Ярмарка трупов

У Рона пять братьев и пятьдесят пять комплексов. Так, во всяком случае, говорит Джинни, когда заходит в Большой зал и видит его, нерешительно переминающегося с ноги на ногу. Джинни кривит губы и медленно наливает в стакан сжиженные нервы Рона. Нет-нет, конечно же, в стакане молоко, но ему кажется, что это белесые нити нервных клеток, которые из него вытянули щипцами. Руки трясутся, и Уизли сжимает скатерть — ободранную, местами порванную, зато в цветочек. В сраный розовый цветочек. Наверное, рисунок будет сниться Рону по ночам, оплетать ноги, руки цепкими усиками стебля и путаться в волосах. Сестра хмыкает и начинает жадно пить: уже шестой день стоит жара, солнце, гадко ухмыляясь, поворачивается и так и эдак, выбирая, какой бок у него горячее. Солнце тоже считает, что люди не должны радоваться, а если, не дай Мерлин, веселятся, это нужно немедленно прекратить.

Рон не смеет быть счастливым, хотя очень хочется. И мнется он потому, что не может решиться стать таковым. Подойти к Гермионе и сказать ей напрямик всё-всё Рон не способен, ведь тогда он будет почти счастлив, а так нельзя: мама постоянно всхлипывает, Джордж заперся в спальне и выходит только в туалет, Билл пропадает в министерстве и подолгу сидит потом на кухне, обхватив голову руками:

«Да, похороны через пять дней… Почему так долго? Они хотят, чтобы трупы успели подгнить — их тогда в могилу влезет больше. Утрамбовать и того…»

Рон морщится и задерживает дыхание, а Билл бормочет что-то и не замечает реакции брата. Шрамы его в эти секунды кажутся яркими и свежими.

До нынешнего мая Рон был на похоронах всего пару раз, несмотря на обилие дряхлых родственников. Когда мама, причитая, приносила печальную новость о том, что на одного Уизли стало меньше, он мотал головой и говорил, что не пойдет прощаться с усопшим. Рон был готов отдраить лестницу, загаженную куриным пометом, отпинать всех гномов в саду и помыть окна, едва ли не выпадающие из рам. Они держались на честном заклятии, но иногда, особенно в грозу, не обещали выстоять.

Когда хоронили погибших в битве за Хогвартс, Рон согласился бы повернуть время вспять и сходить на все панихиды, которые бессовестно проебал. Лишь бы убежать с этой. Солнце все еще придерживалось своих принципов и нещадно жарило людей, одетых в черное. Мантии ловили лучи, сжирали их, впитывали вместе с запахами, наполнявшими густой воздух вокруг. Тела лежали в гробах, как и следовало всем порядочным мертвецам, но наложенные ароматические заклятия не могли перебить смрад полуразложившихся тканей.

«Как же так?» — спросил кто-то, зажимая нос.

Рон не знал, как так вышло: в какой-то момент формула заморозки, применявшаяся целителями, дала сбой, и солнце нарочно повернулось задом, заключив, что никакой самый горячий бок не заменит спину. Наверное, решило порадовать покойников напоследок… такое милое.

— Сколько еще? — Кингсли обмахивался пергаментом и оглядывался по сторонам.

— Долго, — махнул рукой аврор. — Еще даже не всех вытащили и доставили, будь они неладны. Тот-Кого-Нельзя-Называть нагадил и сгинул, а нам разгребать.

— Надо, — покачал головой почти-министр. — Проститься хоть по-человечески.

— Да кто ж спорит? — выпучил глаза тот. — Но вонь же стоит, дышать невозможно.

— Хреновы работнички, — рявкнул Шеклболт, но тут же прикрыл рот рукой. — Хреновы работнички, — повторил он намного тише, — кто у них только ТРИТОНы принимал?

