночь ставлю заклинание на дверь, толком не сплю — вздрагиваю от малейшего шороха, единственное, что я сделала — попросила Винса и Грега сдвинуть мне две кровати, ведь так гораздо лучше спать. Но нас ведь было трое, поэтому одна осталась — запасная; ко мне приходят гости, хотя на самом деле это весьма условное определение. У каждого бывает состояние, когда впору идти глотать яд, тогда моя дверь содрогается от частых, отрывистых стуков. Не то, чтобы я умела красиво говорить и могла подержать в трудный момент, но, как говорят, у меня располагающая обстановка, ведь я неразговорчива, да и спальня выглядит удивительно уютно в своей небрежности.
Весь стол в чернильных пятнах, но я умудряюсь никогда не вымазывать о них руки, когда делаю уроки, а волосы связываю в тугой пучок, чтобы не мешались и не лезли в глаза. Я давно не была на улице, если, конечно, не считать уроки Гербологии и Ухода за магическими существами, поэтому кожа у меня бледная, синюшная, а под запавшими глазами почти чёрные синяки. Я никогда не уделяла должного внимания внешности, а сейчас вообще забросила это гиблое дело. Моя комната — единственное место, которое защищает меня от невзгод, неприятностей и проблем внешнего мира. Набрала нужных книг в библиотеке и вперёд — рывками и перебежками, попутно оглядываясь по сторонам — в своё убежище. Раньше я никогда не учила уроки, руководствуясь тем, что то, что не нужно всё равно ведь забывается, а зачем тогда тратить два с половиной часа на то, что можно с лёгкостью выучить за десять минут перемены. Сейчас же я хватаюсь за любую мелочь, способную отвлечь от навязчивых невесёлых мыслей. В Большой Зал я тоже не высовываюсь, поэтому эльфы приносят еду мне в комнату, бывает, правда, заглянет Блейз, принесёт моё любимое черничное пирожное или кусочек клюквенного пирога. Я никогда не прошу его остаться, но он, наверное, читает это в моих глазах, поэтому никогда не уходит. Только бросает тихое:
— Сейчас, только переоденусь, — пулей бросается в свою комнату, а через три минуты сорок секунд (я честно засекала) уже затворяет за собой дверь. Блейз всегда понимает меня без слов, не знаю, как ему удаётся угадывать мои желания, даже самые мимолётные и, к тому же, исполнять их. Мы долго сидим на кровати, обнявшись, и смотрим в одну и ту же точку. В такие моменты мне хочется поднять голову и взглянуть в тёмно-карие, такие, как и у меня, глаза Блейза. Я всегда помнила его весёлым и улыбающимся; он постоянно шутил и, надо признать, его хохмы действительно были смешными. Он мог долго говорить о квиддиче и собаках, которые были его тайной страстью. Блейз не давал спуску никому, даже своим, сейчас же на нелепое замечание он, в лучшем случае, ответит кислой вымученной улыбкой, а то и вовсе сделает вид, что не услышал. Мне нравится зарываться лицом в его жёсткие волосы и сидеть так некоторое время, затаив дыхание.
Впервые он пришёл ко мне после тех самых пыток, о которых я говорила раньше, в поисках утешения и отдушины. Я не стала гладить его по голове и нашептывать на ухо, что всё пройдёт, как не стал и он просить меня об этом. Он сидел молча и пил принесённый эльфами чай, а я скрипела пером, выводя сочинение по Истории магии.
Во второй раз Блейз навестил меня просто так, мол, понравилось, хорошо у тебя тут, на мозги никто не давит, и мин недовольных нету. Да так и остался, мне Блейз никогда не нравился, потому что типаж совершенно не мой, но, может, так повлияла обстановка или ещё что-то, но в те редкие дни, когда Блейз отправлялся ночевать в свою спальню, я долго не могла уснуть и ворочалась в кровати чуть ли не до утра. Заканчивалось всё на удивление трафаретно и предсказуемо: я, сжав в судорожно трясущихся руках палочку, в ночной рубашке выходила в коридор и замечала у стены одинокий силуэт. Он стоял, прислонившись лбом к камню, и курил обычные маггловские сигареты. Это ошарашило меня, потому что Забини и магглы — понятия совершенно несовместимые. Но, как показал опыт, в самые отчаянные моменты человек склонен изменять собственным принципам. В тот раз я отобрала у него тонкую, серую и неприятно пахнущую трубочку, но уже во второй, когда он дрожащими пальцами протянул мне её, жадно затянулась. Сигареты были мерзкими и отвратительными, но здорово прочищали голову. Так и повелось, мы сидели у меня в комнате, пытаясь разглядеть что-то в клубах сизого дыма. И сексом занимались в тех же дымных клубящихся сгустках тумана, не скажу, что ожидала чего-то особенного, но, честно признаюсь, могло быть и лучше. В следующие разы было куда терпимее и иногда даже хорошо, поэтому у меня появился ещё один способ заглушить боль и безысходность. Резкие, отрывистые движения, интенсивные толчки, грубые, в чём-то животные укусы в предплечье доставляли радость. Блейз слишком сильно сжимал мои запястья и до крови прокусывал губы, приходилось наскоро залечивать раны зельем. Так и жили, не обходилось без сор, конечно. Я царапала Блейза ногтями и выкрикивала что-то обидное — такими последствиями сказался мой первый нервный срыв. Их было очень много, последний случился через несколько лет после окончания войны. Наверное, без Блейза я бы сошла с ума, но он всегда молча переносил мои рецидивы и успокаивающе прижимался холодными губами к виску, изредка ему приходилось отрезвлять меня с помощью нескольких пощёчин. Когда кульминация оставалась позади, и дело подходило к развязке, я благодарно целовала Блейза в щёку, размазывая по ней липкую коралловую помаду, а он ловил мои губы своими и уже спустя несколько минут комнату украшали предметы нашей одежды.
Иногда срывался Блейз, он покрывал меня трёхэтажными матами, сжимал руки чуть выше локтя так, что синяки проступали мгновенно, и грубо, жёстко имел. В отдельные моменты мне казалось, что он уйдёт от меня, собрав все свои вещи, и с силой захлопнув дверь.
Совсем скоро наши отношения испортились окончательно и мы не разговаривали больше недели. Я выбросила даже помаду и стала похожа, честное слово, на школьное привидение. Но мы же слизеринцы, гордость и все сопутствующие, о каком примирении могла идти речь? Так и ходили: дулись друг на друга и избегали прямых или даже косвенных встреч.
А потом у меня окончательно сдали нервы, все страхи усилились, а тайные фобии, словно ядовитые змеи, выползли наружу. Голова кружилась, самочувствие ухудшалось, а настроение, понятное дело, находилось на самом низком уровне. Тогда-то я во всеуслышание и предложила выдать Поттера к чертям собачьим и сохранить этим десятки ни в чём неповинных жизней. Гриффиндорцы, хаффлпафцы и рейвенкловцы сомкнулись вокруг Поттера в кольцо, готовые преданно защищать его, сражаться до последней капли крови, а Блейз подошёл ко мне, крепко сжал за руку и заслонил собой. Один против троих факультетов, тоже готовый защищать меня до потери сознания.
Его ладонь была ободряюще тёплой, и мне не оставалось ничего, кроме как уткнуться ему в ключицу и разреветься.
Vova
