Он смотрит на свою маму. Какая она красивая, улыбчивая. Какая ласковая и понимающая. Он может всё-всё ей рассказать.
Вот и сейчас. Он садится на свою скрипучую кровать, на покрывало, сшитое из кривых лоскутков самых немыслимых оттенков — ярких, диких. Он очень любит это покрывало, ведь это мама его шила, пусть и не слишком умело, и кое-где уже вылезли нитки. Садится на кровать — она привычно прогибается под его весом — и подтягивает колени к груди.
— Мам...
Она перестаёт улыбаться, внимательно смотрит на него — заботливо, обеспокоенно. Ждёт, пока он подберёт слова.
— Мам... Вот она говорит, что я постоянно грущу, что задумчивый слишком, что чересчур серьёзный, что зануда. Что поэтому у меня друзей мало. Что живу неправильно. Мам, а как... как правильно жить?
Последний вопрос он задаёт практически про себя, одними глазами. В светло-карих глазах его — тоска. Такую вряд ли найдёшь ещё у кого-нибудь в пятнадцать лет.
А мама каждый раз видит. Она неслышно вздыхает, по-девчоночьи прикусывает нижнюю губу, хмурится. Встревоженно смотрит, и говорит тоже глазами. А он слышит тонкий голос у себя в сердце.
"Главное... Главное, сынок, — никогда не лги самому близкому человеку. Не надо... И не вини никого. Не стоит... Вина сама найдёт того, кто ей нужен. Так всегда бывает... А друзей выбирай душой. Ведь друг — тот, кто и плачет вместе с тобой. Если только смеётся, значит, не друг. Ты старайся думать душой. Она у тебя светлая, сынок. Мы с папой тобой гордимся..."
Она кивает и мягко улыбается. Он смотрит на свою маму. И улыбается в ответ, хоть и грустно. Ей самой не больше двадцати пяти, а она такая понимающая и мудрая. Она, наверное, и хотела бы сказать... Не только глазами. Ей нужно было бы сказать ему многое. Но, к сожалению, мамочки нет рядом. Она только на колдографии — уже немного истрёпанной оттого, что он с ней практически не расстаётся.
На обороте выцветшими от времени лиловыми чернилами размашисто написано: "Для Тедди, когда он был ещё в животике. От мамы с любовью". И клякса рядом с инициалами Н.Т.