Излечи мою душу

Несколько криков донеслось до меня прежде, чем я потерял сознание…

— …Не трогайте его! Не трогайте! — плач Астории резал слух больнее, чем лезвие ножа. — Прошу, не надо! Я сделаю всё, что вы скажете, только не причиняйте ему боль…

Её хриплый голос раздавался совсем близко, но я ничего не мог сделать. Она истекала кровью, свернувшись в невообразимую позу. Собственная беспомощность клокочущей яростью вырывалась из моего горла, но никто даже не обратил внимания на мои крики.

— Ты и так сделаешь всё, что мы скажем. У тебя просто нет выбора, — пробасил один из миротворцев, находящийся в тот момент рядом со мной.

Остальные дружно загоготали, вторя его словам. За их смехом мне едва удавалось различить тихий плач жены, которая недвижно лежала у ног одного из миротворцев. Я видел его раньше. Леннокс. Высокий, коренастый шотландец с ужасным шрамом на левой щеке. Когда-то он сражался на одной стороне с Упивающимися.

— Не надо… — шептала Астория, прижимаясь к ногам Леннокса.

Тот скривился от отвращения и грубо отодвинул её, схватив за волосы. Слезы жены доставляли миротворцам явное удовольствие, а я ничем не мог ей помочь. Некто по имени Джозеф связал мне руки за спиной, лишая возможности пошевелиться. Цепь, находящаяся у меня во рту, больно резала кровоточащие губы и язык, но это было пустяком по сравнению с тем, что причинили Астории. Я вновь посмотрел на жену: скрючившись, она лежала на полу, закрывая ладонями лицо. Уже почерневшие синяки тянулись по её ногам и груди, а спина напоминала решето: кровавые шрамы уродовали каждый сантиметр кожи. Астория судорожно тряслась, но не от боли. Страх. Страх за самого дорого человека — нашего сына.

— Ну что, Скорпиус, хочешь увидеть, как мы превратим твою маму в рождественскую елку? — усмехнулся третий миротворец, имя которого я не знал.

Он крепко сжал моего сына, не давая Скорпиусу вырваться, затем хитро прищурился и кивнул Ленноксу.

— Инсендио! — взревел шотландец, направляя палочку в мою жену.

Астория тут же вспыхнула. Огонь пропитывал всё её тело, разрастаясь с каждой секундой. Ноги, руки, живот, грудь, спина — беспощадное пламя миллиметр за миллиметром убивало обнаженную кожу, пробираясь внутрь. Жена старалась молчать, изо всех сил сжимая кулаки и зубы. Из её глаз безостановочно текли слезы, но ни один звук не сорвался с потрескавшихся и окровавленных губ. Всё ради Скорпиуса. Она молчала ради него столько, сколько могла, но огонь подобрался к шее, упрямо карабкаясь к лицу, жадно впиваясь в кожу. Волосы осыпались пеплом на кафельный пол, где в лужи крови судорожно брыкалась Астория. Я видел: она больше не может терпеть эту боль. И оказался прав. Раздирающий душу вопль вырвался из её груди, заглушая всё вокруг. В тот момент мне казалось, что я уже схожу с ума. Но надо было терпеть. Терпеть всё ради сына. Я посмотрел на Скорпиуса: его бессмысленный взгляд блуждал по комнате, из глаз текли слезы, тонкие ладони сжимались в кулаки, костяшки пальцев побелели. Он смотрел куда угодно, только не на окровавленную мать, которая всхлипывала в трех метрах от него. Сын дрожал, словно его лихорадило. Раздался еще один надрывный крик Астории. Скорпиус сорвался, изо всех сил ударяя ногой держащего его миротворца. Тот в ответ лишь усмехнулся, показывая, каким незначительными являются для него отчаянные брыкания моего сына.

Астория в этот момент застонала, затем из её горла вырвался еще один крик, смешиваясь с кровью, безостановочно текущей изо рта. Гортанный вопль оказался последним: судорожно дернувшись, жена затихла.

Все разразились смехом. Я посмотрел на Скорпиуса. Сын беспомощно сел на колени, по-прежнему находясь в цепких руках миротворца.

— Закрой глаза, — прошептал я так громко, насколько был способен мой хриплый голос.

Скорпиус послушно выполнил мое указание. Из-под его белесых ресниц мокрыми дорожками стекали слезы.

— Тебе понравилось представление? — слащаво поинтересовался миротворец, наклонив голову к сыну. — Хочешь быть новым гвоздем программы? Как насчет Сектумсемпра?

— Не смей! — закричал я и, что было сил, резко рванул вперед.

Джозеф среагировал мгновенно, применив на мне Империо.

— Вот так, — прошептал он мне на ухо, — сначала женушка, а теперь сыночек. Смотри и наслаждайся.

Хотелось кричать, брыкаться, вырываться из тугих веревок, но заклинание полностью обездвижило меня, приковывая взгляд к напуганному сыну. Скорпиус смотрел на меня слишком взросло… слишком обреченно. Это лишь усугубляло все чувства: он понимал, что это конец. Он сдался. Не просил помощи, не бросал всевозможных заклинаний, даже не шевелился. В глазах сына плескались страх и отрешенность. Боль пропитывала каждый сантиметр моего тела, но всё казалось незначительным по сравнению с тем, как сильно болела сейчас моя душа.

Скорпиус.

Я ничем не мог ему помочь. Даже успокоить сына было мне сейчас не под силу. Хотя, лживым фразам он бы и не поверил. Слишком взрослый, чтобы надеяться. Слишком взрослый уже в шесть лет.

Скорпиус обреченно смотрел на меня, понимая, что ничего уже не исправить. Я старался запомнить каждую черточку его лица, жадно вглядываясь в свою младшую копию. Такие же тонкие губы. Такая же бледная кожа. Даже глаза такого же цвета. Но характер совершенно другой. Характер человека, который заслуживает жизнь.

Жизнь, которую отнимут через несколько мгновений.

Пелена горячих слез застилала мои глаза, но в душе всё заледенело. Я не испытывал никаких чувств, кроме боли. Скорпиус больше не плакал. Его усталый взгляд говорил мне: «Скоро всё закончится. Очень скоро». Казалось, будто мы с ним поменялись местами: это он меня утешал, а не я его. В этот момент нестерпимо заболела голова, словно в висок воткнули нож, буравя им кожу, выворачивая все внутренности. Неожиданно яркая вспышка озарила всё вокруг, прежде чем мир темной пеленой окутал мое сознание. Последнее, что я увидел — глаза моего сына. Глаза меня самого.

* * *

События того дня всплывают у меня перед глазами с завидным постоянством. Каждый крик, каждый вздох и каждая просьба о пощаде — всё врезалось в память слишком остро. Я прокручиваю сцены в голове, стараясь всё забыть и, одновременно, всё запомнить. Забыть, чтобы не испытывать боль вновь и вновь, запомнить — чтобы лица Скорпиуса и Астории никогда не потеряли ни одной черточки в моих воспоминаниях.

Не представляю, что стало с моим сыном. Потеряв сознание тогда, я только сейчас понимаю, как мучительна неизвестность. Лучше бы знать, что всё закончилось, что мне больше не за кого переживать. Да, несмотря на суровость этой мысли, всё же это намного легче, чем питать себя призрачными надеждами, в которые не верю даже я сам.

Я не понимаю, где именно нахожусь. Вокруг лишь сплошной мрак: в этом помещении нет ни одного окна. Скорее всего, меня бросили в какой-то подвал. Вокруг очень сыро, пахнет пылью и плесенью. Должно быть, помещение не жилое и давно некем не использовалось. Я невольно вспоминаю подвал нашего мэнора: чистый и светлый, забитый бочками с коллекционными винами. Здесь совершенно иначе. Рядом слышится какой-то шорох и скрежет. Крысы. Может, еще какая-нибудь живность, но не крупнее грызунов.

Я сижу на полу, прислонившись к стене. В такой позе нахожусь с момента, как пришел в себя, и двигаться не решаюсь: судя по ноющей боли, у меня сломана левая нога. Я пытаюсь ощупать тело, чтобы иметь представления о повреждениях. Уже подсохшие шрамы тянутся вдоль живота и кистей рук. Кожа успела немного поджить и затянуться шершавой коркой — значит, я провел здесь не одни сутки. Чувствую, как кто-то ползет по моей здоровой ноге. Не крыса. Меньше. Может, мышь или таракан. С чувствительностью почему-то плохо. Да, определенное движение есть, но понять, кому оно принадлежит, мне не удается. Во рту привкус крови и металла. В голове снова всплывают воспоминания: Джозеф натянул цепь до предела. Я притрагиваюсь к своему рту, чтобы убедиться в правоте. Верно, уголки губ порваны на несколько сантиметров.

В этот момент слышится странное лязганье металлической двери. Справа от меня прорезается полоска яркого белого света. Теперь, когда подвал хоть немного освещен, я понимаю, что дверь находится примерно в десяти метрах от меня. Слышится звук шаркающих ботинок. В проеме показывается высокий мужчина. Свет ударяет его в спину, и перед моими глазами только медленно приближающийся черный силуэт.

— Очухался? — усмехается голос. — Славно. Сейчас позабавимся.

Я узнаю его. Леннокс.

Миротворец ускоряет шаг, на ходу доставая что-то из-за спины. Сначала мне кажется, что это палочка, но когда Леннокс подходит ближе, я понимаю, что предмет слишком длинный для палочки. Слишком широкий. С зауженной ручкой.

Это бита. Вроде бы такая же, как для игры в квиддич, но есть одно небольшое отличие — острые шипы разной длины. Это не бита. Это дубинка.

— Нет, — произносит Леннокс, поймав мой взгляд на своем оружии, — сладкое оставим на потом.

Я жду, когда он вытащит палочку и направит её в меня. Жду, но этого не происходит. Согнув ноги в коленях, Леннокс садится напротив и ухмыляется. Его улыбка больше напоминает звериный оскал.

— Жаль, что твоя женушка уже откинулась — втроем было бы веселее, как считаешь? — ядовито хохочет миротворец.

Я плюю в него. Лицо ублюдка покрывается кровавыми капельками. Леннокс замахивается и со всей силы бьет мне в челюсть. Всё лицо тут же каменеет от нестерпимой боли. Миротворец продолжает наносить удары, жадно вминая кулаки в моё тело. Я не пытаюсь защищаться: у меня не хватит сил даже на это.

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем Леннокс останавливается. Может, минут десять. Мне же показалось, что избиение длилось несколько часов. Губы миротворца двигаются, но я уже плохо соображаю и практически не вслушиваюсь в его речь до тех пор, пока он вдруг не произносит имя моего сына.

— Пади, интересно, что стало со Скорпиусом, да? — усмехается Леннокс, жадно наслаждаясь моим обезумевшим взглядом.

Я собираю последние остатки сил, чтобы прохрипеть:

— Где… где он… где Скорпиус?..

— Так я тебе и сказал, — противно гогочет миротворец.

Краем глаза я замечаю, как его рука тянется к дубинке. Это последнее, что мне удается запомнить, затем наступает мгла.

* * *

Не знаю, сколько прошло времени. У меня ужасно болит голова. Я пытаюсь отодвинуться от стены, потому что любое прикосновение к затылку заканчивается приступом тошноты и головокружением. Каменный пол совершенно не остужает кожу. Меня лихорадит. Подавшись вперед, я не могу сгруппировать мышцы, поэтому беспомощно упираюсь животом и руками в ноги. Что-то не так. Я притрагиваюсь к сломанной ноге. Притрагиваюсь, но ничего не происходит. Абсолютно ничего. Нога потеряла чувствительность. Это очень дурной знак. Мой желудок сводит, язык пересох от жажды. Стоит открыть глаза, и даже кромешная тьма начинает кружиться передо мной. Тело судорожно вздрагивает, предвещая рвоту. Меня тошнит. Губы чувствуют что-то горькое. Желчь.

Плевать. Плевать на всё, кроме одной мысли: Скорпиус. Я не знаю, что с ним. От этого еще хуже. Я никогда не смогу простить себе его потерю. И во всем лишь моя вина. Только моя. Не будь я таким подонком в юности, сейчас бы Астория была жива, а Скорпиусу не пришлось бы видеть весь тот ужас, не предназначенный для глаз ребенка… Что там ребенка — не всякий взрослый сможет пережить такое.

Скорей бы всё закончилось. Скорей бы.

Снова лязг двери. Опять ко мне подходит миротворец, но это не Леннокс. Джозеф. Тот, кто держал меня, пока сгорала Астория.

Он ничего не спрашивает, ничего не требует. Просто избивает. Радует то, что он хотя бы не смеется. На этот раз меня хватает минут на пять. Глаза закатываются, но перед этим я слышу крик, сопровождающийся громкими хлопками.

* * *

Дышать больно. Скорее всего, у меня сломаны ребра.

Что-то изменилось. Стало тепло и сухо. Даже сквозь закрытые глаза на веки падает яркий свет. Я не могу пошевелиться. Понять что-либо тоже не удается. Ясно лишь одно — я лежу на чем-то твердом, а верхняя часть туловища слегка выше, чем ноги.

В воздухе витает какой-то странный запах. Некая смесь из тошнотворно сладких и осадочно-горьких ароматов. Не сказать, что это приятно, но хотя бы лучше, чем запах в том подвале.

Тут же следует вопрос: если я уже не в подвале, то где же тогда? Несколько секунд я пытаюсь сообразить, но потом бросаю все попытки. Я не сдох. И это не радует. Лучше бы мое сгнившее тело нашли и выкинули на помойку.

— Он приходит в себя? — осторожно поинтересовался женский голос, раздавшийся слева от меня.

— Похоже на то, — ответила другая девушка. Звук раздавался поодаль и был мягче и нежнее, чем предыдущий голос. Скорее всего, обладательнице не больше шестнадцати.

— Может, стоит её позвать? — неуверенно прохрипел кто-то. Очевидно, молодой парень, у которого только начал ломаться голос.

Наступила длительная пауза, словно троица решает, как поступить. Может, их больше, чем трое: мои глаза по-прежнему закрыты. Судить трудно. Приходится опираться на слух.

— С одной стороны, — начинает размышлять взрослый женский голос, — главный запретил подпускать кого-либо к нему. А с другой — она ведь так просила, чтобы мы предупредили её, когда он очнется.

— Да, они ведь учились вместе, — сочувственно произносит девушка.

— Значит, я позову ее, — твердо чеканит парень, которому, видимо, надоело теряться в сомнениях.

В следующую секунду слышится шорох тяжелой, словно прихрамывающей поступи. В отдалении раздается скрип. Должно быть, парень вышел за дверь.

Внутри всё начинает гореть. Меня снова лихорадит. Жар разливается по всему телу, практически лишая возможности вдыхать и выдыхать воздух. Моего лба касается что-то нежное и маленькое.

— У него опять температура повысилась, — нервно говорит девушка.

Неожиданно жар отступает. Он проходит так же быстро и внезапно, как и наступил. Более того, по всему телу разливается блаженное спокойствие. Спокойствие, которого мне так не хватает последнее время. Видимо, меня каким-то образом накачали успокоительным сиропом.

Я решаюсь открыть глаза. Веки послушно поднимаются. Яркий свет больно режет сетчатку, отпечатываясь белыми пятнами. Моё зрение потихоньку восстанавливается, но лиц тех, кто находится рядом, разглядеть пока не удается.

— Где я? — на удивление, мой голос звучит тверже и четче, чем я рассчитывал.

— Вилькье, — щебечет рядом молодой голосок, потом, немного пораздумав, добавляет: — военный госпиталь.

Я чувствую головокружение. Приходится вновь закрыть глаза, толком ничего и не увидев.

Я уже слышал раньше это название. Вилькье. Мозг начинает соображать.

Вилькье — деревушка, расположенная в отдаленных уголках Франции. Когда-то мы приезжали сюда. В то время я был еще ребенком. У нашей семьи имелся здесь небольшой особняк. Мать любила это место: прямо с террасы открывался потрясающий вид на Сену. Мне было не до красоты. В детстве в этой деревушке меня привлекало лишь то, что она практически не тронута рукой цивилизации. Можно было спокойно бродить вдоль берега реки или меж горных расщелин. Конечно, горы здесь были не очень высокие, но от посторонних глаз удавалось скрыться. Не то чтобы я любил быть в одиночестве, просто быстро уставал от криков отца, из-за чего с жадностью смаковал каждую секунду, проведенную вдали от особняка. Рельеф местной природы позволял отгородиться от повседневного мира.

Я не помню, что бы здесь находился госпиталь. И почему военный? Может, других здесь просто нет…

Послышался скрип двери. Кто-то вошел.

— Спасибо, что позвали, — раздался чей-то голос.

Чей-то ужасно знакомый голос. Я пытаюсь припомнить слова той девушки. Кажется, она проговорила что-то вроде: «Они ведь учились вместе…»

Теперь понятно, откуда мне знаком этот голос. Хогвартс. Других вариантов быть не может, потому что я не нуждался в дальнейшем обучении в высших заведениях. Благодаря отцу, конечно.

Может быть, это кто-нибудь с моего факультета. Голос ужасно знакомый. В прошлом я часто его слышал. Голос Девушки. Скорее всего, лет ей столько же, сколько и мне: около двадцати шести.

— Как он? — спрашивает она.

— Пока в ремиссии, но стабильность не гарантирую, — заученно ответила женщина.

Если перевести на английский, эта фраза означает что-то вроде: «Ну, вроде бы не труп, но мы ничего не обещаем». У меня снова начинает нестерпимо болеть голова. Вопросы всплывают один за другим, вызывая мигрень. Моего лба вновь касается чья-то рука.

— Жаропонижающее давали? — требовательно спрашивает знакомый голос.

Видимо, ответили ей кивком, так как вслух она произнесла:

— Значит, не помогло.

В памяти кружатся воспоминания. У кого из моих однокурсниц такой голос? У кого? Ответ приходит неожиданно.

Я насилу разлепляю глаза, чтобы удостовериться в своей правоте.

— Не шевелись, Малфой, — предостерегающе говорит она.

Гермиона Грейнджер. Она училась со мной на одном курсе. Я ненавидел её. Точнее, её ненавидел мой отец. Он относился так ко всем, чья кровь была не чиста. В детские годы я подрожал ему. Я подрожал своей фамилии.

Сейчас, увидев эту девушку перед собой, я не испытываю ничего. Ни радости, ни огорчения. Мне просто всё равно, где подыхать и кто в этот момент будет рядом.

У меня много вопросов, а я даже не знаю, как обращаться к ней. Гермиона? Глупо, учитывая семь лет взаимной ненависти и оскорблений. Грейнджер? Вряд ли она до сих пор Грейнджер. Наверняка вышла замуж за младшего Уизли. Еще в школьные годы все поговаривали об их совместном будущем, но меня это особо не волновало, поэтому я не прислушивался к сплетням. Да, бывало, усмехался по поводу их вероятного брака, но это было больше для очистки совести — морально нагадил в душу, значит, день прошел не зря. И что теперь? Как её называть? Миссис Уизли? Бред какой-то. Я не могу ничего придумать, поэтому выбираю единственный оптимальный вариант:

— Сколько я здесь уже, гриффиндорка?

Мой голос звучит надрывно и устало. Чувствую себя не лучше. Судя по выражению ее лица, выгляжу так же.

— Два месяца, слизеринец, — неуверенно отвечает она.

Два месяца?! Я провел на больничной койке два месяца?!

Поймав мой ошарашенный взгляд, гриффиндорка, очевидно, понимает, что разговор будет долгим. Она машет рукой, чтобы остальные вышли из палаты. Только сейчас я обращаю внимание на присутствующих людей: высокая, немного сутулая женщина, недавно переступившая порог сорокалетия, и девушка, если не сказать, девочка, лет четырнадцати. Их измученные лица дают понять, что пациентов за последнее время поступило много. Парня среди этой компании уже нет. Скорее всего, он остался в коридоре. Немудрено: моя палата не очень велика по размерам.

Все выходят. Остаемся вдвоем. Странно осознавать, что мы с гриффиндоркой можем спокойно находиться в одной комнате. И дело вовсе не во времени. Дело в ситуации. Увидеть школьного врага рядом с собой, находясь в военном госпитале… Хотя, ничему нельзя удивляться в это время. Ничего нельзя ожидать от завтрашнего дня. Судьба может вмешаться в любую минуту, и все твои планы полетят в тартарары. Испытано на себе.

Я вглядываюсь в лицо гриффиндорки. Она ничуть не изменилась: те же карие глаза, те же волнистые волосы, та же слегка бледноватая кожа. В уголках губ едва заметные морщинки. Видимо, часто улыбалась в недалеком прошлом. Её лицо свежо, словно излучает энергию жизни. Только взгляд не такой. Уставший. Взгляд человека, который знает, что такое потери. Да, гриффиндорка, наверное, взгляды у нас сейчас одинаковые.