— А вон лежит, — аврор мотнул головой, указывая на гроб с сухоньким стариком. — Начальник отдела магического образования. И понесло же его в Битву-то…

Гермиона держала Тонкс за пластилиновую руку, а Рон держал за руку Гермиону. Так они и стояли — втроем. Гарри по другую сторону от пары деревянных ящиков молча смотрел на Люпина. Похороны, похожие на ярмарку, тянулись как земляной червяк в пальцах жестокого мальчишки. Казалось, время порвется, если сейчас же не побежит вперед. Ярмарка трупов кружилась и вертелась, товар явно пользовался спросом.

«Ты мелешь хуйню», — сказал себе Рон.

Ведь мертвецы не продаются, да и кому они нужны, трупы-то. Никому, даже бесплатно. Уизли сглотнул и прижал всхлипывающую Гермиону к себе: может, так станет полегче обоим. Она крепко зажмурилась и закусила губу, чтобы не завыть, а Рон покраснел и неловко переступил с ноги на ногу: кровь прилила к паху совсем не вовремя. Да и когда было вовремя? Всякий раз рядом были однокурсники, потом Гарри, а сейчас вот покойники и скорбящие. И от этого становилось совсем паршиво.

— Люди всегда умирали, — философски рассуждал старик с длинной бородой, подметающей пыльную землю. — Природой так устроено.

— Отдает почти даром!..

Солнце осуждающе хмыкнуло и покатилось по небу, прихватив с собой свою задницу и вместе с ней тепло, оставляя лишь духоту и унылые грозовые облака. Рон издалека разглядывал своих родных и упорно делал вид, что не знает их, ведь так легче. Гарри уже обнимал Джинни, так ненавязчиво, и Рон с удивлением понял, что ему насрать: в душе голо, как будто сердобольный волшебник применил Экскуро, и горький налет тревоги, тоски и ревности исчез. А еще ему мерещилась рука Поттера на талии Джинни, и она — рука эта — бесила, как и весь Поттер, целиком. До сих пор Рон помнил свое возвращение в палатку: бегающие глаза друга и натянутое молчание. Естественно, всего ему никто не рассказал, но додумать и тролль смог бы. Пальцы инстинктивно сжались на запястье Гермионы. Удушливая вонь забиралась в ботинки, встречалась с запахом носков и в панике взбегала по ногам, спине, шее, пряталась в волосах.

— Ну все, — громко сказал Кингсли, как будто объявлял начало матча по квиддичу. Он потер руки, как перед обедом, а может, Рону почудилось: в последнее время мир представлялся скорее иллюзорным, нежели реальным.

Тошнота подкатывала к горлу, скорбящие прижимали к лицу платки, а Гермиона все еще плакала у него на груди, и руки чесались надавать ей по щекам, а потом поцеловать. Ну, или наоборот, как получится.

— Посмотри за ней, — почти приказным тоном велел он Симусу и, отстранив Гермиону, повернулся, чтобы уйти.

Сделав несколько шагов, Рон остановился, помедлил, и она нехотя пошла следом, прижимая ладонь ко рту. Сладковатый запах поселился в горле и не желал его покидать.

— А, да, у Криви родители магглы…

— Да-да, конечно, они там, в толпе.

Рон оглянулся: светловолосая женщина жалась к низенькому мужчине с пышными усами и непонимающе взирала на людей вокруг. Казалось, она потерялась в огромном городе и ждет, пока ее найдут. Рону очень хотелось подойти и сказать, чтобы не надеялась, но он сдержался.

— Мерзость, — прошептала Гермиона, ускоряя шаг, опережая его. — Какая же мерзость.

— А что нам оставалось? — словно оправдываясь, заявил голос. — Рассказать правду? Может, еще объяснить, что их сын участвовал в битве против величайшего темного волшебника? Между прочим, это было нарушением действующего законодательства: нас по головке не погладят.

