Тщательно, не пропуская ни дюйма, тряпка почти бесшумно скользит по серому полу, бледные пальцы аккуратно выжимают грязную воду в замызганное ведро. Обладатель пальцев не медлит, но и не суетится, пытаясь поскорее разделаться с неприятной работой. У санитара прозрачные волосы и аристократически тонкие запястья, которые плохо вяжутся с таким до неприличия маггловским занятием. Разумеется, санитар — волшебник, но пациентке палаты предписан покой, никаких волнений и магических возмущений в ее близости. Поэтому так, только так.
Санитар не смотрит на больную, прямо на нее — не смотрит, но краем зрения видит ее размытый силуэт, десяток подмигивающих лампочками-глазками приборов вокруг и самое неприятное — едва различимые красные нити, расходящиеся в бесконечность от кончиков ее пальцев. Каждый раз ему нестерпимо хочется избавиться от этой пугающей паутины, вымести, как пыль и прочий мусор из палаты, но стоит сконцентрировать на ней взгляд — и она исчезает, будто растворяется в прохладном больничном воздухе.
Санитар заканчивает уборку, легко подхватывает ведро и выходит из палаты. В дверном проеме мелькает светлое пятно — его распахнутый халат, на лацкане которого болтается карточка с надписью: «Драко Малфой, младший стажер».
Он уходит, а пациентка остается все так же безучастно сидеть на жестких накрахмаленных простынях. У нее бледное лицо и спутанные каштановые волосы. Ее непросто узнать, Гермиона Грейнджер лишь тень прежней себя. Она осталась одна, наедине с белоснежной кроватью и неприглядным видом из окна, ее ум и смелость не спасли двух ее верных друзей в ту страшную, уже запечатленную в учебниках ночь. Не одно, не два, а десятки заклинаний поразили тогда Гермиону, и никто из врачей не может точно сказать, что с ней происходит сейчас. Прошло уже два месяца, но она все так же бледна, слаба и безмолвна. Лекари Больницы Святого Мунго надеются, что очень скоро ей станет лучше.
Драко Малфой приходит на следующий день. Он стирает пылинки с полки на противоположной кровати стене, меняет воду в вазе с цветами на прикроватной тумбочке. Он уже собирается, как и всегда, незаметно исчезнуть, как вдруг замечает тонкие руки Грейнджер, взглядом цепляется за выступающие голубые вены под бледно-серой истончившейся кожей. Драко кажется, что это неправильно. Кажется, что у нее голубая грязная кровь. Малфой готов, он почти желает утонуть в волне прежней ненависти, захлебываться, задыхаться в ней, но волна не приходит, сердце бьется все так же ровно, почти не слышно, безучастно. Он так и стоит, не отрывая от нее глаз, не подходя ближе, смотрит, вглядывается, ищет отголоски знакомых чувств, пока шаги в коридоре не разрушают магию момента. Только тогда Драко приходит в себя, вздрагивает и бесшумно выскальзывает в коридор. Так незаметно все начинается.
Еще один день. Окно в больнице зачаровано, розовый свет закатного солнца мягко прокрадывается в палату и калачиком сворачивается у ног пациентки. Гермиона сидит на кровати и смотрит в одну ей видимую неизвестность. Она не замечает бывшего сокурсника, который сейчас напряженно разглядывает кусочек подушки, выглядывающий из-за ее спины. Гермиона не здесь, она не слышит, как Драко начинает говорить. Он рассказывает, каким суматошным и ослепительным было это лето, как под лучами солнца нагревается мрамор летней веранды в его родном поместье, как сладко пахнут розы и глицинии в саду. Малфой начинает говорить, потому что иначе нельзя. Потому что тишина, невидимым ядом разлитая в воздухе, губительна. А так каждое слово проникает в отравленные легкие, и становится сразу легче, как будто от сильного лекарства.
День за днем Драко Малфой рассказывает. Сотнями, тысячами слов он рисует причудливые узоры на запотевшем больничном окне, на зеркале в резной оправе у входа, на панели мерно жужжащего под левой рукой Грейнджер прибора. Ничего особенного: просто умиротворяющие пейзажи, изящные зарисовки школьных будней, пасторальные воспоминания из детства, ничего такого, что могло бы взволновать тяжелобольную пациентку. Драко рассказывает, как его отец хотел, чтобы он, Драко, стал целителем, и поэтому, наверное, сейчас он и здесь. Слова тают, словно облака в безветренный полдень, и тишина, освещаемая выглянувшим из-за этих облаков солнцем, забивается в углы, прячется в темноте под шкафом, и Малфой вдыхает с каждым разом все глубже и глубже, побеждая удушье.