Она аккуратно присаживается на край больничной койки. Даже пружинка не скрипнула. Ты, как всегда, сама осторожность, Грейнджер. Черт. Наверное, я никогда не отделаюсь от привычки называть гриффиндорку девичьей фамилией.

Однокурсница кладет ладони на свои ноги, устремляя взгляд куда-то в сторону.

— Слушай молча, не перебивай, — ученым голосом начинает она, — тебе нужно беречь силы. Я расскажу всё, что знаю сама. Два месяца назад тебя нашли в бессознательном состоянии где-то на окраине Лондона. Раньше в том месте находился заброшенный склад, но ты лежал на куче обломков. По крайней мере, так мне рассказали.

— Кто? — еле слышно спрашиваю я.

— Я же сказала, не перебивай, — она бросает строгий взгляд в мою сторону, но тут же отворачивается. — Мне рассказали об этом мракоборцы. Они нашли тебя во время своей вылазки. Когда-то поговаривали, что тот склад был пристанищем нескольких миротворцев. Отряд подошел к месту, но их взору предстали лишь пыльные обломки, беспорядочной кучей громоздившиеся друг на друге. Среди каменных глыб лежал ты. Несколько булыжников придавливали твое тело, лишь рука виднелась на поверхности. Один из мракоборцев опознал тебя. Невилл Долгопупс. Он учился когда-то на моем факультете. Ты его помнишь?

Она на несколько секунд прервала свою речь, но, не давая мне возможности ответить, снова продолжила:

— Еще повезло, что он оказался рядом. Твоё тело было настолько обезображено, что не каждый бы смог распознать в этом … — она запнулась, видимо, хотев сказать что-то вроде «в этом куске мяса», но взяла себя в руки и продолжила, — …тебя в этом человеке. Тебя доставили в наш госпиталь... Потому что Лондону нельзя было доверять.

Последнюю фразу она произнесла тихо, но с какой-то резкостью.

— Всего один шанс. Один шанс из ста, что ты выживешь. Твоя левая нога была сломана. Несколько врачей настаивали на ампутации.

— Меня лихорадило, — зачем-то дополняю я её сведения.

Она кивает:

— Да. Началось заражение крови. Слишком много открытых ран и совершенно никаких соблюдений стерильности, — в её голосе слышался профессионал, сосредоточенный взгляд уперся в стену, — мы смогли очистить кровь. Жар спал. Медики уже хотели начать сращивать поломанные кости, но вдруг заметили, что что-то не так. Да, жар спал, но твое дыхание было по-прежнему неровным, судорожным. Стало понятно: у тебя сломаны ребра. Сначала мы не подозревали об этом, потому что все мысли были заняты твоей ногой и заражением крови. Очистить кровь было самым важным и необходимым, иначе долго бы ты не протянул. Твоё дыхание всё еще не восстанавливалось. Мы разрезали остатки одежды. Что-то пришлось намочить, потому что запекшаяся кровь намертво приклеила ткань к коже.

Она ведь могла бы это не рассказывать. Но по её лицу видно, что ей это просто необходимо. Выговориться. Наверное, это единственный способ не сойти с ума от воспоминаний, когда практически трупа стараешься вернуть к жизни. Грейнджер, даже пройдя Войну, ты по-прежнему слишком… неприспособленная к выходкам этого мира.

— Когда остатки одежды были убраны, а верхняя часть твоего тела вымыта от грязи, стало понятно, насколько всё плохо. Уродливые разрезы тянулись вдоль спины. Некоторые из них успели подзажить, из других же сочился гной. Иссиня-черные синяки покрывали живот и грудь, что подтверждало нашу догадку на счет переломов. Волосы на затылке были слипшимися от запекшейся крови, но, слава Мерлину, повреждения наблюдались лишь на верхних слоях кожи. Несколько часов ушло на то, чтобы привести твое тело в порядок: остановить кровотечение, прочистить раны, заживить порезы. Сращивать кости с помощью магии мы не решились, так как твой организм был слишком слабым, и ты не выдержал бы такой боли. К тому же, мы боялись, что при ускоренном сращивании хрупкая кость может раздробиться на осколки, повреждая жизненно важные органы или просто мышечные ткани. Пришлось использовать типичную магловскую методику: наложить гипс, — в этот момент она посмотрела на мою ногу.

Я не смотрел. Мне было всё равно. По сути, я даже не вслушивался в слова гриффиндорки. Просто давал ей возможность высказаться. Меня же волновало лишь одно.

— Где он?.. — голос стал совсем сиплым.

— Кто? — включила непонимание Грейнджер и тут же отвернулась.

— За эти годы ты так и не научилась врать, — прохрипел я.

— А ты за эти годы так и не перестал быть уб… — она осеклась, видимо, вспомнив, в каком состоянии я нахожусь.

Мне не нужна жалость, Грейнджер. Мне вообще ничего не нужно. Просто скажи, что с ним. И дай мне спокойно сдохнуть.

Она, наконец, посмотрела на меня и сочувственно произнесла:

— Я не знаю, что стало с твоим сыном. Мракоборцы отправились в твой мэнор, но никого не нашли, кроме остат… Кроме Астории. Уже было поздно что-либо предпринимать. Скорпиуса не было в доме.

Я и не надеялся услышать, что его нашли, что с ним всё в порядке. Слишком дорогая поблажка для меня.

Хотя нет, черт возьми, я надеялся на это! Я хотел услышать, что он в безопасности! Я хотел удостовериться, что ему ничего не угрожает! Два месяца… прошло слишком много времени.

Слишком много времени. Слишком мало шансов.

Неожиданно приходит головная боль. Слишком резкая и сильная для мигрени. Нестерпимо болит висок, учащенное сердцебиение раздается в ушах. В глазах всё темнеет, блики меркнут. Гриффиндорка испуганно хватает меня за плечо, но и её лицо уже расплывается передо мной. Я отключаюсь.

* * *

— Малфой, — чей-то нервный голос искажается в моей голове, — ну давай же! Приди в себя!

В этот момент лица касается что-то холодное. Холод причиняет коже ужасную боль, словно меня уродуют кинжалом, жадно вдавливая острие в тело.

— Нет, жаропонижающее не поможет, — отвечает гриффиндорка кому-то.

Очевидно, здесь есть еще кто-нибудь, но я не слышу.

— Да потому что это нервная реакция! — рявкает Грейнджер невидимому собеседнику. — Вы держите меня за идиотку?! Лучше не мешайте!

В этом ты вся, гриффиндорка. Упрямая. Никогда не отступишься от своих убеждений. Что ж, так даже лучше. Пусть остальные уйдут. Считай, что это нервное. Не давай мне никаких таблеток и сиропов. Я бы даже сказал «спасибо», если бы мог. Просто побудь рядом, гриффиндорка — в одиночестве подыхать не хочется.

Скорпиус. Эти твари наверняка причинили тебе боль. Боль, которую заслуживаю только я. Твоей вины не было ни в чем, но расплачиваться пришлось тебе. Прости меня… Прости… Я не смог бы исправить прошлое. Не смог бы изменить будущее. Оно мне и не нужно, если в настоящем тебя уже нет.

Но я ведь должен верить, разве не так? Обязан тешить себя глупыми надеждами, что ты жив. И я хочу этого. Хочу, но не привык врать во благо, тем более самому себе. Лучше уж сразу оторвать от себя. Оторвать всё, что связывает с этим чертовым миром. Сдохнуть. Как дворняга. И чтобы никто и никогда не пожалел меня. Чтобы никто не вспомнил о том, что я тоже раньше жил. Тебя нет. Нет единственного человека, которого я по-настоящему любил.

Сейчас вспоминаю Асторию. Что нас связывало с твоей мамой, Скорпиус? Только ты. Я не знал, люблю ли её. Хотя, она никогда и не спрашивала об этом. Наверное, боялась разочароваться в ответе. Точнее, в его отсутствии. Я был ей благодарен. Благодарен и сейчас. За то, что она родила тебя. Как же мне хотелось быть другим. Не таким отцом, как Люциус. Не знаю, получалось ли у меня справляться с этой ролью. У тебя совершенно иной характер в сравнении с моим. Это стало видно, когда тебе исполнилось два года. Ты становился слишком открытым, слишком искренне радовался всему вокруг. Я в этом возрасте уже не был улыбчивым ребенком. Хотя, что-то есть в тебе такое… Что-то общее со мной, кроме внешности. Я никак не могу уловить, что же именно.

Голова кружится, желудок сводит. На какое-то время внутри всё резко сжимается, в ушах раздается только лихорадочное биение сердца. Оно бьется слишком быстро, слишком громко. Тяжелые удары делают только хуже: я практически ничего не слышу. Воздуха не хватает. Пытаюсь вдохнуть полной грудью, но легкие будто отказались подчиняться. Сердце резко замедляет темп, как затишье перед бурей. Я оказываюсь прав: в следующую секунду тело пронзает горячая вспышка боли. Появляется желание свернуться пополам, но я даже пальцами пошевелить не могу.

— Дыши ровнее, — раздается голос гриффиндорки, — старайся, Малфой! Ну же!

Зачем она так отчаянно пытается мне помочь? Грейнджер, ты по-прежнему хочешь спасти всех и каждого? Не забывай, что есть исключения. Есть люди, которые не хотят этой помощи. И я один из них. Жаль, что ты никак не можешь это понять.

Ладно, раз ты такая благородная, то почему не дашь какое-нибудь лекарство? Или просто пытаешься воспитать во мне силу воли, чтобы я стремился выжить? Какой же бред. Бред — всё вокруг. Всё, что творится сейчас. Всё, что будет твориться завтра и через неделю. А я не хочу жить в бреду, каждый раз понимая, что от меня ничего не зависит в этом гребаном мире, Грейнджер. Тебе бы лучше уйти отсюда. Твои старания делают только хуже. Не усугубляй, гриффиндорка.

— Малфой, открой глаза! — почему-то её голос срывается на крик.

Зачем ты так нервничаешь? Мы ведь ненавидели друг друга семь лет. Может, что-то и изменилось, но ты осталась такой же. По-прежнему готова на всё, даже ради существа, которое и человеком-то называть незаслуженно. Какая же ты дура, Грейнджер. Я просто не оценю твоей заботы. Мне всё равно, как подыхать: в сознании или без. Пойми же ты, наконец. И замолчи. Не прикасайся ко мне, не требуй ничего. Мне нужно лишь присутствие кого-нибудь рядом. Даже ненужно за руку брать. Ненужно жалеть меня. Лучше помоги мне уйти. Тихо, мирно, чтобы никто не заметил. Так будет легче. По крайней мере, мне.

— Открой глаза! Немедленно!

Всё тот же страх в голосе. Жаль, что ты не умеешь читать мысли, Грейнджер.

Становится хуже. Посекундное переключение скоростей сердце плохо воспримет. Поскорей бы это закончилось.

Жар отступает, но от этого не легче: лоб покрывается капельками пота, которые незамедлительно начинают течь на брови, нос, губы. Дышать по-прежнему больно и трудно. Внутри всё ноет. Даже лежать тяжело: такое чувство, будто в моих венах течет не кровь, а расплавленный свинец.

— Малфой, — её голос звучит совсем близко, что-то мягкое щекочет лицо, — он может быть жив. Я проверяю сводки каждую неделю: нигде не передавалось, чтобы его нашли мертвым, понимаешь? Список погибших всегда оглашается.

Это еще ни о чем не говорит, Грейнджер.

Словно прочитав мои мысли, она добавляет:

— Среди неопознанных его тоже быть не может, поверь мне. Сейчас намного легче установить личность человека, тем более ребенка. Мракоборцы каждый день прочесывают территории в поисках миротворцев и пропавших без вести. Скорпиуса среди мертвых нет. А раз нет его, то появляется надежда, Малфой. Как ты можешь так рано сдаваться?..

Её голос звучит очень тихо. Может, мне это лишь кажется. Голова медленно соображает. Вдумываться в слова гриффиндорки очень трудно, потому что разум затуманен. Он будто затянут невидимой пеленой, ограждающей меня от реальности.

Скорпиус может оказаться живым. Как я посмотрю ему в глаза, если он узнает, что я так рано сдался? Так рано похоронил его…

Мне хочется, чтобы физическая боль стала сильнее, чтобы каждый сантиметр тела испытывал мучительные судороги. Как я мог так поступить? Пусть и морально, но я отказался от него. Отказался от мысли, что сын жив, забыл, что надо терпеть, что надо ждать.

Просто идиот.

— Малфой, открой глаза, — на этот раз её голос скорее умоляющий, чем настойчивый.

Я пытаюсь сделать это. Яркий свет снова больно отпечатывается на сетчатке. Пытаюсь обвести взглядом комнату, но от этого голова начинает болеть еще сильнее. Остается смотреть только прямо.

Её лицо встревожено. Недоверчивый взгляд буравит меня, будто предугадывая, что я могу еще выкинуть. Она осторожно протягивает руку. Брось, Грейнджер, ты думаешь, что я вцеплюсь в неё зубами, что ли?! Прикасается к моему лбу.

— Жар окончательно спал, — облегченно выдыхает гриффиндорка. — Вы можете идти.

Я пытаюсь повернуть голову, чтобы понять, к кому она обращается. От движений в глазах всё темнеет. Приходится отбросить эту идею. К тому же, мне удастся увидеть присутствующих, когда они направятся к двери, потому что койка расположена напротив проема.

Действительно, несколько фигур появляются около дверного косяка. Та же женщина. Та же девочка. С ними мужчина. Высокий, коренастый. Меня передергивает: очертания его тела похожи на силуэт Леннокса. Неприятное чувство проходит, потому что слышится прихрамывающая поступь. Человек оборачивается, и становится понятно, что ему уже под семьдесят. Вероятно, это третий из их компании, которого по голосу я принял за паренька.

— Если я прошу тебя что-то сделать, то выполняй мои указания, — привлекает мое внимание Грейнджер. Её голос не строгий. Возможно, немного … обиженный, что ли, но не более того.

Вот скажи мне, гриффиндорка, почему ты так опасаешься за меня? Будто от этого зависит твоя собственная жизнь. Может, ты следуешь приказу кого-то из высших слоев общества? Бред. Кому нужна моя безопасность? Отец в Азкабане. Мать умерла. Астории тоже нет в живых. Я остался один на один с этим миром, и здесь лишь два исхода: либо ты его, либо он тебя. Единственное, что помогает бороться — мысль о сыне. Я найду его. Найду обязательно, и нас снова будет двое.

— Хотя бы ради сына, — проговаривает Грейнджер, словно прочитав мои мысли.

— Постараюсь, — хриплю я. — Расскажи мне, что я пропустил за эти два месяца.

Она понимает, о чем речь.

Миротворцы. Бывшие Упивающиеся, которые согласились «творить справедливость через кару Изменников». Да, их слоган звучит не очень-то благородно. Согласно указам нашего Министерства, покарание изменников проводится публично, но, очевидно, что эти правила давно никто не соблюдает. К изменникам относятся те, кто предал Министерство во время Войны. Я тоже отношусь к ним. Я, но не моя семья. Мы знали, что они придут. Это должно было случиться рано или поздно. Уезжать за границу бессмысленно, так как миротворцам не составило бы труда найти нас там. Найти где угодно. Только не нас, а меня. По правилам, караются непосредственно изменники. Наказание всегда разное: в зависимости от меры вины. По сути, ничего ужасного я не сделал. Может, и хотел, но не удалось. Никто не пал от моей руки во время той Войны. Но, не смотря на это, я считался изменником. Даже спустя восемь лет после Победы.

Они пришли поздно ночью. Скорпиус уже спал. Астория тоже. Я открыл дверь.

— Мистер Малфой, — насмешливо обратился ко мне Леннокс, входя в гостиную без приглашения, — Вы признаны Изменником. Позвольте зачитать обвинение.

Я не вслушивался. Обвинения были не важны, весь смысл заключался в наказании. И оно прозвучало из его уст как приговор:

— В связи с вышеуказанными правилами, Министерство постановило меру наказания: принудительное заключение мистера Малфоя в Азкабан.

Услышав это, я просто окаменел. Ни одного слова так и не сорвалось с моих губ, пока миротворцы расхаживали по комнате, вертя в руках раритетные вещицы и прикидывая, сколько это стоит.

— Папочка будет рад тебя видеть, — захохотал тогда еще незнакомый мне Джозеф.

— Нет, — отрицательно покачал головой Леннокс и указал взглядом на меня: — он всё равно сдохнет там. Так почему бы нам не развлечься?

Я по-прежнему находился в ступоре. Смысл его последних слов дошел не сразу. Когда стало всё понятно, было поздно что-то предпринимать: миротворцы приготовились к атаке. Три палочки угрожающе «смотрели» в мою сторону. Неожиданно послышался звук шагов.

— Почему ты не спишь? — Скорпиус спускался по лестнице, сонно протирая глаза.

— Беги! — заорал я, что было сил. — Беги!

Скорпиус испуганно дернулся, а я начал терять сознание. Последнее, что удалось увидеть: спина миротворца, приближавшегося к моему сыну.

— Многое произошло, пока ты был в коме, — гриффиндорка сложила руки на груди и подошла к окну, которое находилось позади меня. Точнее, позади моей больничной койки. Пытаться обернуться было бессмысленно — головная боль по-прежнему сковывала движения. Я закрыл глаза и начал вслушиваться в голос Грейнджер. — После того, как изменился глава Министерства, изменилась и наша жизнь. Прежний министр не позволил бы сейчас такого… В общем, новые указы гласят, что «дабы не допустить предательств со стороны наших граждан, следует наказывать Изменников — людей, которые перешли на сторону Волан-Де-Морта в той самой Войне. Течение времени не способно сгладить их вину, так как потерь было слишком много. Страдали дети, погибали взрослые. Изменники обязаны ответить за свои поступки перед обществом. Именно по этой причине служащие, которые будут зачитывать меру наказания — миротворцы — обойдут всех и каждого. Ни один Изменник не останется безнаказанным».

Цитата. Слово в слово. Она выучила её наизусть. Скорее всего, её просто заставили это выучить.

— По сути, народ понимал, что эти наказания никому не нужны. Мы победили восемь лет назад. Наказывать людей за их предательства спустя столько времени — это просто неправильно и жестоко. Но, тем не менее, указ есть указ. Миротворцы приходили к Изменникам, зачитывали обвинения, оглашали наказание. Поначалу это было публично, но со временем всё закончилось. Точнее, мы думали, что всё закончилось. На самом же деле исполнение наказания стало проводиться тайно. Министр закрывал на это глаза. Он смог этого не замечать, а вот мракоборцы не смогли…

Её голос, недовольный и осуждающий, слишком резко затих. Наверное, следовало бы спросить, почему она так относится к этой теме, но мне просто всё равно. Да, должен быть благодарным. Но не получится, потому что больше всего меня волнуют не политические взгляды Грейнджер или отсутствие собственной совести, а судьба Скорпиуса. Гриффиндорка обещала помочь найти его. Я наслышан о её упорстве… И если она осталась прежней, то стоит этим воспользоваться.

— Начались стычки. Многие мракоборцы погибли, сражаясь с миротворцами. Еще название такое… «миротворцы»… — её голос снова стал затихать, будто она уходила в свои размышления, — Министерство, наверное, вдоволь посмеялось, когда утвердили это название для тех людей, которые будут избивать изменников до полусмерти …

— Что сейчас происходит? — мой голос по-прежнему хриплый и грубый, будто кулаком в горло ударили. Хотя, почему «будто».

Грейнджер отвернулась от окна — тень её волос шевельнулась на противоположной стене. Гриффиндорка бесшумно подошла к моей койке, устремляя глаза в трещинку на потолке.

— Ничего, — она пожала плечами. — Ничего не происходит. Покарание изменников отменили. Но только почему-то в наших госпиталях по-прежнему не хватает места от волны поступивших больных. Их переломы и раны мало похожи на случайность.

Грейнджер… Ты такая же, как восемь лет назад. Хочешь отыскать правду, изменить весь мир к лучшему, засунуть нос не в свое дело. Интересно, я в твоих глазах остался прежним? Таким же наглым, самоуверенным и тупым лентяем, каким ты меня всегда видела. Может, даже таким, каким я всегда и являлся. Думаешь, я когда-нибудь это признаю? Нет, не надейся. Мне просто незачем изменять свои принципы спустя только лет. Незачем, да и не для кого.

В горле пересохло, мигрень дала о себе знать. Наверное, если бы не куча трубок, которыми меня напичкали, я бы давно сдох от боли или голода.