Рон даже поднял с земли камень, но так и не решился швырнуть в сторону говорившего. Не зря Фред порой называл его слабаком и мямлей, ведь так и есть. Фред бы кинул. Так и нес Рон грязноватый камень до замка, пока двери не захлопнулись, и булижник не выпал на пол. Тишина, до этого легким покрывалом лежащая на плечах несуществующих рыцарей в медных доспехах, всколыхнулась и, будь у нее глаза, хмуро посмотрела бы на нарушителей спокойствия.

— Рон, пойдем… назад, — шепнула Гермиона, дергая его за рукав. — Замок… не хочет, чтобы мы здесь находились.

Рона раздражает, когда предметам приписывают человеческие чувства и желания. Он не понимает, как Хогвартс может не хотеть. А если и может, кого интересует мнение полуразрушенного здания?

— Да кому какое дело, — громко цедит он, и эхо прячется по углам. — Я не могу там находиться, ты слышала, что они говорят? Всем насрать!

Гермиона не отвечает и размазывает сопли по лицу. Она любит поплакать, Рон давно заметил и не видит в девчачьей слабости ничего страшного и необычного.

У нее красный нос, как с мороза, и растрепанные волосы — жара, пот, неуемные пальцы превратили какую-никакую прическу в… Рон не мог подобрать слов. В конце концов, у него словарный запас точно такой же, как эмоциональный диапазон. Он трется щекой о щеку Гермионы и касается губ, шумно втягивая воздух. Вспотевшие ладони ложатся на талию и скользят под мантию, под блузку.

— Рон… ты что? Там покойники, — она кивает на закрытую дверь холла и отпихивает его руки.

— Да. Да, там покойники. Много, — Уизли несет чушь и тянет ее за собой. Гермиона права.

Низ живота тянет, даже идти трудно, жгучее желание дотронуться до своего члена опаляет ладони и кружит голову.

— Да куда же ты? — спрашивает Гермиона, когда они оказываются в каморке со старыми, сломанными грифельными досками, сваленными на скрипучую парту. — Что ты делаешь? — опомнилась, когда он прижал ее к столу, и доски опасно накренились.

— Я… я знаю, что сейчас не время совсем…

— Совсем не время, — мотает головой Гермиона, но на поцелуй отвечает. У нее мягкие губы и маленькая грудь, почти плоская. Прикоснуться бы к ней, минуя тряпки, но это так неправильно, учитывая, что они на похоронах.

— Гермиона… — Рон просовывает руку между ее ягодицами и ребром столешницы и прижимает к себе как можно крепче, трется бедрами о ее живот. — Ты ведь тоже не можешь там находиться, чувствуешь этот смрад, и тебя же тошнит? А здесь пахнет пылью и сыростью, но так хорошо, давай останемся?

По лицу, по глазам видно, что она ему не верит.

— Там твоя семья. — Мантия уже валяется на полу, и Рон почти отрывает пуговицы от рубашки. — Остановись.

— Я очень быстро. Пожалуйста, — почти скулит он и краснеет, подумав, как, должно быть, тупо выглядит со стороны. Взлохмаченный, долговязый, рыжий и с торчащим из расстегнутой ширинки членом. Хорошо, что Гермиона пока не видит.

— Нет-нет, пойдем отсюда. Нам стоит вернуться.

— Постой, — Рон обхватывает ее лицо ладонями и заставляет посмотреть себе в глаза. — Ну мы же, помнишь, да, в коридоре…

— Я помню, — чеканит Гермиона, вяло пытаясь вывернуться из его объятий, — но мы же…

— Ты не хочешь? — Совсем близко жужжит комар, на мгновение наступает тишина, и рядом разбивается стекло.

— Я…

Рон ловит ее за руку и медленно, будто боится спугнуть, прикладывает ее к своей ширинке. К расстегнутой ширинке. От прикосновения вздрагивают оба, Гермиона пялится на веснушчатое лицо и избегает опускать взгляд, но чувствует плоть сквозь ткань трусов. Рон дышит через нос и дергает бедрами, подталкивает пальцы в нужном направлении и наклоняется к губам Грейнджер, чтобы поцеловать.