Тучи вырезаны из серого картона, дождь, словно занавески из мелкого прозрачного бисера — сегодня окно настроено на ненастье. Пациентку навещает семья Уизли: поблекшие, будто с годами из них вымыло все краски, родители, неугомонно-шумные рыжие близнецы, хныкающая рыжая девчонка. В этом нет особого смысла, подарки отправляются на тумбочку, откуда их почти наверняка заберет кто-нибудь из персонала, разговоры и объятия не достигают адресата, Гермиона Грейнджер все так же далеко. Но посетители все равно не уходят быстро, отнимают его, стажера, законное время. Малфой маячит в коридоре, он, сам не зная почему, больше всего на свете не хочет сейчас встречаться с этими людьми. Наконец, они уходят. Но время потрачено зря, Малфой тоже вынужден покинуть привычную палату ставшей такой привычной Грейнджер.
Время истекает. Стеклянными хрупкими каплями оно падает на жестяной подоконник, отбивая, словно призрачный метроном, неуловимый ритм. У стажера ночное дежурство, хорошо, что никто не догадывается, что Драко Малфой до сих пор боится темноты. Он бесшумно ступает по безлюдному коридору больницы, стараясь не думать о том, что там, во мгле, за его спиной. Он не вспоминает о волшебной палочке, пациентка до сих пор слишком слаба. Малфой не замечает, и поэтому запутывается в нитях, пересекающих дверной проем тонкой, едва различимой красной паутинкой. Паника тут же набрасывается на его оголенные нервы, Малфой задыхается, как будто из палаты выкачали весь воздух. Драко делает еще шаг и почти сталкивается со стоящей напротив него Грейнджер. Окно за ее спиной проецирует беззвездное небо, единственное украшение которого полная луна — большая сияющая блестка, пришитая на мягкую бархатистую бумагу. Глаза Грейнджер в темноте — два бездонных провала — утягивают в опасное безмолвие, нити у ног связались в неразрывные узлы, Малфой понимает, что безнадежно попался и ничего с этим уже не поделать.
— Ложись, тебе нельзя вставать, — шепчет он. Малфой касается рук Гермионы, он помнит, что по голубым венам течет голубая кровь, туманное серебро, сжиженный лунный свет. Ее кожа не может быть теплой, но она теплая, теплее ночного воздуха и его напряженных пальцев. И губы у нее тоже сухие и теплые, и все она мягкая, струящаяся, сотканная из лунных нитей. И чем Гермиона ближе, чем больше она — его, тем сильнее штормит лунное море, оно дрожит и колышется, утягивая вниз, в темноту, в неизбежное удушье.
— Вернись, Грейнджер! — просит Малфой.
— Нет. Уже ничего нельзя изменить, — говорит Гермиона. — Я устала. Отпусти меня.
Малфой судорожно втягивает в легкие воздух. Это просто привычка, сейчас, как никогда раньше, он ясно помнит, что они давным-давно сгорели в Выручай-комнате в ту майскую ночь, и больше воздух в них не нужен. Он обреченно смотрит на силуэт напротив.
— Прости, — Малфой тянется к ножницам на тумбочке, — я просто не мог... Я так сильно боялся.
Гермиона ложится обратно на кровать и протягивает руки Драко. Одну за другой он срезает красные ленточки, которые тут же растворяются в мгновенно похолодевшем воздухе.
— Спокойной ночи, Грейнджер, — Малфой целует ее в последний раз. Одинокая блестка в окне печально меркнет.
Один из приборов прерывисто пищит, сообщая, что он больше не нужен пациентке. Через мгновение в палате оказываются врачи, медсестры, какие-то посторонние люди. Они окружают постель Грейнджер, будто что-то еще можно поделать.
Малфой стоит в стороне, даже если бы его можно было бы увидеть, никто все равно не обратил бы на него внимание. Все слишком заняты бесполезной истеричной суетой. Рассвет совсем близко. За окном густеет синева, матовой чернильностью она заливается в окно и заглушает голоса, шум шагов, шелест бумаг. Драко остается один, без дыхания и звуков. Биение сердца Грейнджер воспоминаниями еще теплится на кончиках его пальцев, но тишина сильнее, она забирает и это. Так все заканчивается. Драко Малфою тоже давно пора идти.
Vova