— Тебе нужно отдохнуть, — произнесла гриффиндорка, направляясь в сторону двери. — Я зайду позже, когда проснешься.

— Грейнджер, — я слишком тихо окликнул её, но она всё-таки услышала и остановилась, слегка повернув голову в мою сторону, — ты поможешь найти его?

Несколько секунд молчания. Размышляешь, размышляешь… Брось, гриффиндорка, ты же не сможешь устоять от такого соблазна, как помощь человеку. Я бы с легкостью устоял, а вот для тебя это стало бы пыткой. В этом и есть наше самое большое различие: я живу для себя, ты живешь для других.

— Да, помогу.

Иначе и быть не могло. Ты предсказуема, Грейнджер. И мне это на руку.

* * *

Пилюли, таблетки, таблетки, пилюли. Таблетки, таблетки, пилюли, пилюли. Пилюли, пилюли, таблетки, уколы. О, уколы… Хоть какое-то разнообразие.

Дни похожи друг на друга, как близнецы. Меняются лишь числа в календаре. А может, и не меняются. Я совсем перестал следить за счетом времени, и, кажется, пересчитал и запомнил каждую трещинку в этой чертовой палате. Радует только одно: Грейнджер. Это моя связь с внешним миром. Каждый день она приносит сводки, в которых напечатаны имена погибших. Я бы мог и сам их читать, но двигать мне разрешено только глазами. Чертовы докторишки… Приходится слушать Грейнджер.

Ровно в восемь вечера она заходит в палату, достает из халата измятый газетный лист, бережно его разворачивает, садиться на край моей койки. Её голос называет имена тех, кого больше нет. Каждый раз эти десять минут становятся пыткой из-за страха услышать его имя.

Скорпиус.

Может, однажды я перестану бояться этого. Но такое произойдет лишь тогда, когда я смогу прижать сына к себе. Пока что кожа становится гусиной, а в мыслях лишь одно: «Лишь бы не он, лишь бы не он».

Очень часто слышу знакомые имена. Я знал когда-то этих людей. С некоторыми общался на протяжении всех послешкольных лет. Но лишь общался. О дружбе речи быть не могло. Я не умел доверять людям, да и сейчас не умею. Как оказалось, это правильная позиция. Только вот пользы от этого никакой… Как был уязвимым, так уязвимым и остался. Говорят, ничего не боится лишь тот, кому нечего терять. Я еще надеюсь, что мне следует бояться.

Грейнджер говорит, что я иду на поправку. Да, мне уже легче, но мысли по-прежнему давят на плечи. Радует хотя бы то, что к ноге вернулась чувствительность, и исчезла боль в груди. Должно легче дышаться, но лучше не становится. И это далеко не из-за проблем со здоровьем.

Через какое-то время я смогу питаться самостоятельно, а пока приходится довольствоваться кормлением с ложки. Радует лишь то, что кормят меня санитарки, а не Грейнджер. Нет, школьной ненависти не осталось, но собственная беспомощность действует на нервы. Гриффиндорка смеется, когда санитарки жалуются ей на моё хамство. Она говорит, что, раз я в состоянии грубить, значит, не всё так безнадежно. Я ей всегда отвечаю, что это упорные годы тренировок. Грейнджер улыбается с видом «я в тебе и не сомневалась». От таких моментов становится немного легче. Я словно возвращаюсь в ненавистный Хогвартс, к тому времени, когда мне еще не за кого опасаться, когда я никого не люблю, когда предоставлен сам себе. Может, я бы всё сделал иначе… А может, не изменил бы ничего. Мне трудно анализировать. И к тому же, что изменится от этих «если бы»? Ровным счетом, ничего. Слова пустые, как и эта палатная жизнь. Как и я сам.

К тому же, легче просто перепрыгнуть в чужую шкуру, чем исправить всё то, что я натворил за годы моей жизни. От проблем легче убежать, чем их решить. Да и на что я сейчас способен? Полуживой мертвец, от которого ничего не зависит. Но всё изменится. Надо лишь выйти из этой белой до тошноты и стерильной до головокружения тюрьмы. Я смогу найти Скорпиуса. Приложу к этому все свои силы. Нас снова будет двое. Скоро всё изменится. Изменится.

Но пока это «скоро» не наступает. Упрямой меланхоличности времени можно позавидовать. Оно ползет едва заметно. Спасибо сумеркам, которые сменяют утренний свет, иначе бы я подумал, что стрелки часов застыли.

Дверь тихо скрипнула.

— Ты не спишь? — в проеме показалась голова Грейнджер.

— Знаешь ведь, что нет.

Она понимающе кивнула и с какой-то лишней аккуратностью зашла в палату. С ней что-то не так.

Уже несколько секунд топчется на одном месте, взглядом буравит пол.

— Если ты решила пересчитать трещинки в паркете, то составляй мне компанию, потому что я уже трижды убедился, что на потолке их двенадцать. Будем вносить разнообразие, и изучать пол.

Улыбнулась. Слишком натянуто, наиграно. Фальшиво.

— У тебя всё … в порядке? — наверное, это первый раз, когда я задал подобный вопрос гриффиндорке.

— Конечно.

Ответила быстро. Слишком быстро.

— Ты не умеешь врать, Грейнджер. Выкладывай свои рутинные житейские проблемы. Так уж и быть, побуду твоим личным душеведом. Ты выговоришься, избавишься от кислой мины, а я хоть как-то развлекусь.

Никак не реагирует. Обычно смеялась или осуждающе смотрела. Сейчас, наверное, даже не слушает.

Еще несколько секунд молчания.

— Я, пожалуй, позже зайду, — пробормотала Грейнджер, комкая край халата.

В следующее мгновение в палате больше никого не было, кроме меня.

Интересно, что с ней? Не то чтобы меня волнует её жизнь… Просто нужно чем-нибудь мысли занять. Наверное. Неважно.

И так, что могло приключиться с гриффиндоркой? Поссорилась с Уизли? Хотя, может, она и не живет с ним. Я до сих пор ничего не знаю о её нынешней жизни. Есть ли у неё дети? Наверняка есть. Наверняка она заботится о домашнем очаге, пока Уизли работает в Министерстве под крылышком своего странного папаши. Наверняка они дружат с Поттерами. Готов поставить свой обеденный компот на то, что младшая Уизли вышла за шрамоголового. Эти две семейки переживут всё.

Почему-то меня бесят такие мысли. Конечно, у Поттеров и Уизли замечательная жизнь. Теснятся в ветхой лачуге, зато их дружбе может позавидовать кто угодно. Невольно сравниваю… Наш огромный Мэнор… И что толку? Лучше жить в избушке и быть одним из этих рыжеволосых. Они, по крайней мере, счастливы. Я уверен в этом.

Бывают такие моменты, когда хочешь увидеть кого-то рядом. Чаще всего этот кто-то — мама. А кого хочу увидеть я? Скорпиуса, разумеется. Кого еще?

Никого.

Мне больше никто не нужен. Впрочем, все отвечают мне взаимностью: я тоже никому не нужен. И мне плевать на это. Может, всё неправильно. Жизнь, которую я вёл прежде, отношения в семье, общение с посторонними людьми… Мало хорошего можно вспомнить. Но всё же такие моменты есть, и почти все они связаны с сыном.

Скорпиус никогда не нуждался в чем-либо. Комната, мебель, игрушки — всё было лучшим. Но, в отличие от меня, его не привлекала роскошь. Малфои всегда славились любовью к богатой аристократии, Скорпиус же безразлично реагировал на это и мог не задумываясь отдать что-то из своих вещей первому встречному. И это в шесть лет… Слишком он у меня взрослый, это видно.

Внешность сына полностью повторяет мое отражение в зеркале. Истинный Малфой. Наверное, я должен испытывать гордость… Мне же больше хотелось, чтобы он был другим даже внешне. Например, был бы похож на Асторию. Но природа распорядилась иначе, подарив ему платиновые волосы, серые глаза и бледную кожу. Одинаковые снаружи, совершенно разные внутри.

Скорпиус отлично плавает. Я любил наблюдать за ним в такие моменты. Мышцы сгруппированы, взгляд сосредоточен на глади воды. Он настолько увлечен этим, что полностью уходит в подсознание, перемещаясь в какой-то свой собственный мир, где нет никого и ничего рядом, кроме него самого и лазурной зеркальной поверхности. Подпрыгивает на расшатывающейся вышке и, жадно улыбаясь во время падения, входит в воду. Прыжок получается плавным и изящным, словно Скорпиусу легче жить в этой мимолетной стихии, чем в той, в которой ему приходится находиться постоянно. Он с нескрываемым удовольствием и азартом плавает под водой, изгибаясь в заметный только для него такт воды. Выныривает, втягивает воздух, вновь заплывает на глубину. Однажды Скорпиус сказал мне, что он чувствует воду. На мой вопрос, как можно её чувствовать, он лишь улыбнулся, давая понять, что такие вещи объяснить невозможно. И как после этого общаться с ним? Не то чтобы сын был гением и в три года начал читать, нет, но всё же его слишком взрослый и понимающий взгляд на мир меня иногда пугал.

Я слишком мало времени проводил с ним. Не хотел, чтобы сын привыкал ко мне, становился нежным. Да…

А ведь когда-то дал себе клятву, что не буду вести себя так, как мой отец. И что вышло? Повторяю его же ошибки.

Хотя, недостаток внимания со стороны отца полностью компенсировала любовь матери. В случае с нашей семьей всё так же. Астория старалась не сюсюкаться с сыном, но получалось не очень. Скорпиусу, похоже, нравилось это, хотя ручным назвать его никто бы не смог. Может, когда я найду его, то начну вести себя по-другому. Более… мягко, что ли. Играть на свежем воздухе, смотреть игры в квиддич на стадионах, заниматься вместе с ним. Кажется, так нужно себя вести с детьми? Не знаю. У меня будет еще время узнать всё это. Я уже дал себе обещание и не имею права его нарушить.

Дверь вновь тихо скрипнула. Опять гриффиндорка. Она устало улыбнулась и потрясла газетным свертком. Уже восемь? Кажется, когда Грейнджер заходила в прошлый раз, было без двадцати пять.

— Готов? — спрашивает она, садясь на край моей койки.

— Нет. Но откладывать не будем.

Она кратко кивает, но зачитывать имена не торопится. Проходит около минуты, а гриффиндорка по-прежнему молчит.

— Да что, черт возьми, происходит? — зря я так срываюсь, но её молчаливость просто выводит.

Я ожидаю, когда она возмутится, услышав мой тон, но вместо этого Грейнджер немного отворачивает голову и как-то отстранено произносит:

— Знаешь…

И замолкает. Я не понимаю, почему она так ведет себя. Неужели ей нравится играть на моих нервах?

Её плечи как-то неестественно начинают дергаться. Плачет, что ли? Не может быть…

Вся эта ситуация мне порядком поднадоела. Начинается головная боль. Напряжение нарастает. Нервы натянуты до предела и вот-вот лопнут. В душе что-то скребет, хоть кричи от боли.

Я резко сажусь и сжимаю плечо гриффиндорки. От неожиданности она вскрикивает и шарахается от меня, как дикая кошка. Её и без того большие глаза теперь расширились и, кажется, сейчас выпадут. Ситуация была бы забавной, если бы я не валялся на больничной койке, а Грейнджер не была бы Грейнджер.

— Говори, что случилось, — надо быть мягче, мало ли что гриффиндорка может выкинуть. Например, вольет мне яда какого-нибудь, и поминай, как звали. Нет, это, конечно, чушь. Но в таком состоянии трудно узнать сдержанную отличницу Хогвартса.

В ответ она ничего не произносит, лишь кидает мне издалека скомканный газетный лист, и оседает на пол, приложив ладонь к губам.

Только не это. Что угодно, только не это.

Нет, я не верю.

Не верю.

У неё ведь много причин, чтобы так нервничать, да? Её истерика вовсе не означает, что…

Пока я мысленно пытаюсь успокоить сам себя, руки неосознанно разворачивают сверток. Глаза устремляются вниз, где обычно напечатан список погибших людей за неделю.

«1. Люсинда Скот. 2. Джек Виллоу. 3. Дженнифер МакРивен. 4. Хелена Сайкс. 5. Том Кэрроу. 6. Джастин Брокс. 7. Скорпиус Малфой. 8. Мартин…»

7. Скорпиус Малфой.

Скорпиус Малфой.

Газета падает из рук на кровать. Перед глазами черные печатные буквы, непонятным образом складывающиеся в имя моего сына.

«7. Скорпиус Малфой.»

Мир перестает существовать. Время останавливается, и я ничего не могу с этим поделать.

Не верю.

— Я не верю! — мой крик слишком громко сотрясает воздух.

Гриффиндорка испуганно дергается, пытаясь не смотреть на меня. Её лицо стало мокрым от слез, рука по-прежнему зажимает рот.

— Это всё ты подстроила! Это вранье!

Голова начинает кружиться. В горле становится невыносимо больно, словно мне нужно проглотить грубый твердый камень. И я пытаюсь, пытаюсь его проглотить, но ничего не выходит. Воздуха остается катастрофически мало. Я пытаюсь ухватиться за него, словно за соломинку. Руки скользят по прозрачному пространству, беспомощно опускаясь на простынь кровати. В ушах тикает, будто во мне вот-вот разорвется бомба.

«7. Скорпиус Малфой.»

— Не верю, слышишь! Я не верю! — мой крик напоминает стоны раненого зверя, который, захлебываясь собственной кровью, еще пытается вырваться из власти холодной пули.

Меня пристрелили. Даже не как дикого зверя. Как вшивую дворнягу. И вот сейчас, чувствуя немую печать свинца, я медленно умираю. Умираю медленно, схожу с ума быстро. Перед глазами всё кружится. Обрывки воспоминаний, лица, голоса — всё смешивается в одну непонятную кучу. Хочется кричать, бить, бороться.

Сдохнуть.

Не сумев сдержать очередного гортанного рыка, я машинально хватаю что-то с прикроватной больничной тумбочки. Аппарат противно визжит, в то время как один мощный бросок впечатывает его в стенку. Детали падают на пол, закатываясь в разные углы. На стене огромная трещина. А у меня в душе огромная дыра. Из неё сочится кровь. Я сгниваю заживо.

Больно.

Внутри всё болит, мешая прийти в себя.

Реальность путается с вымыслом, словно я прибываю в каком-то дурмане и никак не могу вернуть ясность мыслей.

«7. Скорпиус Малфой.»

Глаза вновь беспомощно скользят по буквам. Запоминается каждый изгиб, каждый наклон, каждая черточка в этой гребаной фразе.

Мой сын умер. Его больше нет.

Его больше… нет.

Нестерпимо болит голова. Всё резко темнеет и проваливается в непонятную черную пелену, из которой я даже не пытаюсь вынырнуть. Всё напрасно. Его больше нет.

Меня больше нет.

Иду вдоль белых стен больничного коридора. Хотя, «иду» — слишком громко сказано. Внутри всё болит и сжимается, будто моё сердце натянули и сейчас выстрелят им, как из рогатки. Ноги с трудом передвигаются, но всё же я продолжаю вяло шевелить ими, пытаясь сделать что-то наподобие шага. Хватаюсь руками за шершавое покрытие белых стен, опираясь на него, словно на трость. Нельзя останавливаться. Не знаю почему, но я уверен в том, что мне нужно двигаться дальше. Яркая оголенная люстра под потолком больно режет глаза. Вокруг ни единой души, будто все вымерли. Или это я умер? Неважно. Мне некогда размышлять. Еще немного. Еще чуть-чуть. Я чувствую это.

Ноги подгибаются. Я сползаю вниз по стене, оседая на пол. Вдруг воздух пронзает ужасный, будоражащий скудные остатки души, нечеловеческий крик. Вздрогнув, я оглядываюсь, но, не замечая никого вокруг, понимаю: этот вопль принадлежит мне.

Не успев раскрыть глаза, инстинктивно подаюсь вперед. Меня что-то останавливает. Яркий свет остро режет сетчатку. Перед глазами плывут черные пятна, мешая рассмотреть всё вокруг. Спустя несколько секунд я понимаю, что передо мной сидит Грейнджер. Её лицо выглядит напуганным, обеспокоенным, настороженным.

Капельки пота стекают по моему лицу, попадая на сухие и потрескавшиеся губы. Гриффиндорка опасливо протягивает руку и медленно касается ладонью моей щеки.

— Как тебя зовут? — спрашивает она без тени улыбки.

Что?! Они хотят поиграть со мной?! Или решили, что я сумасшедший?

От боли, обиды и какой-то отчаянности захотелось взвыть.

— Ты издеваешься, Грейнджер?! — мой голос хоть и тихий, но в нем явно проскальзывают ноты ярости.

— Нет, — отвечает гриффиндорка, убрав руку от моего лица и сменив позу на более расслабленную, — несколько дней тебя мучила агония. Ты открывал глаза, кричал, бился руками, не отвечал ни на один вопрос и не мог меня узнать.

Я тяжело вздыхаю, пытаясь втянуть в грудь как можно больше воздуха, будто от этого может стать легче.

Это был сон. Кошмар, затянувшийся на несколько дней. И, что самое ужасное — реальность, которая будет сопровождать меня всю оставшуюся жизнь. На мне смерть сына. Я виноват во всем, начиная с того момента, как его похитили, и заканчивая тем, что я не сумел его спасти. Не успел…

Прости меня, малыш, я просто не успел…

Тело пронзает боль, концентрируясь на сердце. В груди всё заливается волной нестерпимого жара, пульсируя по венам рук. На миг мне кажется, будто что-то острое вонзают прямо под ребра, проворачивая лезвие несколько раз. Я оглядываю своё тело, на котором уже успели зажить видимые раны, и понимаю, что умираю не снаружи, а внутри.

И мне не страшно.

Лишь бы поскорее всё закончилось.

В руку впивается что-то колючее. Повернув голову, вижу, что это шприц с какой-то синеватой жидкостью. Гриффиндорка вкалывает мне это под кожу. Боль в тот же момент исчезает, словно её и не было минуту назад.

Зато на её место приходит ярость. Она пропитывает каждую клетку моего поганого тела, скапливаясь ядом на языке.

— Какого черта, Грейнджер?! — голос срывается на грубый крик монстра.

Гриффиндорка непонимающе смотрит, прикидываясь дурой.

— Не строй из себя идиотку! Зачем ты сделала мне укол?! Оставь, уйди, не прикасайся! — я еле сдерживаю себя, чтобы не пустить в ход кулаки.

— Я не позволю тебе умереть! — огрызается Грейнджер, передавая кому-то пустую ампулу и использованный шприц.

— А меня ты спросить не хочешь, нуждаюсь ли я в твоей чрезмерной опеке?!

Гриффиндорка усмехается, не обращая внимания на мою агрессию. Я чувствую, как каждая мышца наливается клокочущей злостью. Рука самовольно замахивается, с резким шумом рассекая воздух. Грейнджер испуганно отскакивает в сторону, а какие-то санитары своими огромными лапами приковывают меня к кровати. Неизвестная мне женщина очень быстро оказывается рядом и вливает в рот сладковатую жидкость. Приторный вкус растекается по языку, расслабляя всё тело. Я засыпаю.

* * *

Не знаю, сколько часов или дней я провел в бессознательном состоянии. Грейнджер приходила несколько раз с тех пор, как я проснулся. По-прежнему не боялась, но держалась холодно, будто мы и не знакомы вовсе.

Правда, было несколько случаев, когда она даже называла меня по имени. Такие моменты наступали тогда, когда гриффиндорка уговаривала меня поесть или принять лекарство. Я отказывался.

Это бессмысленно. Я всё уже решил, и отступать не собираюсь.

Изо дня в день мой организм истощается. Каждый час становится хуже предыдущего. Во рту настоящая пустыня от жажды. Хорошо, что есть не хочется. Совсем не хочется. Наверное, даже если бы я решил жить, всё равно бы не получилось проглотить и хлебных крошек.

Всё тело ноет от боли, а я даже не могу пошевелиться. Меня парализовало. Кожа утратила чувствительность, но внутри каждая гноящаяся рана ощущается очень даже отчетливо. Очень скоро всё закончится. Либо разовьется инфекция и сожрет мою иммунную систему, либо сдохну от жажды. Человек не может долго без воды, так что всё под контролем.