— Я… ох, Рон, — она всхлипывает и мотает головой. — Так нельзя, там, снаружи мертвые люди, так нельзя.

— А если бы их не было? Представь, что их нет, — Уизли все равно, что сегодня он видит брата в последний раз. Та худющая, синяя кукла в гробу на Фреда-то не похожа.

Гермиона не отводит руку и невольно поглаживает Рона, пара пальцев нечаянно скользят за резинку трусов.

— Если ты скажешь, я… перестану, — слова дались тяжело, но были необходимостью.

Она замирает на мгновение, долго смотрит на Уизли и не отвечает ни «да», и ни «нет». Боится, что ли, выглядеть глупо?

Уизли раздумывает всего полсекунды, и толкает ее на наваленные в кучу доски, шарит по телу, одновременно пытаясь задрать юбку, стянуть трусы и поцеловать в шею, в глаза, ну куда-нибудь.

— А ты слышал про Бога? — ни с того ни с сего спрашивает Гермиона, и Рон не понимает, к чему задан вопрос.

— Нет. Да. Нет, — наконец решается он. — Сейчас, — пыхтит и шарит пальцами между ее ног. — А что?

— Он бы нас наказал, будь мы магглами. А так нас накажет Мерлин, — чуть слышно шепчет Грейнджер и инстинктивно отодвигается, почувствовав, как член тычется в бедро.

— Что? — Рон то ли не дослышал, то ли притворился, что не понял.

— Он бы… Ничего, — низ живота сводит, ноги подкашиваются, а по вискам Рона течет пот.

— Я не могу… не могу попасть, — смущенный шепот, готовность провалиться под землю и ощущение собственной никчемности — все так, как рассказывали близнецы. — Ты можешь?..

— Я не… Так? — она не договаривает, задержав дыхание, как перед прыжком в воду, обхватывает пенис, по наитию направляя в себя.

Парта накреняется сильнее, верхняя доска с грохотом падает на пол и ломается.

Гермиона, ощутив укол боли, судорожно сводит ноги, но сильные руки разводят их вновь, и она закрывает глаза, вцепившись в плечи Уизли. Он рвано двигается, как будто режет бумагу на длинные, неровные полоски, и стонет, навалившись всем телом на Гермиону и шаткую конструкцию. Грейнджер представляется, что прошло не меньше получаса, а на самом деле — пара минут.

— Прости, — Рон чувствует, что все должно быть не так. Не так быстро и не так суетно, намного красивее, ведь девушки любят романтику, он точно слышал.

— Все… нормально.

Не глядя в виноватые глаза, Гермиона поднимает с пола белье и натягивает через ватные ноги.

— Нет, не нормально, — интересно, а такие ошибки (не ошибки! Неудачи, так правильнее) исправимы?

— Нормально, — с нажимом повторяет она и уже мягче добавляет: — Нам всем сейчас хочется быть нужными кому-то. И ты мне очень нужен.

Рон не может понять, зачем Гермиона с трудом клеит слова в предложения, ведь видно же, как они разваливаются на части, не желают стоять рядом. Может, утешает? Блин.

— Да, Рон, я говорю правду, — Грейнджер, улыбнувшись уголками губ, отвечает на незаданный вопрос. Поправив юбку, застегивает мантию на все пуговицы, будто прячется.

Чтобы не наказали?

— Ты э-э… в порядке? — аккуратно спрашивает Уизли, трясущимися руками застегивая штаны.

— Да, — уверенно отвечает Гермиона и поднимается на цыпочки, чтобы коснуться его подбородка губами.

Рон улыбается открытым ртом, целует ее и думает о том, что Бога нет. Будь он, не забрал бы Фреда. И Люпина с Тонкс. Он ведь такой же, как Мерлин — не отнимет у ребенка родителей. Значит, его просто нет.

А за стенами замка вместо палящего солнца уже барабанит дождь — и крутится, вертится ярмарка трупов.