Дверь скрипнула. Опять Грейнджер. Кроме неё никто в палату не заходит. Остальные давно махнули на меня рукой, а эта мисс Благородие упорно уговаривает вернуться к жизни. Да к чему возвращаться, гриффиндорка? К чему? К жалкому существованию тела, которое даже рядом с приведениями кажется слишком мертвым? Или, может быть, к той моральной боли вины, что будет преследовать меня все оставшиеся дни? Нет уж, спасибо. Я лучше несколько часов помучаюсь. Надоело выбирать сложные пути, Грейнджер. И сама ты мне тоже надоела. Лучше бы тебя не было вовсе, и меня не спасли от миротворцев.

Вошла. Так холодна, безмятежна, будто нашла способ управлять мной.

— Знаешь что, Малфой, — победно улыбнулась она, присаживаясь на край моей койки, — если ты сам отказываешься от питания и лекарств, значит, у меня не остается другого выхода.

Сказав это, она кивнула топчущимся у дверей санитарам. Те внесли в палату один прибор, от которого шло около дюжины трубок разной длины и диаметра.

— Решила поставить на мне опыты, Грейнджер? — мимолетом спросил я, пока парни устанавливали громоздкий прибор на тумбочку.

— Очень смешно, — скривилась гриффиндорка. — Тебе становится хуже, ты не идешь на поправку.

— Да ну, брось, не может быть! — саркастически прохрипел я.

Грейнджер горько улыбнулась, будто её это расстроило. Опомнись, гриффиндорка! Неужели тебя волнует моя судьба? Лучше о себе так беспокойся. Судя по ощущениям, мне осталось пару часов, не больше. Просто не трогай меня, и мы вскоре оба будем счастливы. Я — потому что удастся наконец-то сдохнуть, ты — из-за того, что сбросишь с плеч груз ответственности, который сама же и нацепила.

В тело вонзаются заостренные концы трубок. Я даже не чувствую боли, поэтому тихо ликую: всё намного хуже, чем я полагал. А чем хуже, тем лучше. Да, пожалуй, со стороны я кажусь умалишенным. Плевать. Меня и раньше не волновали чужие мнения, а сейчас тем более не волнуют.

— И так, пора обедать, — сказала Грейнджер и нажала какую-то кнопку на аппарате.

В ответ прибор загудел, и по одной из трубок начала литься какая-то жидкость оранжевого цвета. Уже спустя десять минут мне явно стало лучше, из-за чего захотелось раздолбать чудо-аппарат на мелкие кусочки.

— И еще примешь лекарства, — ликующе произнесла гриффиндорка, нажав на другую кнопку.

Жидкость синего цвета полилась по второй трубке. Замечательно. Теперь я похож на дикобраза из детской раскраски.

— Я выдерну эти шнуры, как только ты уйдешь, — попытка охладить её пыл.

— Рыпайся, сколько угодно, — тут же ответила Грейнджер, обводя изучающим взглядом моё тело, — ты всё равно парализован. Мышцы придут в норму не скоро, а к тому времени мы придумаем что-нибудь еще.

Сказав это, гриффиндорка самодовольно улыбнулась и вышла из палаты.

Злоба смешалась с каким-то необъяснимым отчаянием. А ведь она права, черт возьми. Я даже пальцами пошевелить не могу. Сам же загнал себя в ловушку. Лучше было, если бы я действовал с хитростью и втерся к ней в доверие. Теперь уже поздно, она ни за что не поверит в моё раскаяние и желание жить.

А зря, Грейнджер. Я отлично играю.

Впрочем, идеи на этом не закончатся, гриффиндорка. Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы избавиться от тебя. Да и от себя тоже.

* * *

Дни проходят, а лучше не становится. И я этому рад.

А вот Грейнджер злится. Кричит, угрожает, просит. Использует разные методы и подходы, да вот только всё без толку. Не знаю почему, но этот прибор лишь поддерживает жизнь, а не возвращает к ней. Гриффиндорка обвиняет меня в том, что это, видите ли, всё из-за моего подсознательного желания умереть. Что за чушь, Грейнджер? Мне всего лишь повезло, что стремления моего разума совпадают со стремлениями моего тела.

Тебе не удастся понять меня, гриффиндорка. Возможно, именно поэтому ты так носишься со мной: не любишь, когда ответ к загадке ускользает из-под носа, да? Хочешь, я тебя расстрою? У этой загадки просто нет решения. Нет решения, понимаешь? А значит, нет и ответа. Вот так странно: вопрос есть, а ответа нет. Лично мне он и не требуется. Но ты же у нас любознательная с пеленок, Грейнджер. Вот только не следует путать любознательность с любопытством. Ты смешиваешь эти понятия, поэтому не хочешь оставить меня в покое. Любишь копаться в человеческих душах. Выбрала меня подопытным кроликом…

* * *

Я уже несколько часов не открывал глаза. Потому что знаю, что она сидит рядом. Грейнджер часто приходит в мою палату, думая, что я сплю. Иногда мне становится интересно, что она делает? Скорее всего, следит за показаниями приборов. Или нет? Впрочем, этот интерес является минутным и быстро исчезает.

Дверь скрипнула. Нет, гриффиндорка по-прежнему сидит рядом — я чувствую её тепло. Её живое тепло рядом с моей мертвенной холодностью. Даже забавно в какой-то степени.

Порой мне кажется, что я лишился рассудка. Многие мысли уже давно не отличаются здравым смыслом. Хотя, какая теперь уже разница.

Шаги постороннего человека отчетливо раздаются в моей палате. Они становятся всё ближе, и, наконец, грубый мужской голос произносит:

— Вы должны понять меня. В больнице и так мало места. Умирают люди, которым требуется помощь, а Вы по-прежнему носитесь с ним, хотя он добровольно принял это решение. Если он уже смирился с этим, почему бы Вам тоже не последовать его примеру и не смириться?

Ответа нет. Скорее всего, Грейнджер покачала головой или просто промолчала.

— Ну что ж, — в том же уважительном, но отстраненном тоне произнес голос, — Вы не оставляете мне другого выхода. Нравится Вам это или нет, но завтра мы отключаем его от аппарата. Одна жизнь не стоит жизни многих.

— Но так нельзя! — протестует гриффиндорка своим вечно упрямым, нравоучительным голосом.

— Нельзя лишать шансов других людей, сражаясь за жизнь человека, который давно от неё отказался. К тому же, Вы хороший специалист, и нам не хватает Вашего участия в операциях.

— Хороший специалист, — хмыкает Грейнджер, — я же даже не врач…

— Важен не диплом, а умения, — настаивает голос. — Простите, но завтра мы отключаем аппарат. Я всё сказал.

Вновь слышатся шаги, удаляющиеся в сторону выхода. Когда дверь хлопает, возвещая о том, что нас осталось двое, я не выдерживаю и открываю глаза.

Гриффиндорка сидит мрачнее тучи, упрямо комкая край халата. Её брови нахмурены, в каждом движение проскальзывает недовольство.

— Как ты так можешь? — спрашиваю я, отчего Грейнджер немного дергается.

— Могу что?

— Можешь спокойно смотреть на то, как умирают другие, пока носишься со мной.

— Никто не умирает, — сердито усмехается гриффиндорка, что на неё совсем не похоже. — Он всё преувеличивает. Да, я стала меньше времени уделять больным, но ни один человек не умер. И места у нас хватает всем...

— Если бы это было так, меня бы оставили жить, — замечаю я, подливая масла в огонь.

Грейнджер оборачивается, вдавливая в меня полурассерженый-полурасстроеный взгляд:

— Нет, всё дело в том, что я тебя лечу. Впрочем, это уже не имеет значения.

— Мне можно спокойно сдохнуть?

— Не надейся, Малфой. Я заберу тебя к себе.

Из нас двоих кто-то определенно лишился рассудка. И, честно говоря, я подразумеваю не себя.

— Грейнджер, остановись, — мой голос звучит предательски устало, а ей будто это и нужно.

— Нет, Малфой, я не позволю тебе умереть здесь, — торопливо отнекивается гриффиндорка, суетясь вокруг меня.

Какая же ты странная, Грейнджер. Думаешь, что пытаешься меня спасти, а на самом деле тешишь своё же самолюбие. О да, оно у тебя есть, иначе ты бы оставила меня в покое. Бросаешь вызов скорее себе, чем мне: мол, получится спасти, даже если я цистерну яда выпью. Для тебя это некое сумасшедшее хобби. Ставишь на кон всё: время, нервы, репутацию, лишь бы доказать, что сможешь вернуть меня к жизни. Жаль, что ты не понимаешь одну простую истину: я сам не хочу к ней возвращаться. Говорил это сотни раз, но тебя не переубедить. Будь я на твоем месте, плюнул бы давно на подобного рода ситуацию, но, к сожалению, моё место здесь… На больничной койке… С кучей трубок, которые торчат из тела. Знаешь, до последнего момента меня всё устраивало.

Обрадовали даже слова того незнакомца. Еще денечек — и я был бы свободен. Свободен, понимаешь, Грейнджер? Вряд ли. Ты хочешь выглядеть и душеведом, и врачом, и, наверное, другом в одном флаконе. Только вот не выйдет. Почему? С первым у тебя не получится, потому что моя душа сгнила уже давно, и упреки, словно мухи, кружат над этим внутренним трупом, добивая меня окончательно. Со вторым ты, пожалуй, справилась бы, но мне это ни к чему, если первое уже не спасти. А на счет дружбы… Я не умею доверять. Впрочем, вряд ли ты когда-либо думала обо мне в таком плане. Хотя, что уж тут — вряд ли ты вообще думала обо мне. И я все эти годы отвечал тебе взаимностью, потому что меня ничего не волновало, а если и волновало, то это была не ты. Знаешь, я даже подзабыл о твоем существовании за послешкольное время. Думаю, ты тоже редко вспоминала о наших словесных стычках.

Помнишь все эти фразы, пропитанные ядом, которые мы бросали друг другу в стенах Хогвартса? Конечно, помнишь. Мне всегда удавалось зацепить твоё самолюбие. Впрочем, гриффиндорка, ты никогда не оставалась в долгу.

И меня это бесило. Сильно, до дрожи в теле. Но это злость была всего лишь маленьким порывом. Спустя время я забывал о тебе. Хотя, Грейнджер, ты была не просто дополнением к Поттеру. Нет. Моя ненависть подпитывалась вашей дружбой, но истинной причиной была твоя кровь. Грязная. Как и сейчас. А знаешь, что странно? Теперь меня не интересует статус твоей крови. Может, сбросил с себя те принципы, что навязывал отец. А может, меня просто больше ничего не интересует. Какая теперь разница? Если нет смысла, нет и взглядов, и устоев, и вкусов. Нет меня самого.

Я бы и не вспомнил о тебе, гриффиндорка. Но вместо того, чтобы вмешаться в мою жизнь, — как поступают все нормальные люди, — тебе захотелось влезть в мою смерть. А это намного хуже.

И вот что ты сейчас делаешь? Сгребаешь в охапку какие-то баночки, пузыречки, пластинки таблеток… А ведь могла бы просто уйти. Нет… Это не в твоем духе. К сожалению.

— Оставь меня, — просил не раз, но по-прежнему надеюсь на чудо.

— Не мешайся, вдруг что-нибудь забуду, — машет головой, загибая пальцы на левой руке, — ну вот — из-за тебя «Экстракт Бадьяна» чуть не оставила.

Из-за меня? Опомнилась бы ты, гриффиндорка. Всё еще убеждаешь нас обоих, что поступаешь во благо? Наивная.

Наивная.

Думаешь, я однажды скажу тебе «спасибо»? Нет, Грейнджер, не надейся. Мне слишком всё равно, чтобы быть благодарным. Я даже не знаю этого чувства, ясно? Брось, гриффиндорка, ты же всегда считала меня сволочью. И где же твои убеждения? Эгоистичный, жалкий, не заслуживающий называться человеком — неужели этих воспоминаний не достаточно, чтобы не разрабатывать твой план спасения? Вокруг так много нуждающихся, но своей жертвой ты выбрала меня. Нравится копаться в сложных людях? Разочарую тебя, Грейнджер: я не сложный. Лишь безнадежный, не более. Почему безнадежный? Потому, что никому и никогда не удастся меня изменить. И не из-за того, что я сам не захочу, а из-за того, что нечего уже менять. Ничего не осталось: ни фраз, ни привычек, ни принципов.

Ничего.

Я уже говорил тебе об этом, но ты не умеешь слушать. Любишь говорить, убеждать. Прирожденный политик, черт возьми. И какого лешего ты поперлась в медицину, Грейнджер? Сидела бы сейчас на твердом офисном стуле в Министерстве, крапала бы своим наверняка каллиграфическим почерком что-нибудь в бланках, тайно разрабатывая идеи по совершенствованию нашего мира. Нет же! Тебе нужно донимать меня своей опекой и льющимся через край благородством… Как же ты меня раздражаешь, гриффиндорка…

— Мой дом далеко от госпиталя. Ты не сможешь перенестись на такое расстояние, поэтому единственный оптимальный вариант — ехать на поезде. Организм не окреп, придется наложить жгуты, чтобы тебя не расщепило, — объясняет Грейнджер, наматывая грубую ткань на мои руки и ноги.

Судя по тому, как побагровела кожа на местах перед жгутом, мне должно быть больно, но я по-прежнему ничего не чувствую.

Гриффиндорка оглядывает палату, потом, словно вспомнив что-то еще, резко шагает в сторону окна. Позади меня раздается тихий скрип. Скорее всего, в углу стоит какой-то маленький шкафчик или что-то наподобие. Невидимый для моих глаз предмет вновь жалобно стонет. Грейнджер появляется рядом, держа в руках какой-то тюбик. Одним движением руки она отправляет его в карман халата, куда запихивала предыдущие склянки. Наверняка одежда подвергнута какому-то заклинанию, потому что ни одна вещь не способна вместить в себя столько пузырьков, таблеток и прочей медицинской гадости.

— Самое необходимое я взяла, — произносит гриффиндорка и, оглядывая повязки на моих руках и ногах, добавляет: — надеюсь, этого достаточно.

* * *

Нет, ты ошиблась, Грейнджер. Я понимаю это чуть раньше потому, что дикая боль пропитывает каждый сантиметр кожи: меня расщепило. Даже удивительно, что я смог это почувствовать.

Кровь сочится из ран, пачкая сиденье подо мной. Кстати, гриффиндорка, ты перенесла меня прямо в купе? Поразительная прыткость. Хотя, ты уже наверняка всё продумала. Не в твоем стиле действовать наобум, верно.

Кровь не прекращается, напоминая о том случае, когда Поттер запустил в меня «Сектумсемпрой». В воздухе уже витает тошнотворный приторный запах. Голова кружится, а перед глазами опять зияют какие-то черные рябые пятна.

— Я всё сейчас исправлю, потерпи, — слышится надо мной.

В тот же момент чувствую легкое пощипывания на месте ран. Наверняка свой драгоценный Бадьян применила, да, Грейнджер? В который раз ты портишь всё? Я уже сбился со счета.

— Теперь всё в порядке, — произносит она, убрав мерзкую склянку с коричневой жидкостью.

Гриффиндорка выжидающе смотрит на меня, видимо, надеясь услышать что-то в ответ. Что-то конкретное.

— Я никогда не скажу тебе спасибо, — фыркаю я, смотря в её глаза.

Она в ответ лишь пожимает плечами:

— А я и не прошу.

Да, конечно. Врешь себе или мне? Брось, Грейнджер, тебе всегда нравилась похвала и восхищение. Очевидно, ты ждешь моей благодарности, что доказать нам обоим, что твои старания не напрасны. Глупая.

В этот момент поезд медленно трогается. Моё тело немного сносит влево, повинуясь такту движения. Гриффиндорка достает из халата все те баночки, что брала с собой, и поочередно ставит их на столик.

Спустя пятнадцать минут её карманы вывернуты, а стол забит всевозможными лекарствами. Краем глаза мне удается увидеть, что Грейнджер снимает халат и аккуратно сворачивает его. Подойдя ко мне, гриффиндорка засовывает сложенную одежду под мою голову. Теперь курс обзора расширился, хотя и ненамного. Купе, в котором мы едем, самое обычное: с четырьмя полками, обитыми красным материалом, белой столешницей и желтыми гладкими стенами. Словно я опять еду в «Хогвартс-Экспрессе».

Странное ощущение… Нет, не ностальгия. Забыть школьные годы всю жизнь было для меня скорее желанным, чем печальным чувством. Но сейчас, будто издеваясь, в голове всплывают воспоминания семи курсов. Слизерен. Конечно, куда еще меня могли определить. Здесь даже сомнений не было, поэтому я совсем не удивился, когда Шляпа, едва коснувшись моей головы, бойко заорала название факультета. Много поколений Малфоев прошли через Слизерен, и только Сириус Блэк опозорил бы нашу семью, будь мне близким родственником. Отец всегда говорил, что я Малфой. Малфой до кончиков волос и до мозга костей.

Меня тошнит от этого.

Врожденная аристократия, холодность, презрение… Сейчас ничего это не имеет смысла. Раньше… Да, раньше было иначе. Мне не приходилось играть роль, потому что я был Малфоем. Чувства были естественными и настоящими, если так можно говорить о ненависти и надменности. Сейчас я могу плюнуть на всё это.

И мне действительно плевать. Малфоем был — Малфоем остался.

— Почему ты так относишься к жизни?

Мой взгляд скосился влево. Гриффиндорка сидела, облокотившись на столешницу, и смотрела куда-то вдаль окна. Казалось, будто мне послышался этот вопрос, и на самом деле Грейнджер молчала всё это время.

— Я никак к ней не отношусь.

Мой ответ такой же короткий и непонятный, как и её вопрос.

Ну, ты же у нас любишь ребусы, верно, гриффиндорка? Вот и изучай каждое слово, точно под микроскопом, пытаясь найти несуществующий смысл. Уверен, ты справишься. Только тебе удастся в паре слов увидеть то, чего нет на самом деле. Конечно, если ты захочешь это увидеть. А ты захочешь.

— В том то и дело. Ты никак к ней не относишься, хотя мог бы давно понять простую истину: если играешь с лезвием, тебе не обойтись без порезов.

Это ты зря сказала, Грейнджер.

— Только твоих упреков не хватало, гриффиндорка. Я сам знаю, где и в чем виноват. Доказывай свою наблюдательность кому-нибудь другому.

Эта хрипотца в голосе меня уже раздражает. Честно говоря, меня уже всё раздражает. Особенно эта ангел-самоучка, пытающаяся «помочь». Злоба медленно скапливается в венах, отдавая пульсирующими ударами. Струны нервов перерезают одну за одной, исчерпывая лимит терпения.

Ты надоела мне, Грейнджер. И твоё присутствие в остатках моей гребаной жизни мне тоже надоело.

— Я говорю не о вине, — произносит она, повернув голову в мою сторону, — ты должен понять, что каждый из когда-то сталкивается с … неприятными ситуациями. Вспомни войну: мы многих потеряли тогда. Но иначе бы не вышло, потому что всё серьезно. Даже сейчас сама жизнь напоминает лезвие бритвы. Хочешь ты этого или нет, но каждый вынужден ходить по нему. Иногда мы оступаемся, поэтому приходится залечивать раны от порезов. Так или иначе, это жизнь.

Мне остается лишь усмехнуться. Конечно, Грейнджер, ты любишь философствовать и в то же время опираться на логику. Странновато, конечно, но в твоем стиле. Подмечаешь мелкие детали, анализируешь, действуешь… Живешь для кого-то потому, что просто не умеешь жить для себя.

— И какие же остались у тебя порезы? — вяло спрашиваю я, переведя глаза на закрытые двери купе.

Или мне кажется, или Грейнджер действительно пожимает плечами.

— Муж.

Наверное, она ждет, когда я начну заваливать её вопросами. Напрасно. Мне всё равно, что творится в твоей жизни, Грейнджер.

Очевидно, поняв это, она продолжает:

— После войны мы с Роном поженились…

Тоже мне, Англию открыла. Это было очевидно, как и брак младшей рыжей с Поттером.

— Он выучился на мракоборца. Наша жизнь протекала тихо и спокойно, так как никаких опасностей не было, кроме мелких агрессивных стычек среди враждующих волшебников. Когда Министр затеял всю эту кашу с миротворцами, друзья Рона, как и он сам, вызвались добровольцами и стали участвовать в поиске выживших Изменников. Каждый день теперь проходил в томительных ожиданиях. Иногда их отряд вовсе не расходился по домам для ночевки. Из-за больших расстояний им приходилось оставаться на недавно изученной территории. Такие моменты стали происходить всё чаще и чаще. В скором времени мне удавалось увидеть Рона лишь раз в месяц, не больше. Не знаю, как долго это бы еще продлилось, но…

Её голос резко затих, как и тогда, в палате. Было в этой паузе что-то… Словно Грейнджер говорить дальше не хотела, а держать это в себе не могла. До этого момента голос гриффиндорки был отстраненным, словно она читала лекцию на уроке, но сейчас стал… Не знаю, живым, что ли.

— В общем, Министру не нравилась такая бурная активность со стороны мракоборцев. К тому же, численность миротворцев резко сократилась. И всё благодаря нашим отрядам. Само собой разумеется, так дальше не могло продолжаться. Мракоборцы надеялись, что Министр откажется от своей идеи или хотя бы смягчит меру наказания, но они ошиблись. Несколько отрядов прочесывали Северный лес на окраине Англии. Там, в глубине чащи, находился заброшенный торговый ряд. Здания почти разрушились, ветхие стены могли завалиться в любой момент. И они завалились. Двадцать мракоборцев погибли под каменными булыжниками. Рон… Он был среди них…

Это стало ясно, Грейнджер, как только изменился тембр твоего голоса. Так что не думай, что огорошила меня этой новостью. Наверное, я должен сейчас тебе посочувствовать и сказать слова поддержки.

А мне всё равно. И даже совесть не будет мучить из-за такого откровенного безразличия. Потеряв Скорпиуса, я так же утратил возможность воспринимать чужое горе, если она и было изначально. Мне ни к чему твои слезы, Грейнджер. Хватает и своих.

Хотя, раз мне всё-таки придется доживать у тебя, кое-что меня интересует:

— Дети?

— Двое. Мальчик, Хьюго, три года. Девочка, Роза, шесть лет.

Шесть лет. По коже пробежала рябь.

Они могли бы учиться на одном курсе. Мой Скорпиус и её Роза. Их бы так же распределили на разные факультеты: Слизерен и Гриффиндор. Они бы так же, наверное, ненавидели друг друга, перекидываясь колкими фразами. Хотя, нет. Скорпиус не такой.

Он был не таким.

И ему не суждено через пять лет получить письмо из Хогвартса. Первый раз войти в «Экспресс». Подняться по движущейся лестнице замка. Сесть на трехногий резной стул, одеть Шляпу. Услышать аплодисменты со стороны будущих однокурсников. Этого не будет.

Не будет.

В голове вновь будто острием ножа ковыряют. Тугая, вязкая пелена размывает очертания мебели. Я не смог спасти Скорпиуса. Не смог спасти его будущее. Сам же отнял у себя настоящее. Сам же отрекся от прошлого.

Сейчас действительно жаль, что я не могу пошевелиться. А может, так даже лучше.

Хочется вминать кулаки в стену этого чертового купе или просто оказаться под колесами поганого поезда, лишь бы не осознавать, что это реальность, и что это происходит со мной. Когда так хреново на душе, мысли не отличаются светлыми красками. Мои же, наверное, вообще только из одного цвета: черного. И это просто лишает сил, заставляя впадать в какое-то унылое оцепенение. Но хуже всего — знать, что тебя никто из этого оцепенения не вытащит. Впрочем, я этого и не хочу.

«Раньше всё было лучше» — откровенная, бесстыдная чушь. Время не имеет значения. Мир не стоит, он продолжает двигаться. И люди не меняются в большинстве случаев. Разве что появляется то, ради чего можешь рискнуть жизнью. Даже если ты сдохнешь, мир не перестанет существовать. Мы здесь всего лишь муравьи: нас много и все одинаковые. Умрет один — никто и не заметит. Никто, кроме тех людей, которые дорожили тобой.

Я дорожил, Скорпиус. Потому и заметил, если можно применить это слово к подобной ситуации. А мной больше никто не дорожит, а значит, никто и не заметит.

* * *

Не знаю, сколько мы просидели в молчании. Спустя какое-то время гриффиндорка уснула, оставив меня в своеобразном уединении. Дневной свет за окном сменился сумеречными бликами. Как ни старался, уснуть не получалось. Даже убаюкивающий такт движения поезда не мог усыпить.

В голове слишком много мыслей, чтобы забыться.

Трудно осознавать, кем ты являешься на самом деле и кем не можешь являться в принципе. Взять, например, Грейнджер. Её жизнь, судя по словам, не такая уж сказочная, хотя гриффиндорка и не жалуется. Разве что сегодня, но это был лишь минутный порыв, после чего она взяла себя в руки. Может, ей нужно выговориться. Может, поддержка тоже не помешала бы. Но я не могу. Не могу и не хочу, увы. Возможно, если бы Грейнджер очутилась в моей шкуре, она бы всё поняла. С другой стороны, гриффиндорка отчасти побывала на моем месте. Но смерть мужа и ребенка нельзя сравнивать. Супруг — лишь тот, с кем тебе более или менее комфортно переносить выходки этого сумасшедшего мира. Ребенок — продолжение тебя самого, твоих мыслей, твоих фантазий, твоих увлечений. И пусть сын совершенно не разделяет твои взгляды, но всё равно в каждом его начинании можно увидеть что-то родное, свойственное лишь тебе.

Можно жить без комфорта, но дышать без легких не удастся. Казалось бы, так много органов внутри напичкано, но вдохнуть и выдохнуть с помощью них не получится.

Как же всё это глупо… Лежать здесь, на полке купе, размышляя о несовершенстве мира… От этих мыслей ничего не изменится. Ума не прибавится, способности не улучшатся. Не понимаю философию. Пустые разговоры родят лишь пустые надежды и убеждения, но толку от них не будет.

Это больно. Это по-настоящему больно: знать, что ты не в силах изменить что-либо в своей гребаной судьбе. Потеряв сына, трудно заново учиться жить. Не хочу. Я еще в детстве не особо тянулся к обучению, сейчас тем более.

За последние недели я испытал намного больше, чем за все прошлые годы. Как там сказала Грейнджер? «Если играешь с лезвием, тебе не обойтись без порезов». А как по-другому, гриффиндорка? Как? Втянув меня в эту мазохистскую игру, почему-то забыли поинтересоваться, хочу ли я играть. И как играть, не зная правил? Да если бы и знал, где гарантия, что их не нарушат?

Бред. Какой же это бред.

Легче забыться, потерять память, умереть, чем устоять в этом чертовом бесконечном движении времени.

Мир погиб намного раньше меня.

Не помню, как оказался здесь. У Грейнджер.

У Грейнджер…

Глаза снова закрылись, предвещая головную боль. Уже минут сорок я лежал здесь, рассматривая темный от ночной занавеси потолок гостиной. Интересно, который час? Впрочем, это не так важно. Не представляю, как гриффиндорке удалось дотащить меня. Трансгрессия? Нет, она бы посчитала это слишком рискованным. Может, взяла такси? Или кого-то попросила приехать? Кто знает… Какая сейчас разница. У Грейнджер всегда всё продумано. Как же иначе.

Черт.

Всё тело медленно заполняла злость. Не такая, как раньше — сейчас она была до отвращения обыденной и привычной, будто не могло быть иначе, будто из меня высосали все чувства, кроме неё. И теперь, в саднящей глубине тела, новая поганая ярость стала постоянной. Необходимой до привкуса рвоты. Никчемность и беспомощность. Это порядком действует на нервы. На то, что осталось.

Если вообще что-то осталось.

Даже тогда, в подвале. Я был сильнее. Каждая чертова рана, очередной хруст костей, привкус крови во рту. Но не так больно, как сейчас. Не такой мертвый, как теперь, черт возьми! Скулы сводила дрожь, внутри всё переворачивалось, проклятое тело вновь и вновь разваливалось на части. Можно было захлебнуться в этой грязи. Что я и делал: захлебывался, тонул, не мечтая выпутаться, но потом…

Потом Грейнджер подарила надежду, но отняла её также быстро, как и дала. Словно издеваясь, будто хотела посмотреть на то, как я сдохну. Снова. И я ненавижу её за это.

Каждой чертовой клеткой этого тела. Ненавижу.

Может, она действительно хотела поиздеваться? Порой, когда мне кажется, что я по-настоящему, действительно спятил, приходится верить в это. Верить в то, что Грейнджер ни капельки не понимает своей башкой. Не осознаёт, как сильна боль. И никогда не осознает. По крайней мере, не так, как я. Это своеобразное преимущество, которое не позволяет ей оставить меня в покое. Гриффиндорка не сможет прочувствовать, каково это — жить в мире, где тебе больше нет места. Где кто-то умудрился его забрать, уйдя из твоей поганой жизни, и этот уход изменил всё раз и навсегда. Грейнджер никогда не поймет. Разве что испытает на себе, чего я порой желаю. До дрожи в теле, до скрипа зубов, до темноты в глазах и непонятном, отвратительном страхе, которым захлебываюсь каждую минуту, я желаю ей пройти через всё это. Нет, хотя бы на миг. Просто поменяться местами. Чтобы она поняла. Чтобы почувствовала. Чтобы признала.

Чтобы исчезла с моей дороги, которая ведет в никуда.

Надо остыть… В конце концов, когда эта злость затихает, приходится осознавать всю глупость и фальшь моих мыслей. Моих поганых мыслей, пропитанных таким отчаянием, что хочется заорать в голос. Но я не могу. Не из-за места. Не из-за времени. Не из-за тех, кто рядом. Просто знаю: стоит открыть рот, и вся боль залезет глубоко внутрь, царапая остатки… меня… и не покажет свою морду до тех пор, пока губы вновь не сомкнутся. И так каждый раз. Лежать на спине, вдавливая взгляд в потолок. Молчать. Не шевелиться. Чувствовать заполняющий легкие воздух, при этом не имея возможности выдохнуть. Ждать, когда то, чем ты дышишь, медленно убьет тебя изнутри. Это моя боль, Грейнджер. И я не смогу её выдохнуть. Её слишком много в теле, и легкие вот-вот разорвутся.

Поэтому я хочу спокойно сдохнуть. Поэтому мне так нужно, чтобы ты ушла, бросила перевоспитывать меня. Уже поздно. Всегда было поздно, и ты знаешь это. Но пока отказываешься признавать.

Зря, гриффиндорка. Так легче умирать, поверь. Когда ничего не держит, когда сам ни за что не держишься… И не хочешь держаться. Я бы мог рассказать тебе обо всем. О каждой мысли, которая обитает в моих спятивших мозгах. Мог бы, но не стану. Это лишь моя боль. Знаешь, гриффиндорка, я бы хотел ею поделиться. Даже больше того — отдать кому-нибудь целиком. Но не выйдет. Не я управляю ею, а она мной. Мне достались черные пешки, но ведь белые всегда делают ход первыми. И в этом единственном чертовом шаге они умудрились поставить шах и мат. Я проиграл, Грейнджер. И отказываюсь от реванша.

Ты просто не можешь понять, какой ценой мне это всё досталось.

В этом гребаном мире не осталось ничего нормально. Вместо того, чтобы забыться, мне приходится подчиняться тебе, гриффиндорка. И это самое позорное, что может случиться: признать свое поражение перед тем, кто так яростно отрицает победу, как, впрочем, и всю поганую игру. Мне никогда не было так хреново, Грейнджер. Даже твоя Война, которой ты при малейшей возможности затыкаешь любую неприятность, не входит ни в какие сравнения. Сейчас единственное, чего я по-настоящему хочу — ощущение боли. Физической. Которая будет убивать снаружи, а не изнутри. Калечить тело, а не… остатки человечности. Кровь, раны, гной, синяки и гематомы — ты даже не знаешь, как я был бы им рад. Тогда, в подвале, когда миротворцы избивали меня… Вот, почему я не сошел с ума от отчаянности, Грейнджер: это было своеобразным наказанием. Наказанием за то, что я жив. А он нет. Мой сын мертв, гриффиндорка. По моей вине его не стало. И прежде, чем оторваться от этих запутанных мыслей, мне необходимо почувствовать наказание.

Не считай меня мазохистом, Грейнджер. Но мне действительно нужна, нужна эта физическая боль, понимаешь? Так намного легче. Она убивает быстро и почти незаметно, а то, что сейчас внутри меня, пожирает медленно и слишком ярко.

Те шрамы и переломы, которые заполоняли мои поганые чувства, были хоть каким-то оправданием того, что я до сих пор не сдох. А теперь даже эти доказательства исчезают. Затягиваются. Заживают. Зато к внутренней боли приходится привыкать. И это намного сложнее.

Эти мысли давно высасывают силы. Слишком давно, чтобы не перестать чувствовать что-либо.

* * *

— Малфой, — голос гриффиндорки раздался совсем рядом, где-то сверху.

Глаза открылись. Желтоватый комнатный свет мягко успокаивал, значительно отличаясь от яркой белизны больницы. Хотя бы в этом следует найти плюс, если подобный бред можно вообще разделять на положительные и отрицательные моменты.

— Проснулся? — Грейнджер выпрямилась надо мной и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я не хотела тебя будить, но нужно выпить лекарство.

— У меня над головой появился нимб, или крылья из задницы торчат?

Гриффиндорка недоуменно посмотрела и тут же нахмурилась. Конечно, ей же не нравится, когда она не понимает ситуацию.

— В каком смысле?

— Да в таком, — мой голос стал более уверенным, но был по-прежнему грубым и низким, — что в моем образе явно что-то изменилось, раз ты решила, будто я превратился в миловидного ангела, готового выполнять твои приказы.

— Это не приказы, — Грейнджер раздраженно заправила прядь волос за ухо, — но в одном ты прав: кое-что в тебе действительно изменилось.

Она явно наслаждалась этим моментом, предвкушая разъяснительный тон, которым всегда разжевывала свои озвученные и никому непонятные мысли. Я подметил это еще в школе. И даже почему-то обрадовался, увидев это вновь. Немного странно, но всё же возвращает в прошлое. В прошлое, которое было «до».

— Смотри сам, — гриффиндорка потянулась куда-то влево, выше моей головы, и подала мне зеркало. Наверное, позади дивана стоит какой-нибудь столик.

И, взглянув на отражение, зеркало чуть не вывалилось у меня из руки. Ни единой ссадины. Ни одного синяка. Кожа, как обычно, по-Малфоевски бледная. Глаза не красные от лопнувших сосудов, а привычно серые. И, черт возьми, ни единого шрама.

Я уставился на свои руки, в надежде, что…

Но нет. Предчувствия не обманули: кожа великолепно чистая, без подтеков и заживающих ран. Ничего вообще.

— Какого…

— Я не хочу, чтобы твой вид напугал Розу или Хьюго, — тут же отчеканила Грейнджер, наверняка заранее подготовив ответ.

Мне не оставалось ничего, кроме взглядов. Долгих, внимательных. Но не злобных. Лишь усталых. Казалось, вся ярость вылилась из меня вчера, во время бессонницы. И я чуть не захлебнулся этим чувством. Оно ушло так же быстро, как и появилось. Теперь осталась лишь усталость. Тягучая, вязкая усталость, которая заставляет закрывать глаза каждые пять минут. Я даже не заметил этого, пока не увидел своего отражения. Должна была прийти злость, лишая рассудка. Но этого не случилось. Оставалось лишь смотреть на гриффиндорку, ни черта не понимая, что творится вокруг. Я слишком измотан, чтобы испытывать еще что-либо.

— Но когда ты успела? Вчера ночью я почти не спал.

— Позавчера ночью, — поправила Грейнджер, и, не дожидаясь вопроса, ответила: — позавчера ночью ты почти не спал, а утром я немного улучшила твой внешний вид. Вчерашним утром.

Наверное, немного удивления я всё же в силах испытать.

— Догадываюсь, — кивнула гриффиндорка, — ты хочешь спросить, почему проспал так долго. Мне пришлось дать тебе успокаивающий сироп. Вряд ли ты это знаешь, но он обладает усыпляющим действием.

В голове всплыли обрывки воспоминаний. Да, чья-то назойливая рука упрямо открывала мой рот. Потом язык почувствовал сладковатый привкус разливающейся по горлу жидкости.

— Мама, — раздался детский голос где-то левее, — Рози спрашивает, ты будешь кушать?

Грейнджер повернулась ко мне спиной, загораживая своим телом ребенка. Какое-то непонятное чувство заставило меня приподняться на локтях, чтобы увидеть. Просто посмотреть на него.

На Хьюго. Её сына.

Её сына…

Немного высоковатый для своего возраста. Может, мне так просто кажется. Снизу вверх неудобно смотреть. Волосы рыжие. Кожа слегка бледная, но с румянцем. Чувствуется, что под этой фарфоровой оболочкой бежит азартная шаловливая кровь. Под глазами едва заметная россыпь мелких веснушек. Губы растянулись в легкой, широкой улыбке. Почти бесцветные ресницы. Яркие голубые глаза с обожанием уставились на Грейнджер. Вся его беззаботность будто кричит: шкодный, здоровый, полон сил и, самое главное, — живой. Живой до кончиков своих волос.

Настоящий Уизли.

Я пытался почувствовать внутри раздражение. Неприязнь. Отвращение. Пытался, но не получалось. Может, дело в том, что он еще мал. Или просто потому, что он её сын.

Сын.

Будто я и не имею права его ненавидеть. В конце концов, на это у меня нет сил. Эмоционально.

— Хьюго, познакомься, — гриффиндорка придержала его за плечи, поворачиваясь ко мне лицом, — мистер Драко Малфой.

От звука собственного имени внутри что-то дернулось. Если бы кто-нибудь мне сказал, что однажды Грейнджер будет представлять меня своему сыну, пришлось бы истерически засмеяться. Потому что это бред. То, что я у неё нахожусь. И она меня лечит. И теперь знакомит с детьми. Всё это полнейший бред, но его реальность меня… пугает? Нет, скорее, утомляет. На другие ощущения я не способен. Пока не способен. Вчерашняя, точнее, позавчерашняя ночь отняла слишком много сил. Даже этот выжатый лимон, который приходит на ум для сравнения, кажется свежее и бодрее меня. Даже плод этого поганого дерева сейчас бы «смотрел на меня свысока».

Что за чушь…

— Длако Малфой, — засмеялся ребенок, — какое у тебя стланное имя! Длако Малфой!

Не знаю почему, но губы дрогнули. На секунду. Всего на секунду уголки поползли вверх. Это было, скорее всего, просто ответной реакцией. Нельзя не улыбнуться, слыша смех этого рыжеволосого мальчишки. Слишком много озорства в каждом его движении.

Помнится, его отец в свое время тоже едва проглотил смешок, услышав моё имя. Тогда это взбесило. А сейчас нет. Но ведь это огромная разница — нельзя злиться на четырехгодовалого ребенка. По крайней мере, так легче думать.

— Хьюго! — строго оборвала его смех Грейнджер.

Она опасливо посмотрела на меня. Может, испугалась того, что я разозлюсь и сам наору на ребенка. Нет, гриффиндорка. Кто угодно, только не дети. Можешь успокоиться.

Всего один кивок. Едва заметный наклон подбородка, дающий понять, что всё в порядке. Движение легче совершить, чем сказать то же самое вслух.

И тут меня передернуло.

Движение.

Черт возьми, почему я не заметил раньше? Еще в тот момент, когда гриффиндорка протянула зеркало. Я взял его. И сейчас до их пор опираюсь на согнутые в локтях руки.

Очевидно, изумление отразилось на моем лице — Грейнджер победоносно улыбнулась. Еще издевается. Нет, наслаждается. Наслаждается своим умом и моей беспомощностью перед ним.

Как ни странно, ненависть не приходила. Может, я слишком долго ненавидел. Исчерпал запасы. Так даже легче в каком-то смысле — это чувство забирало у меня многое. И, учитывая, что почти ничего не осталось — слишком многое.

Гриффиндорка повернула сына к себе:

— Скажи Розе, что мы сейчас придем.

Малыш кивнул и, украдкой посмотрев в мою сторону, улыбнулся, после чего выбежал из комнаты.

— Ты же не хочешь сказать, что… — начал я, когда мы остались с Грейнджер вдвоем.

— Ненужно сомневаться в моих способностях, — улыбнулась она в ответ, пытаясь скрыть ноты зазнайства в голосе.

Нет. Не верю.

Сколько я уже не вставал? Месяц? Два? Три? Потерял счет времени. Я не сделал ни одного шага с тех пор, как погибла Астория. Мне кажется, что я уже просто разучился ходить.

— Давай, поднимайся! — гриффиндорка ободряюще хлопнула меня по плечу.

Как часто я видел этот жест раньше. В школе. И её руки точно так же ложились на плечи Поттера или Уизли. Чувствовать ладони Грейнджер на своей коже непривычно. Я вновь ожидал ощущений. Неприятных ощущений. И их снова не последовало. Просто безразличие и едва заметное удивление.

— С чего ты взяла, что я сделаю это? — мой взгляд оставил её руку в покое и метнулся к лицу.

Гриффиндорка закатила глаза. Она всегда так делала — свойственный способ показывать раздражение или недовольство. Уж это я запомнил, наверное, на всю жизнь, потому что слишком часто ловил этот жест. Так же часто, как и оскорблял её.

— Малфой, если ты думаешь, что я слишком мало знаю и умею, то ты оши…

— Причем тут твои познания, — пожалуй, я перебил её излишне резко, но это лучше, чем выслушивать речь о том, как она штудирует тонны книг, — мне просто интересно: с чего ты взяла, что я захочу подняться?

Гер…

Гриффиндорка безразлично пожала плечами и с непонятной уверенностью произнесла:

— Захочешь. Ты ведь еще не видел Розу.

Сказав это, она вышла из комнаты.

Что?! Грейнджер, ты хоть слышала себя? Не видел Розу? Да и зачем мне её видеть?!

Твою мать.

Твою мать, Грейнджер!

Она просто бросила мне вызов. Просто решила проверить, насколько меня хватит. И, черт возьми, зацепила. Хотя, нет. Нет, не зацепила. Но она всё равно найдет способ заставить меня подняться. Наверное, это лучше сделать самому, чем с её ворчанием и помощью. Просто убедиться, что у меня не получится. Да, я хочу просто убедиться.

Сесть. Сесть, чтобы снова лечь. Пожалуйста.

Но нет же. Гриффиндорка не обманула: моё поганое тело с легкостью подалось вперед. От резкого движения в глазах потемнело, а виски налились чем-то тяжелым, вроде свинца. И всё же…

И всё же приятно чувствовать, как кровь стремительно бежит вниз, вниз по венам, хотя такая непривычная скорость причиняет боль.

Медленно. Придерживаясь руками о гладкую перину дивана. Разогнуть ноги в коленях. Выпрямиться. Встать.

Встать.

Окаменевшие мышцы налились болью, но зато я прочувствовал всё тело. Казалось, даже каждую клеточку. Голова закружилась. На секунду я потерял равновесие. Пришлось сесть обратно, прикрыв глаза. Дело не в умениях Грейнджер. Просто я слишком долго не двигался. Сейчас заново приходилось учиться.

Учиться управлять собой. И это приносило странное опьяняющее удовольствие. Внутри я стал сам себе противен за то, что наслаждаюсь этими ощущениями. Но как бы не голосило то, что пожирает меня все эти месяцы, чувство какой-то сумасшедшей физической эйфории было сильнее.

Знаю, через несколько секунд я буду жалеть. Может, снова слягу. Опять вернусь в ту паутину, из которой просто нельзя выпутаться. Превращусь в обездвиженную муху, не имеющую шансов на спасение. Но это будет чуть позже. А сейчас…

Сейчас мне нужно, просто необходимо почувствовать себя. Понять, что хотя бы физически я еще жив. Ощутить легкое покалывание, тянущееся и переливающееся по каждой мышце. Даже это головокружение и потеря равновесия — всё это испытать вновь, лишь бы убедиться: еще жив.

Только зачем, если уже всё решено? Не знаю. Не хочу думать об этом. Не сейчас. Обязательно позже, но не сейчас, когда это так важно.

Черт возьми, Грейнджер. Что ты делаешь со мной? Зачем заставляешь… напоминаешь, что еще не всё потеряно? Трудно ломать убеждения, но ты упрямо напираешь и, наверное, даже не планируешь сворачивать. Но у нас разные планы, запомни.

Иногда — всего на секунду, слышишь? — я верю тебе. Но стараюсь задушить это всеми возможными способами. Но размышления будет после.

А сейчас, когда сознание пришло в порядок, надо сделать шаг. Такой забытый и невнятный.

И я его делаю.

Медленно. Непривычно. Но легко, морально легко давались эти шаги. Каждое движение хотелось прокручивать в голове вновь и вновь, повторять и испытывать наслаждение. Никогда не думал, что ходьба может означать так много. Чувствовать силу. Будто я снова жив.

Какое обманчивое представление. Чертовы мысли не исчезают, из-за этого хочется врезать кулаком в дверной косяк, за который я сейчас придерживаюсь. Нет, нельзя. Это, в конце концов, дом Грейнджер. Потребует потом плату за порчу имущества.

Бред.

Какой же это бред. Я словно нахожусь в чокнутом сне, где реальность путается с вымыслом, а кто-то всем этим руководит и хочет посмотреть на дальнейшее развитие спектакля. Может, поэтому я до сих пор жив. Поэтому всё так сложилось. Просто некто сидит по ту сторону экрана, потягивает сливочное пиво и наблюдает за сюжетом: вдруг актеры самовольно начнут играть не по сценарию. От этих мыслей становится противно. Конечно, никто не управляет нами и нашей жизнью. Тогда, черт возьми, почему сложилось так, что меня пытается спасти Грейнджер?! Именно Грейнджер… Ни мать, ни отец, ни даже вездесущий герой Поттер. Нет, изменить всё к лучшему хочет эта гриффиндорка. Та, кто раздражал меня на протяжении всех этих лет, проведенных в месте, которое служит жалким подобием школы. Та неугомонная девчонка, сующая свой магловский нос во все дела. Ах да, не магловский. Она же у нас волшебница. Великая волшебница и лучшая ученица Хогвартса. От этого воротит. Наверное, какие-то принципы еще сохранились. Например, неприязнь. Жгучая. Поднимающаяся откуда-то изнутри. Сейчас, именно здесь и сейчас мне так хочется ударить Грейнджер. Причинить ей боль. Если не физически, то хотя бы морально. Увидеть слёзы в её глазах. Как тогда, в школе. И так же, как в тот день, получить от неё по лицу. Это всё даже странно: так относительно спокойно вспоминать о моей дерзости и о её глупой смелости. Ведь я бы мог ударить в ответ. Мог, но не стал этого делать. И не из-за жалости или благородства — на самом деле я боялся. Боялся, что кто-нибудь узнает об этой ситуации. Отец по голове бы не погладил, понимая, что его сына ударила грязнок…. Какая-то девчонка.

Отвратительное слово. Худшее из оскорблений, которыми можно наградить маглорожденного волшебника. Да, непростительное, резкое, скользкое, противное и жестокое. В духе Малфоев. Как же мне это нравилось. Чувствовать себя выше их. Знать, что так и есть на самом деле. Аристократия, чистота крови. Истинное, сильное волшебство, разливающееся по венам. Жить так, как велят наши принципы. Быть этими принципами. Воплощать в себе каждое принятое утверждение относительно правильной жизни. Это было намного больше, чем просто фамилия. Это был смысл. Это была суть моего существования — показать, какой я Малфой.

А сейчас от этого тошнит. Показал, каков на самом деле. И что теперь… На руках кровь сына, и я никогда не смогу её смыть. Хочется закричать. Просто проораться, выпустить эту поганую боль, убивающую всё человеческое, что осталось внутри.

Грейнджер пытается помочь. Из лучших побуждений — она так думает. Глупая. У неё есть всё — дом, работа, два ребенка — зачем тратить силы и ввязываться во всякие неприятности, тем более из-за меня. Сомневаюсь, что после нашего «теплого» школьного общения у Грейнджер остались приятные воспоминания, но это была бы не гриффиндорка, если бы не решила помочь.

Мне просто интересно, Грейнджер, как отреагировал Поттер? Наверняка не улыбался. Ставлю сто к одному, что тебе пришлось поспорить с ним, гриффиндорка. Переубеждала, настаивала на своём. И всё ради чего? Ради меня? Нет. Конечно, нет. Всё ради моего спасения. А это совершенно разные понятия. Может, ты думаешь, что я такой же, как Снегг? Снаружи колючий и угрюмый, а в душе благородный? Ошибаешься, Грейнджер. Я Малфой. Малфой до мозга костей. Как бы противно это не звучало. Возможно, это первый раз, когда я пожалел о своей фамилии. Хотя нет, далеко не первый. Прежде всего, это случилось в ту ночь, когда мне было поручено убить Дамболдора. Палочка в руке дрожала, в голове всё смешивалось. Ты никогда не поймешь этого, Грейнджер. Никогда не узнаешь, как страшно — сделать шаг в пустоту, перейти черту. Убить человека. Полететь к чертовой матери в пропасть, откуда уже не подняться. Но я должен был. Должен был убить его. И не смог. Это слишком страшно, Грейнджер. Слишком тяжело.

— Что ты тут замешкался?

Гриффиндорка. Легка на помине.

— Остановился, чтобы передохнуть.

Она осуждающе покачала головой и в этот же момент улыбнулась. Какая-то странная у неё улыбка: будто она сначала немного выдвигает губы вперед, а уже потом растягивает их по горизонтали. Выглядит забавно. Открыто. Как смущенный подросток.

— Я помогу, — она протягивает ладонь вперед, чтобы я ухватился за её руку.

Как-то странно всё это. Наверное, я слишком одичало посмотрел на гриффиндорку, потому что она тут же одернула руку. Почему я жду подвоха? Грейнджер явно не из тех людей, которые будут мстить за обиды спустя столько лет, и всё же, когда она рядом, создается непонятное напряжение, и я не знаю, с чем его можно связать и как это объяснить.

— Я сам справлюсь.

Она понимающе кивает и нехотя отходит в сторону, освобождая мне проход. Выжидающе смотрит.

— Ты так и будешь тут стоять? — почему-то меня начинает раздражать её присутствие.

— Я тот же вопрос хочу задать тебе, — в том же тоне отвечает Грейнджер.

Это тупик. Мы ходим по кругу, вновь и вновь пересекаясь на дорожках. Как же это… Несвойственно. Нереально. Не по-настоящему. Словно я смотрю на всё это со стороны.

Гриффиндорка закатывает глаза и уходит в противоположную от меня сторону. Остается лишь смотреть ей вслед. Видеть рассерженную походку, недовольство в движениях. Тебе не хватает терпения, Грейнджер? Замечательно.

Улыбка. Ироничная. Опять я чувствую её на своих губах. И что заставляет меня делать это? Грейнджер и её семейка. Черт, какой же это кошмар. Сон, плавно переходящий в кому. С тобой нереально трудно, гриффиндорка. Уверен, ты такого же мнения обо мне. Остается только удивляться, как мы до сих пор выдерживаем друг друга.

Недлинный коридор, заканчивающийся дверным проемом в кухню. Я преодолел его… нет, я проковылял его минуты за три, придерживаясь за попадающиеся на пути столики, шкафы и элементарно — стены. Видеть движение собственных рук и ног… Это дорогого стоит.

Хотя, наверное, я и так уже достаточно заплатил.

Вцепившись в очередной косяк двери, пришлось остановиться. Я застыл на входе в кухню, переводя дух.

Они уже были в сборе. Все трое. Грейнджер суетилась около плиты, помешивая содержимое и что-то насыпая в небольшие кастрюльки. Так странно узнавать в этой поварихе гриффиндорку. Воин-повстанец, занудная преподавательница — все эти типичные образы в моей голове относительно Грейнджер так не сочетались с тем, что я видел сейчас перед собой. Слегка растрепанные волосы, наспех повязанный фартук… Всё это делало гриффиндорку какой-то… обычной. Просто реальной. Повседневной. Той, кого можно всегда увидеть на улицах Лондона.

На стуле, боком развернувшись ко мне, сидел Хьюго. Он бултыхал ногами, недостающими до пола, и барабанил пальцами левой руки по столу. Напротив меня, по ту сторону стола, сидела девочка. Очевидно, Роза. Взгляд прикован к скатерти, но, судя по неосознанным движениям, её мысли были далеко отсюда. Такое непонятное сочетание сосредоточенности и отстраненности. Конечно, в маму пошла.

В маму. Грейнджер теперь мама. Дважды. Черт возьми, кто бы мог подумать. Я даже поверить до сих пор не могу.

И, тем не менее, прямо передо мной сидели два живых доказательства.

— Длако Малфой, — опять хихикнул Хьюго, увидев меня.

Роза подняла голову. Её глаза удивленно округлились, но, пытаясь скрыть это, она повернула голову в сторону Грейнджер.

Глаза. Голубые глаза, как у отца. Что, гриффиндорка, не захотела делиться своим карим цветом? Но оттенок волос дочка всё же у тебя забрала. Каштановые, слегка волнистые. По-детски мягкие на вид. Как же странно видеть сейчас уменьшенную копию тебя, Грейнджер. И пусть глаза у вас разные, но вот сущность, очевидно, одинаковая. Всего несколько секунд хватает, чтобы понять и изучить твою Розу. Её движения, её реакция, её взгляд — всё выдает тебя. Тебя, Грейнджер. С ней, наверное, тоже будет непросто. Хотя, она ведь еще ребенок. Шесть лет, верно? Что она может понимать в этом возрасте…

Но Скорпиус… Нет, он один такой был. По крайней мере, для меня.

— Роза, принеси, пожалуйста, еще один стул, — пробубнила гриффиндорка из-за открытой двери холодильника.

Девочка безмолвно кивнула в ответ и посмотрела в мою сторону. Снова. Всего на секунду. Отвернулась. Поспешно встала и, не поднимая глаз, прошмыгнула между столом и холодильником. Не обращая внимания на меня, вышла из кухни, толкнув ближайшую дверь по коридору. Послышалась какая-то возня. Спустя несколько секунд Роза показалась в проеме той комнаты, держав в руках волшебную палочку.

— Вингардиум Левиоса, — девчонка произнесла это очень четко и внятно, сделав жест ладонью.

Роза двинулась обратно, повернувшись к кухне спиной, и, словно выгуливая собаку на поводке, согнула руку в локте, поманивая летящий в нашу сторону стул.

Эта семейка не перестает меня удивлять. Нормальные дети учатся заклинанию левитации на первом курсе, но, очевидно, мать решила подготовить Розу на пять лет раньше. Конечно, очень по-Грейнджеровски. Наверное, это можно было бы предугадать.

— Чья палочка? — мой голос заставил гриффиндорку отвлечься о сервировки стола.

— Моя, — она пожала плечами, пытаясь за равнодушием скрыть самодовольную улыбку.

Гордишься дочуркой, Грейнджер? Конечно, гордишься. Она наверняка заменит тебя в Хогвартсе, верно? Вторая лучшая ученица за всю историю существования, и та — Грейнджер. Еще одна. Хотя нет, у Розы, наверное, сохранилась фамилия отца.

Уизли.

И ты, гриффиндорка, тоже Уизли.

Какие-то непонятные мысли опять начали загружать голову.

— Что-то не так? — Грейнджер стала внимательно изучать моё лицо. — Ноги болят? Просто ты так скривился, что я подумала…

— Всё в порядке, — я отрицательно покачал головой, пытаясь придать голосу безразличие, но получилось нечто вроде рычания или фырканья.

Гриффиндорка недоверчиво сузила глаза, наверное, размышляя над моим тоном. В конце концов, я не обязан ей отчитываться и вести себя вежливо. Хотя нет, обязан. Вот только делать это… Чувствовать это… Я не собираюсь.

Роза тем временем прошла мимо меня, заставляя стул двигаться следом. Пришлось стать боком, потому что его ножки задели меня по бедру.

— Извините, — девчонка мгновенно помрачнела и виновато опустила глаза вниз.

Какая же она непонятная. Сама Вежливость и Учтивость. Копия ты, Грейнджер. Даже немного раздражает. Странно, правда? Твой сын, как капля воды похожий на ненавистного Уизли, не вызывает у меня практически никаких чувств, но вот Роза… Наверное, она слишком напоминает мне тебя в детстве. В то время было мало хорошего, гриффиндорка. Еще меньше, чем сейчас. Казалось бы… Поступление на Слизерин, ловец по Квиддичу… Что еще нужно, верно? Но нет, для моего отца это было недостаточным. Ничего невыполнимого он не требовал. Всего лишь быть Малфоем. А это не так просто, как кажется, Грейнджер.

Но ты ведь не такая, да? Вы с Роном наверняка всё продумали наперед. Роза и Хьюго обязательно поступят на Гриффиндор, затем сын станет великим и хваленым вратарем их команды, а дочурка всегда будет сдавать СОВ на «превосходно». Какие же вы предсказуемые, Грейнджер. Хотя, правильнее будет называть тебя Уизли. Нет, не выйдет. Пусть хотя бы здесь, в моих мыслях, ты по-прежнему будешь Грейнджер. Жалкая попытка убедить себя, что ничего не изменилось. Так легче, гриффиндорка. Легче существовать, думая, что всё осталось на своих местах, что бег времени остановился.

Что ничего этого не было вовсе.

— Ты куда? — Грейнджер повернулась в сторону Розы, которая в этот момент подошла к брату. — А как же еда?

— Спасибо, мама, мы уже поели, — девчонка взяла Хьюго за руку, помогая ему слезть со стула. — Точнее, мы поедим немного позже. Сейчас не хочется.

— Да ну? — гриффиндорка насмешливо изогнула бровь. — А когда же захочется?

Роза едва заметно метнула взгляд в мою сторону:

— Попозже.

Сказав это, она потащила брата за собой по коридору. Несколько секунд Хьюго послушно шел рядом, но потом высвободил свою руку и вприпрыжку побежал вперед. Девчонка ускорила шаг, осуждающе покачав головой.

— Ты немного промахнулась с именем, — мои губы снова растянулись в полуулыбку.

Я излишне резко плюхнулся на стоящий рядом стул, из-за чего тут же закружилась голова.

— Что ты имеешь ввиду? — Грейнджер поставила передо мной тарелку с какой-то желтоватой кашей и села напротив, обхватив руками горячую чашку.

— Не похожа она на розу… — я немного помедлил, пытаясь правильно подобрать слова, — шипов совсем нет. Уж скорее Примула, чем Роза.

Гриффиндорка подавилась кофе и как-то ошарашено посмотрела на меня.

— Что? — это единственное, что можно было спросить в данной ситуации.

Грейнджер отрицательно покачала головой, заправляя за ухо прядь волос

— Просто удивилась, — её голос был спокойным, что так не соответствовало сбивчивому дыханию.

Как-то по-дурацки всё вышло. Я сам не знал, зачем затеял этот разговор. Просто сказал то, что думаю…

Дочь гриффиндорки действительно не походила на розу. Да, красива, но слишком… покорная что ли.

Вот чушь. Сидеть на кухне у Грейнджер, размышляя над тем, что она неправильно подобрала имя своему ребенку. Её дочь оставила о себе больше впечатлений, чем Хьюго. С ним всё было понятно: рыжий, задорный, шкодный. Роза почему-то казалась интересней. Нет, не интересней. Просто сложней. Со своей детской красотой, каштановыми волосами, голубыми глазами и какими-то не по-настоящему пышными, темными ресницами она выглядела слишком… безобидной и робкой. Ей как раз не хватало шипов. И дело не в возрасте. Просто что-то внутри щёлкает, и автоматически начинаешь доверять ей. Обычно таких детей любят абсолютно все. Плохо лишь то, что и обидеть их может кто угодно. Не то, чтобы я переживал или волновался… Нет, это просто размышления, не более.

— Приятного аппетита, — гриффиндорка указала взглядом на тарелку с кашей.

— Смеёшься? — я отодвинул блюдо в сторону. — Эту размазню ешь сама.

Грейнджер закатила глаза:

— Малфой, не веди себя как ребенок. Твой организм слаб, ему нужно особое диетическое питание, а Огневиски и тушеное филе барашка в меню не входят.

— Я ничего такого и не прошу. Просто сделай мне кофе.

Крепкий, черный, ароматный. И горячий пар над кружкой. Никогда не мог подумать, что это окажется таким запретным и недосягаемым. Во рту всё сводит от желания почувствовать этот обжигающий вкус на языке.

— Нет, — гриффиндорка категорично покачала головой, — никакого кофеина. Каши, соки, супы, в лучшем случае — пюре и протертые фрукты.

— Ты меня за трупа держишь? Сама ешь эту дрянь.

— Я лучше знаю, что тебе можно, а что нельзя. В конце концов, кто из нас медик?

— Никто, — я устало потер переносицу, с завистью разглядывая из-под челки кружку с заветной дозой кофеина, — сама же с тем мужиком в больнице спорила, доказывая, что ты не врач.

Грейнджер раздраженно насупилась, покрепче сжав ложку, которой размешивала сахар. Кажется, я ей здорово надоедаю. Это радует.

— Да, я не врач, — наконец отступилась гриффиндорка, положив локти на стол, — но из нас двоих я больше приближена к понятию медицины.

— Какая твоя настоящая профессия? — не знаю, почему, но всё же захотелось спросить.

— Несколько лет я работала в Министерстве, — Грейнджер нахмурила брови, — ну, знаешь… просто сидела, разбирала отчеты, перекапывала архив, изучала нововведения… Потом уволилась.

— Почему? — аромат кофе сводил с ума, голова уже плохо соображала, но я старался вслушиваться. Зачем-то.

— Не захотела работать после того, как узнала о миротворцах. Я просила, настаивала, пыталась поговорить с министром, но он совершенно не хотел меня слушать, — гриффиндорка сложила руки на груди и неосознанно покачала головой. — Я ушла. Какое-то время не работала. Потом погиб Рон. Хотелось забиться в угол и не видеть никого… Чтобы все оставили меня в покое, просто забыли о моем существовании… Но у меня были дети. Я не имела права… уходить.

Она тут же посмотрела на меня, очевидно, раздумывая, не сказала ли чего-нибудь лишнего. Чего-нибудь, что могло бы меня расстроить.

Я не хочу думать над твоими словами, Грейнджер. Хотя они и продолжают раздаваться в моих ушах.

— Давай договоримся так, — она решила нарушить молчание, — ты же хочешь кофе, верно? Съешь кашу, получишь полкружечки напитка.

— Еще чего, — фыркнул я.

Грейнджер насмешливо изогнула бровь и приблизила чашку к своему лицу.

— Неужели ты можешь отказаться от этого? Потрясающий, крепкий, обжигающий… — её ноздри расширились, втягивая ароматный запах, который доносился до меня.

— Что мне мешает собственноручно сделать себе целую цистерну кофе? — глаза были прикованы к губам гриффиндорки, которые почти касались белого фарфора.

— Я. Я тебе мешаю, — она улыбнулась, — а ты пока еще слишком слаб, чтобы мне противостоять. Так что лучше не сопротивляйся и будь умницей, Малфой.

Мои зубы заскрипели, что заставило Грейнджер улыбнуться еще шире. Всё, что мне оставалось — засовывать ненавистную отвратительную кашу в рот. На вкус эта размазня была еще хуже, чем на вид. Не соленая, не сладкая, проще говоря — никакая.

Гриффиндорка расхохоталась, разозлив меня еще больше.

— Прости, — протянула она, закрывая ладонью рвущиеся наружу смешки, — но ты бы видел себя!

В этот момент Грейнджер надула щеки, свела брови и вытянула губы. Это было настолько… неожиданно, что я чуть не поперхнулся чертовой кашей, которую никак не решался проглотить. Кривлянья были так несвойственны гриффиндорке, что мне с трудом удалось удержать еду во рту от подкатившегося приступа хохота. Пришлось закрыть глаза и глубоко вдохнуть воздух. Послышался звук отодвигающегося стула. Грейнджер, наверное, встала из-за стола.

— Вот и молодец, — раздалось справа от меня.

Вдруг что-то коснулось моей головы, немного взъерошивая волосы. Раздался звук удаляющихся шагов. На губах упрямо расползалась улыбка, которую я уже возненавидел.

В последнее время всё вокруг меня постоянно меняется. И я ненавижу это чувство беспомощности. Движение и течение чего-то непонятного, чего-то, независящего от меня, приводит в ступор. Это то же самое, что сидеть и наблюдать, как слишком стремительно вырастает растение, семена которого ты посадил пятнадцать минут назад. И всё, всё это — мимо тебя, хотя непосредственно связано именно с тобой. Эти дни мне казалось, что я нахожусь в какой-то непонятной коме или просто смотрю на себя со стороны. Вижу, что реже на лице появляются складки между бровей, чувствую, что угнетенность становится податливой. И это всё неправильно, черт возьми! Каждый сантиметр тела дышит свободнее, а боль в груди постепенно утихает. Не физическая — моральная. И я ненавижу себя за это. Хватаюсь за ускользающие чувства, пытаюсь вновь впитать их силу боли и обреченности, но вместо этого остается довольствоваться отголосками.

Но всё по-другому с ощущением вины. Оно вдавливается в грудь, сверлит виски и мешает двигаться. Каждый шаг — боль, потому, что я не заслуживаю этих шагов. Тяжелое, убивающее чувство в паре с такими же мыслями. Я потерял его. Я не сумел спасти своего сына. Я виноват.

Грейнджер. Она по-прежнему делает всё, чтобы заставить меня поедать горсти разноцветных пилюлей и запивать всё это тошнотворно-сладким сиропом. Вкус медикаментов уже давно впитался и отпечатался на языке. Хоть землю жри — всё равно чувствуется лекарственная смесь во рту. Умелая гриффиндорка всё обставляет так невинно, будто ангел в белом халате, черт возьми. Отвлекает меня расспросами или своими детьми, приправляя очередную порцию каши-размазни каким-нибудь порошком из таблеток. Думает, что я не замечу. Глупая. Хотя, не такая уж и глупая, раз ей удается до сих пор кормить меня своими сиропами.

Они постоянно рядом. Её дети. Хьюго и Роза. Иначе и быть не могло — они же, в конце концов, живут здесь. Это я «погостить» пришел. Лишний. Впрочем, примерить это слово на себе почему-то не получается. Эти дети… слишком наивны и не так воспитаны, чтобы их раздражало присутствие чужого человека в доме. Хьюго мал, его совершенно не заботит то, что я постоянно торчу в соседней комнате. По-другому дело обстоит с Розой. С самого начала стало понятно, что она похожа на мать. Значит, не глупа. Раз не глупа, то у неё должны быть вопросы. Кто я? Откуда я? Когда, наконец, свалю из их семейства? Зачем её мать вообще заботится обо мне? Но нет, младшая копия Грейнджер не расспрашивает меня ни о чем, в то время как Хьюго не замолкает ни на секунду, рассказывая мне всё о себе, любимой мамаше и вредной сестре. Всего два года. Роза старше брата на пару лет, но ведет себя совершенно иначе. И дело даже не в возрасте, а скорее в генах. Младшая дичится меня, держится стороной, старается избегать взглядов, пока старшая Грейнджер всеми силами пытается переключить мое внимание на сына. Не для того, чтобы я сблизился с ним, а для того, чтобы не интересовался Розой. В последние дни мне всё чаще начинает казаться, что гриффиндорка хранит какой-то особенный секрет, заключенный в теле голубоглазой копии. Грейнджер явно не хочет, чтобы я изучал её дочь, а я именно этим и занимаюсь. Неосознанно. Не специально. Просто иногда ловлю себя на мысли о том, что стараюсь запомнить и найти смысл в каждом движении этой маленькой девчонки. С ней что-то не так. Причем именно для меня. И Грейнджер знает это. Она будто боится, что я тоже раскрою неведомую тайну. А может, гриффиндорка опасается меня. Думает, что я причиню какой-то вред. Тогда почему стережет именно дочку, не волнуясь о тех минутах, которые Хьюго проводит со мной? Или, может, Грейнджер просто пытается сблизить меня с сыном, чтобы я замещал себе Скорпиуса? Бред. Полный бред. Хотя, зная чрезмерное благородство гриффиндорки, она способна и не на такие идиотские убеждения.

* * *

Глаза сонно раскрылись из-за какой-то возни вокруг. Шелест пакетов и звук расстегивающейся молнии. Грейнджер металась по комнате и торопливо засовывала какие-то вещи в открытую сумку. Скомканный халат, несколько пузырьков в руках и небольшая книга под мышкой. Я потер глаза ладонью и перевел взгляд на часы. Два ночи.

— Куда-то собралась? — от звука моего голоса гриффиндорка вздрогнула и обернулась.

— Прости, не хотела тебя будить, — она виновато улыбнулась и продолжила перерывать содержимое ящиков комода.

— Ты не ответила на вопрос.

Сказав это, я ожидал, что гриффиндорка закатит глаза и пробормочет нечто вроде: «Я не должна тебе отчитываться», но вместо этого Грейнджер удивительно спокойно произнесла:

— Из госпиталя прислали патронуса. Привезли какого-то тяжело больного. Нужна моя помощь.

— И ты, разумеется, не смогла отказать.

Гриффиндорка посмотрела на меня, как на идиота:

— Конечно. Там же живой человек, Малфой! Я должна сделать всё, что в моих силах.

Да, Грейнджер, в этом ты вся. Кто бы сомневался.

— А зачем берешь так много вещей?

Она могла бы и не отвечать. Могла бы не обращать внимания. Да и я не должен интересоваться, но этот разговор переходил во что-то само собой разумеющееся.

— Не знаю, как долго мне придется оставаться в госпитале, — она пожала плечами, и, достав еще один пузыречек, начала собирать в пучок распущенные волосы, — но завтра меня точно дома не будет. Хорошо, что ты проснулся: мне нужно попросить тебя кое о чем...

Она замолчала, наблюдая за моей реакцией. Какая, черт возьми, может быть реакция у человека в два часа ночи, который спит в гостиной своей бывшей ненавистной однокурсницы…

— Ну и? Не тяни.

Грейнджер выдержала паузу, потом неуверенно произнесла:

— Тебе придется присмотреть за детьми.

Тоже мне, удивила. Будто с самого начала было не понятно, что кому-то из взрослых нужно позаботиться о Хьюго и Розе. Единственное, что мне было интересно, так это...

— Кто же раньше оставался с ними, пока я не появился?

— Бабушка, — гриффиндорка продолжила собираться, перепроверяя содержимое сумки и карманов куртки. — Я могла бы попросить её, но думаю, Молли Уизли не особо обрадуется, вновь увидев тебя в доме, который они с Артуром помогли купить нам после рождения Розы.

Во всей этой фразе было что-то не так. Что-то, цепляющее внимание. И до меня, наконец, дошло:

— В каком смысле «вновь увидеть тебя»?

Грейнджер небрежно перевесила сумку через плечо, сдувая со лба упавшую прядь волос:

— А кто по-твоему следил за детьми, когда я привезла тебя к себе? Прятать тебя было бессмысленно, ты ведь не снитч по размерам, верно? Молли помогла мне с готовкой и уборкой, пока я занималась тобой в первый день.

— И как же мать Рона отреагировала, увидев меня?

— Обычно, — уклончиво ответила гриффиндорка и посмотрела на часы, — мне уже пора. Позаботишься о них, ладно?

Дождавшись моего кивка, Грейнджер апарировала.

Дверь соседней комнаты приоткрылась. Из проема высунулась голова Хьюго. На заспанном лице виднелся едва заметный отпечаток подушки или одеяла. Должно быть, сын гриффиндорки услышал хлопок, и это разбудило его.

— А где… — ребенок зажмурился и широко зевнул, — … мама?

— Она ушла в больницу. Всё в порядке, иди спать.

Хьюго кивнул и закрыл дверь комнаты. Очевидно, он уже привык к тому, что Грейнджер ночами шастает по госпиталю.

Я повернулся на другой бок, чтобы включенный свет не бил в глаза. Надо бы встать, нажать выключатель, но… лень. Откровенно и убийственно лень. Глаза уже слипаются, а спать не хочется. Как на зло. Самое худшее состояние, когда мышцы вяло поддаются движению, а мысли бурно реагируют на всё вокруг. Отвратительно.

Интересно, как мне быть с тем, что Грейнджер слиняла и теперь придется заботиться о её детях? Если бы всё это происходило в Малфой-мэноре, то проблем не возникло бы. Несколько эльфов-домовиков могли всё уладить. Но у гриффиндорки нет эльфов. Конечно, она же со школьных времен боролась за их свободу. Было бы глупо предположить, что её принципы изменились. И что теперь делать? Я не умею готовить. Нет, конечно, пару яиц поджарить смогу, но… Но у нас всем этим занимались домовики или Астория, когда ей становилось скучно. Еда жены не отличалась особенными изысками, но уж точно была вкусней той размазни, которую заставляет есть Грейнджер. Да-да, правильное и полезное питание, которое однажды сведет меня в могилу. А по сути… не этого ли я хотел? Да, пожалуй. Но сейчас нет времени думать об этом. Мысли заняты тем, как я буду кормить детей гриффиндорки.

Дожили, твою мать.

Уснуть всё равно не удавалось. Я встал и побрел на кухню, зевая так, что глаза заслезились. Идиотское состояние.

Руки неосознанно начали перерывать содержимое шкафчиков. Крупы, печенье, хлопья, несколько завалявшихся конфет с надорванными фантиками и прилипшими крошками, початая пластмассовая банка с какао, какие-то специи и приправы. Не густо. Внутренности холодильника тоже особо не порадовали. Не то, чтобы я ожидал увидеть свиной стейк или ведро черной икры, но всё же… Десяток яиц, остатки шоколадного торта, свежие фрукты и овощи, молоко и кастрюлька с кашей. Неужели твои дети едят это? А где же всякие вкусные, острые, жирные и невероятно вредные блюда, которые едят в обычных семьях? Ты жестока, Грейнджер. Я потянулся к дверце последнего шкафчика, висящего левее холодильника. С губ самовольно сорвался свист. Ничего себе, гриффиндорка, а ты у нас не такая уж и невинная, и три пузатые бутылки огневиски прямое тому доказательство.

Алкоголь. Вкусный, обжигающий горло и согревающий кровь изнутри. Горьковатый, терпкий, одурманивающий — вот лучший сироп, Грейнджер. Хотя, была бы ты здесь, вряд ли бы со мной согласилась. Я подкинул одну бутылку в воздухе, перебрасывая её из левой руки в правую. Слегка потрепанная этикетка говорила о том, что пойло здесь стоит не первый год. Гриффиндорка, ты, должно быть, путаешь огневиски с вином? Открою секрет: это разные напитки, и дешевое пойло с веками не станет лучше, как коллекционный напиток. Впрочем, сейчас я бы и от медицинского спирта не отказался, но… Но ты повесила на меня детей, и я теперь в ответе за них. Понадеялась на мою разумность, да? Знала, что не смогу себе позволить это, верно? Ладно, чушь. Ты просто не ожидала ночной вести и не успела толком обдумать ситуацию. Хотя, ставлю сто к одному, ты нашла уже уйму минусов и недостатков, оставляя меня с детьми. Но у тебя просто не было другого выхода.

Ноги самовольно побрели к гостиной. Теперь мягкое тепло постели погружало в полудрему. Мысли о предстоящих заботах медленно отходили на второй план. Так не долго и в домохозяйку превратится… «Опять свет забыл выключить,» — мелькнуло в голове. Ладно, черт с ним.

* * *

Я повернулся, разминая затекшую ото сна шею. Раздался характерный хруст. По всему телу разливалась физическая бодрость. Приятно чувствовать себя… живым.

Настенные часы слева от меня показывали восемь. Никаких следов пребывания Грейнджер не было. Обычно по утрам из кухни уже тянулся аромат кофе и вонь очередной полезной кашки. И, как всегда, кофе — гриффиндорке, размазня — мне. Замечательно. Сейчас, по крайней мере, никакого запаха не было, да и из-за соседней двери открытой спальни никто не шелестел книжными страницами. Это было даже странно — начинать день в квартире Грейнджер без самой гриффиндорки.

Я осторожно приоткрыл дверь детской спальни. Хьюго еще спал, а Розы уже не было в кровати. Ноги повели по направлению к кухне. Первое, что удалось увидеть — маленькая рука, придерживающая открытую дверцу холодильника, торчащий край махрового халата и босые ступни, приподнятые на носочки. Роза что-то напевала себе под нос.

— Что ты делаешь? — звук моего голоса заставил девчонку вздрогнуть.

Они с матерью реагируют одинаково. Это даже забавно.

— Хочу приготовить завтрак, — сказала голубоглазая, по-прежнему не показываясь из-за дверцы.

— Я тебе помогу.

— Как будто у тебя есть выбор, — всё так же невозмутимо произнесла Роза, едва слышно хихикнув.

Несколько секунд я думал, что мне послышалось. Нет, фраза нормальная, но уж какая-то… взрослая, несвойственная этой девчонке-одуванчику.

— Мама наверняка просила тебя позаботиться о нас, верно? — спросила дочь гриффиндорки, доставая пакет молока и закрывая холодильник.

Что-то было не так: то ли её рассуждения, то ли свободность в разговоре, а может, «тыканье» мне или всё вместе взятое. Не представляю, как вести себя с этим ребенком.

— Верно. Грей… То есть, твоя мама попросила меня об этом.

— Хорошо, — кивнула Роза и указала взглядом на плиту, — ты жаришь яичницу, а я делаю какао. Идет?

— Идет, — улыбка самовольно расползалась по губам.

Какая же она странная, эта девчонка. Прям как её мать. Вот только с каких пор они способны заставлять меня улыбаться — это вопрос.

Я подошел к холодильнику и достал три яйца. Потом, немного пораскинув мозгами, взял еще два. Раскаленная сковорода зашипела, когда по ней начал расплываться белок. Сзади меня раздался скрип кухонной полки: Роза не дотягивалась до ручки шкафчика. Думал помочь девчонке, но она предостерегающе покачала головой:

— Я сама.

Голубоглазая подставила стул и, победоносно улыбнувшись скорей себе, чем мне, достала какао. Уже подогретое молоко разбавляло коричневые гранулы, наполняя воздух кухни сладковатым запахом.

— Готово, — сказала Роза, посмотрев на меня. — А у тебя?

— Тоже, — я коротко кивнул и взглянул на яичницу.

Как оказалось, на остатки яичницы, потому что блюдо, мягко говоря, пережарилось.

— Может на вкус лучше, чем на вид? — обнадеживающе спросила девчонка, приподняв одну бровь.

Я лишь пожал плечами и, вывалив содержимое сковороды на тарелку, отломил вилкой кусочек яйца. На зубах неприятно захрустела пенка, наполняя рот привкусом горелого. Роза захохотала.

— Прости, но ты так смешно морщишься! — её смех был таким заразительным, что я с трудом не усмехнулся в ответ.

Да, Грейнджер, вы с ней точно родственницы.

— Ладно, давай так: твой кулинарный шедевр мы выкинем, а на завтрак зальем хлопья молоком.

Я лишь кивнул, радуясь, что испортил только два яйца, так как больше на сковороду не влезло. В конце концов, неизвестно, когда вернется гриффиндорка, а где здесь ближайший магазин, я понятия не имею.

Неудавшийся завтрак отправился в мусорное ведро. Как это всё странно: торчать здесь, на кухне Грейнджер, признавая, что я нихрена не умею готовить, и при этом чувствовать себя взрослым идиотом рядом с дочерью гриффиндорки.

Роза тем временем залила молоком хлопья.

— А мама еще не плишла? — раздалось позади нас.

Хьюго стоял в пижаме, сонно потирая глаза.

— Нет, — ответила голубоглазая, проведя рукой по рыжим волосам брата, — давай завтракать?

— Давай, — мальчишка улыбнулся ей в ответ, но всё-таки отодвинул от себя её руку.

Роза помогла ему залезть на стул и пододвинула тарелку с набухшими кукурузными хлопьями.

Я наблюдал за всем этим со стороны, мысленно отмечая, что дочь гриффиндорки давно признала себя ответственной за брата. Наверное, будь у Грейнджер младший брат или сестра, она вела бы себя точно так же. В этом я практически уверен. Конечно, гриффиндорская порода. Это не просто факультет, это, скорее, чертова позиция жизни.

— А ты почему не ешь, Длако Малфой? — спросил ребенок, вновь усмехнувшись над моим именем.

Наверное, глупо было бы злиться на него. Эти смешки скорее ирония, чем сарказм. Хьюго еще слишком мал, чтобы быть таким, как… Как я. Да уж, «отличное» сравнение.

Ковырять ложкой в тарелке не хотелось. Единственное, за что сейчас стоило взяться, так это приготовление горячего кофе. Свежий горьковатый запах наполнил кухню. И теперь я даже мог бы позлорадствовать. Ты там, Грейнджер, на работе, среди истекающих кровью полутрупов, а я здесь, за столом твоей кухни, выпиваю целую (слышишь, гриффиндорка — целую, не половину) кружку кофе. Да, это до сумасшествия забавно. Впрочем, я и так сошел с ума. Причем давно, Грейнджер. Наверное, с тех пор, как ты влезла в мою смерть.

— А когда мама велнется? — спросил Хьюго, отвлекая меня от мыслей.

— Точно не сегодня, — ответила его сестра, хотя вопрос был адресован мне.

— А почему не сегодня, Рози? — продолжил сын Грейнджер, болтая ногами под столом.

В голове невольно отметилось: мальчишка почему-то выговаривает букву «р» только произнося имя сестры. Еще один плюс в защиту того, что они часто оставались без матери, и голубоглазая примеряла на себе эту роль.

Знаешь, Грейнджер… ты дура. Нет, правда, если бы у меня были дети… Если бы мой Скорпиус был жив, я бы не смог уходить так часто. Впрочем, тебя с какой-то стороны тоже можно понять — детей надо чем-то кормить. Но, зная тебя, гриффиндорка, готов поспорить, что ты ходишь на эту работу не только из-за денег. Конечно, надо же спасать чужие жизни, верно? Как же иначе… Мать Тереза, черт возьми.

— Потому, что маме нужно вылечить людей, — так же размеренно ответила девчонка. — Хьюго, сиди спокойно и не дергай ногами.

Мальчик обиженно посмотрел на сестру, которая не отвлекала своё внимание от еды, но всё же перестал баловаться. Да, Грейнджер, твоя копия унаследовала любовь к нотациям и нравоучениям. Тебе не придется заставлять её прилежно учиться — сама наверняка будет зубрить учебники от корки до корки. А вот на счет твоего сына я сомневаюсь. Судя по тому, как учился его отец, не думаю, что ты сможешь что-то изменить. Это даже не привычка, это что-то внутри — такая маниакальная любовь к лидерству среди тех, кто привык проводить дни в тоннах пергаментных страниц.

— А что тогда мы будем делать целый день? — не унимался Хьюго.

— Как обычно, — пожала плечами Роза и вопросительно посмотрела на меня, будто среди присутствующих только я знал, что она подразумевает под этим «как обычно».

Твою мать, Грейнджер. Когда-нибудь я тебе отомщу и заставлю пролететь марафон на метле. И, судя по твоим «успехам» на школьном уроке мадам Хуч, это будет очень смешно. По крайней мере, для меня.

Уже неделю. Целую чертову неделю она не ночует дома. Приходит часа в четыре-пять утра, на цыпочках крадется в свою комнату, думая, что никто и не заметил её отсутствия. Но я же замечаю. Может, Роза тоже видит, но не придает значения. Какая же ты идиотка, Грейнджер. Появляешься на несколько часов днём, готовишь и по возможности убираешь, хотя чище не становится. У тебя катастрофически не хватает времени на семью. Ты же у нас спасаешь жизни, верно? Бред. Здесь что-то еще помимо работы. Да, днем ты идешь на свидание со скальпелем, а вот в чьем окружении проводишь ночь — это уже вопрос. Думаешь, я тупоголовый и вместе с тем слепой кретин? Ошибаешься, гриффиндорка. Тебя глаза выдают. Ах да, ты же сказала, что они у тебя так светятся потому, что «чуть ли не каждый день удается вытащить кого-нибудь с того света». Ты сама-то веришь в подобную чушь? Лично я — нет. Впрочем, мы взрослые люди и можем сами разбираться, с кем и где ночевать. Вот только у тебя дети, Грейнджер. Сын, который когда-нибудь разбомбит дом, как его пресловутые дяди-близнецы, и дочь, поведение которой я, наверное, никогда не смогу предугадать и объяснить. Если бы мой Скорпиус… Если бы он был жив, никакие другие люди не волновали бы меня. А ты просто глупа, гриффиндорка. Врешь детям. Но меня обманывать бесполезно. Ты уходишь к больным, а возвращаешься от него. От кого-то. И это лишь твоё дело, знаю. Но я завидую. Чему? Твоему идиотизму, ведь, имея рядом тех, кто больше всего дорог в этой жизни — своих детей — ты тратишь время на какого-то … На какого-то ублюдка, который делит с тобой постель на протяжении всей этой недели. Не отрицай, Грейнджер. Иначе ты бы не возвращалась домой, как вор, прокрадываясь в свою спальню. Не включала бы душ в половине шестого утра, чтобы смыть его прикосновения. Не отрицала бы, что легла спать намного позже десяти. И я бы не замечал, что пуговицы твоей блузки неправильно застегнуты, хотя, когда ты уходила, с одеждой всё было в порядке. Интересно, как ты раньше выкручивалась? Врала Молли и убегала к нему на ночь? Или у вас началось всё только на этой неделе? Впрочем, не имеет значения. Это, всё-таки, твоя жизнь, а не моя. И ты упускаешь своих детей, а не моих. Значит, не должно волновать.

Знаешь, что действительно хреново? То, что Роза верит тебе. Хьюго слишком мал, чтобы вообще думать о матери плохо, а ведь дочь… Нет, с твоей голубоглазой что-то не так. Её мысли… Это всегда нечто необъяснимое, непонятное, слишком… взрослое. Слишком разумное. Совсем не детское. А ведь девчонка действительно доверяет тебе. Не замечала, какие взгляды косо летят в мою сторону, если я намекаю на твою ложь? Убийственные взгляды. Дерзкие и угрожающие. Правда, у меня они вызывают лишь усмешку. Роза… какая же она глупая, раз верит тебе. Интересно, как дочурка отреагирует, узнав, что ты спишь с кем-то? Что ты вышла из траура? Хотя, может, голубоглазая и не помнит отца. Хьюго точно не знает, кого он называл папой. Но Молли со своей рыжей дружиной точно не позволят забыть о Роне. Так что аккуратней, Грейнджер. Рано или поздно вы попадетесь, и придется познакомить родных с новой пассией. А может, это не любовь? Может, ты просто снимаешь стресс с помощью секса? Вымещаешь на ком-то усталость, совмещаешь приятное с полезным…

Ненавижу тебя, гриффиндорка. Ты не умеешь ценить их. Я пока плохо знаю твоих детей, но такими темпами мамой они станут называть меня, а не тебя. Бред, конечно. Зато логично. Захотелось погулять, Грейнджер? Вспомнить, что еще молода и довольно-таки хорошо выглядишь? Что ж, гуляй, гриффиндорка. Уходи к нему каждую ночь, как и предыдущую неделю. Отдавайся ему, позволяй прикасаться к себе, показывай, какой ласковой можешь быть… Спи с ним. Я пока позабочусь о Розе и Хьюго. И если они станут доверять мне больше, чем тебе — тогда всё будет справедливо. Мне не нужна их близость. Я просто не хочу, чтобы они упали. Сломались. Выросли слишком рано. Гуляй, Грейнджер. Но ты идиотка.

Ты идиотка. И я ненавижу тебя за… за всё.

* * *

Очередное утро вранья. Сколько можно? Ты уже пятнадцать минут мешаешь ложкой остывший кофе, хотя ни разу так и не прикоснулась к нему губами. Рассеянная. С чего бы вдруг.

— Что, тяжелая выдалась ночка? — всё же я не могу удержаться от сарказма, чувствуя усмешку на лице.

— Ты о чем? — спрашивает гриффиндорка, подняв глаза на меня.

— Кофе давно остыл. И, наверное, сахар растворился минут тринадцать назад.

Она недоуменно смотрит на белый фарфор кружки, потом вяло улыбается и отодвигает «завтрак» от себя.

— Да, трудности с пациентом, — вяло проговаривает гриффиндорка, пряча взгляд под челкой.

Ну да, кто бы сомневался. Что, Грейнджер, поссорились? Какое горе. Не волнуйся, всё образумится… А пока я позволю, чтобы в каждом моем движении проскальзывало злорадство и неверие.

— Это тот, которого неделю назад привезли? — Роза, очевидно, заметила мою ухмылку и решила разбить неправильное мнение о маминой работе.

Гриффиндорка смотрит куда-то вдаль окна, даже не обращая внимания на дочь. Скорее всего, Грейнджер просто не слышала вопроса голубоглазой. Ты до смешного глупа и до отвращения хитра, гриффиндорка. Каждый твой взгляд, каждое твоё движение — чисто рефлекс, не более. То ходишь, как робот, то носишься по дому, словно тебя бладжером по голове огрели. Не думаю, что ты способна так переживать за пациентов. Нет, здесь нечто другое. Я бы даже сказал, кто-то другой. Кое-кто особенный, верно? Делай, что хочешь. Мне всё равно. Мне практически всё равно.

Единственное чувство, которое связывает меня с тобой — зависть. Может, немного неприязнь. Или откровенная ненависть. Это неважно. Может, и важно, но я пока не могу разобраться с этим. А вот зависть ощущаю очень отчетливо. Она бурлит, собирается горячим комком в горле, оседает на висках, заставляет стискивать зубы. И всё, всё это происходит, когда ты в очередной раз прокрадываешься в свою спальню. Но это просто зависть. Не более.

— Мама, а ты сегодня с нами останешься? — Хьюго посмотрел на Грейнджер, медленно поедая макаронины, которые надел на пальцы.

Несколько секунд гриффиндорка молчала, но потом, очевидно, до неё дошло, что второй раз подряд игнорировать вопросы детей будет странно.

— Нет, милый, — она встала и, подойдя к сыну, чмокнула его в рыжую макушку, — мне и сегодня нужно уйти. Будь умницей, ладно?

Грейнджер спросила это совершенно машинально, потому что не стала дожидаться ответа и пошла в сторону своей комнаты. Я мельком посмотрел на Розу. Девчонка осуждающе покачала головой, но, поймав на мне свой взгляд, попыталась скрыть растерянность. Не нравится не понимать происходящую ситуацию, голубоглазая? Да, мне тоже. Вот только я догадываюсь о причинах её поведения, а вот ты — нет. Точнее, я убежден. А ты никогда не поверишь. Естественно, это же твоя мать… как же иначе.

Гриффиндорка вновь появилась в проеме кухни, наспех застегивая как всегда белоснежный халат. Мне порой даже интересно, когда она успевает его постирать и погладить? Конечно, знаменитая и хваленая аккуратность, вызывающая у всех вокруг приступ тошноты.

— Мне уже пора, — Грейнджер сдула нависшую на лоб прядь волос, — не шалите тут особо, хорошо?

— Ничего не обещаем.

— Всё, я побежала, — гриффиндорка послала детям воздушный поцелуй.

— Мам, посмотри на обувь, — Роза указала взглядом на ноги Грейнджер.

Гриффиндорка опустила глаза и, тихо чертыхнувшись, метнулась переобувать мягкие комнатные тапки. Спустя несколько секунд раздался характерный щелчок. Она уже апарировала.

— А что мы сегодня будем делать? — спросил Хьюго, и два детских лица уставились на меня. — Я не хочу «как обычно», потому что «как обычно» — уже скучно.

— Ну… — я выдержал паузу и картинно закатил глаза, — есть у меня одна идея…

Почему бы и нет? В конце концов, туда давно тянет. Да и дети Грейнджер смогут немного развеяться, раз у матери не хватает времени на них.

* * *

Тяжелый и вместе с тем влажный речной воздух ударил в нос. Над головой раскинулось пасмурное небо, хотя ветер еще совсем теплый, и ничто не предвещает дождя. Под ногами шелестит прибрежная галька. Таким я и запомнил это место. Вилькье. Кажется, будто ничего не изменилось.

— О! Мы будем купаться? — Хьюго отпустил мою ладонь и стремительно зашлепал к реке.

— Нет, — мне едва удалось его остановить, — здесь не купаются.

— А зачем тогда тут налили воду? — рыжий непонимающе нахмурился.

Я пожал плечами. А и вправду, зачем? Точнее, как мне объяснить четырехлетнему ребенку, что многие романтики прутся на берег, чтобы часами глазеть на горизонт и размышлять о вечном?

— Ладно, а куда мы пойдем? — спросил Хьюго, поняв, что не дождется ответа на первый вопрос.

— Увидишь.

Да, для ребенка нет ничего хуже, чем ожидание. Просто нельзя упускать такую возможность — помучить этого мальчишку, ведь он так смешно фыркает, когда злится…

— Это же Сена, верно?

Я посмотрел на Розу. Она заворожено обводила взглядом раскинувшуюся у её ног реку.

— Да, это Сена.

Голубоглазая присела на корточки и провела рукой по стеклянной глади воды:

— Теплая…

Несколько секунд я просто пытался понять, что не так. Было нечто такое в её движениях… Что-то, заставляющее биться сердце быстрее, заливаясь в изменяющемся ритме. Мысли медленно переползали по голове, но так и не вносили ясность. В висках медленно нарастало напряжение.

Спустя минут пятнадцать мы стояли около моего дома. Точнее, около виллы родителей. Найти дорогу было просто — в детстве я слишком часто возвращался назад по темноте. Дверь с противным скрипом отворилась. В нос ударил запах сырости и пыли. Сколько мы не были здесь? Десять лет? Больше? Да, больше. И, тем не менее, строение неплохо сохранилось. Конечно, каждый сантиметр дощатых стен прихожей покрывали огромные узорчатые паутины, но это было естественным. Грязь и ощущение пустоты. Видно, что здесь давно не были люди. Это просто чувствуется. Но я привел их сюда не для того, чтобы погружаться в ностальгию. Так и не осмотрев толком дом, я вернулся на улицу.

Несколько поворотов, извилистая, но не заросшая тропинка, и мы на месте. Шум маленького водопада доносился на протяжении десяти минут. Приятно понимать, что хоть здесь ничего не меняется.

Каменные пороги невысоки, можно спокойно прыгать в воду. Дно неглубокое. По крайней мере, таким я помню это место. Сейчас, как и раньше: всё вокруг увито деревьями и прочей зеленью, этот уголок скрыт в тени, и лишь кусочек маленького песчаного берега расплавляется под солнцем именно в этот час дня. Место небольшое и неприметное. Как раз такое, в каком я нуждался в детстве. Просто сидеть тут. Не любоваться. Не наслаждаться. Даже купаться лишь из-за жары. Просто быть наедине. Вдали от родителей. Вдали от себя.

— Ух ты, — Хьюго задрал голову, рассматривая падение воды с пяти метров, — можно я искупаюсь?

— Только около берега, — Роза предостерегающе перевела взгляд с брата на меня.

Ей хватило одного моего кивка, чтобы понять: я послежу за ним.

— Так не честно, — рыжий начал вяло сопротивляться, — почему ты всегда далеко заплываешь, а я на белегу должен сидеть?

— Может, потому что я умею плавать? — голубоглазая слегка усмехнулась и, развернувшись, пошла к уступам. — Я прыгну, ладно? Аккуратно.

Она медленно взобралась на земляной выступ, тот, что был пониже — метра два над водой.

— Вот смотри, смотри, — тихо шепнул Хьюго, очевидно, боясь, что сестра услышит, как его восхищают её действия.

Тем временем Роза уже приготовилась к прыжку. Её тело сгруппировалось. Взгляд направлен на водяную гладь. Лицо сосредоточенное и вместе с тем явно предвкушающее восторг. Секунда — и дочь Грейнджер отрывает ноги от земли, поджимает под себя, и, перевернувшись, погружается головой в воду. Брызг совсем мало. Роза выныривает и, жадно улыбаясь, открывает глаза.

И всё вокруг переворачивается. Передо мной Скорпиус, который только что вынырнул из нашего бассейна после очередного прыжка с вышки. Он наслаждается каждой секундой. Впитывает в себя удовольствие, получаемое от воды. Как и всегда.

Теперь всё ясно, как дважды два. Вот почему гриффиндорка старалась отгородить меня от дочери. Голубоглазая слишком похожа на него. Я должен был… Должен был заметить это раньше. Несвойственные детям мысли, слишком взрослые и разумные фразы, недоверие и вместе с тем открытость… Но, наверное, нужно было увидеть, чтобы понять. Увидеть, как она погружается в воду, с каким азартом отдается наслаждению.

Закрыть глаза. Сильно зажмуриться. Глубоко вдохнуть воздух, ощущая боль в груди. Досчитать до десяти, чтобы успокоиться.

Бесполезно.

В голове по-прежнему лицо Розы. В ушах голос сына. И эта гремучая смесь сводит с ума. Просто внутри что-то щелкает, и становится трудно. По-настоящему трудно. В висках накапливается нечто тяжелое, вяжущее, разрывающее морально. По венам растекается горячий, обжигающий страх. Боль. Сумасшествие. Волнение. Руки трясутся так же, как и каждая клетка тела.

— Мы уходим.

— Что? Почему? Мы ведь только что плишли!

Я не вижу, но догадываюсь: Хьюго. Он по-прежнему не выговаривает «р». Неважно. Прости, я сейчас не смогу себя перебороть. Секунда — и мы уже в доме Грейнджер. На кухне. Меня трясет. В голове всё путается. Перед глазами пелена. Воздуха не хватает. Боли слишком много и одновременно — мне не удается насытиться ею. Странным образом она проникает внутрь, в самую глубокую часть покалеченной души, и в то же время проходит мимо, уплывает сквозь пальцы, как бы я не пытался за неё ухватиться. То же самое, что держаться за воздух — быстро упадешь. И мне кажется, что еще чуть-чуть и я тоже упаду.

— Роза, присмотри за братом, — это всё, что мне удается выдавить из себя, придерживаясь за дверной косяк.

— А что… — она не договаривает, надеясь, что я сама расскажу.

Но я не могу. Ни сейчас, ни потом. Потому, что внутри всё рушится и обрывается. Снова.

— Присмотри за братом… пожалуйста… — поворачиваю голову в сторону девчонки и открываю глаза.

На секунду. Всего на секунду, но ей хватает увиденного. Интересно, что сейчас перед ней? Глаза зверя? Лицо помешанного? Не знаю. Но мне достаточно и того, что Роза коротко кивает и уводит ничего не понимающего Хьюго вглубь дома.

Я осматриваюсь. Пытаюсь что-то найти глазами, вот только что именно — не знаю сам. Просто куда-нибудь упереться, о чем-то задуматься, лишь бы отделаться от этой пугающей пустоты. Холодные, липкие щупальца забираются под одежду, впиваются в кожу, пожирают внутренности. Это … сложно. Даже дышать трудно. В глазах всё темнеет.

Вода и холодный душ не помогут. Нужно другое. Больше по памяти, чем воочию, передвигаю ноги в сторону кухонного шкафчика. Пузатая бутылка огневиски стоит на своем месте. Будто специально для меня. И это сейчас необходимо. Категорически запрещено для здоровья, но панически нужно для души. Или что там у меня место неё. Жалкие, искалеченные и украшенные кровоточащими ранами швы, заплатки, которые вот-вот расползутся, и я просто развалюсь на части. Снова.

Трясущиеся пальцы не с первого раза откручивают пробку запечатанной бутылки. Стакана нет по близости, да сейчас и не до этого. Какая к черту этика, когда каждую секунду рискуешь потерять сознание от этого чувства жгучей тошноты, когда всё человеческое, что осталось внутри, грозит вырваться наружу.

Губы чувствуют горьковато-сладкий привкус алкоголя. Горячее, терпкое пойло разливается по горлу. Во рту саднит, но мне нравится это ощущение. Напомнить себе, что еще жив. Что могу чувствовать. По-крайней мере, осязать. Глоток за глотком. Легче не станет, но хотя бы появится возможность вернуться в реальность, выпасть из этой гнетущей паутины. Сердце начинает ныть, словно его перемалывают в мясорубке и снова собирают, лепят, как пластилиновое. Пульс раздается в ушах. Виски болят, будто в голове сверлят чем-то острым. Кажется, такое состояние гриффиндорка называла «нервным». Легче сказать «полутруп». Что бы ты сейчас сделала, Грейнджер? Отняла бы бутылку, наорала, прочитала лекцию… Плевать. Хотя, забавно представлять тебя здесь, рядом. Рядом.

Бутылка становится легче. А боль внутри — тяжелее. Отчетливее. Только теперь не различить — моральная или физическая — они смешиваются воедино, убивая всё живое, что еще осталось во мне.

— Какого черта, Малфой?!

Я слишком резко обернулся, из-за чего помутнело в глазах. Когда зрение немного восстановилось, стало понятно: Грейнджер. Не слышал, что она пришла. Сейчас начнет…

— Позволь узнать, почему ты… нахально выпил целую бутылку?! — она сложила руки на груди и свела брови.

Не целую.

Я перевел взгляд на огневиски. А нет, ты права, гриффиндорка. Целую.

— Ну и? — Грейнджер оперлась о дверной косяк.

— Ты догадывалась, гриффиндорка. Знала, что Роза похожа на него, — мой голос звучит глухо, но отчетливо, — и я не ненавижу тебя. Ненавижу за то, что не смог заметить это первым. Не сумел предвидеть. Ты меня раздражаешь, гриффиндорка. Каждое твоё движение, каждый взгляд, каждый взмах чертовых ресниц…

Я не должен говорить этого. Но и молчать не получается. Всему виной алкоголь. По крайней мере, так легче думать.

— Уже неделю. Целую неделю ты возвращаешься от него. И не отрицай, — я вовремя произнес это, не допуская, чтобы с приоткрытых губ Грейнджер сорвалось что-то протестующее, — это не имеет значения. Твоя жизнь. Я не должен вмешиваться, верно? Да я и не хочу, но не получается. Не получается, понимаешь? То, как ты ешь, как говоришь… даже то, как дышишь… раздражает. Это всё раздражает настолько, что хочется подойти и… убить тебя. Причинить боль. Высосать силу из твоего сердца, чтобы оно никогда больше не билось. Ни одного чертового удара…

Я завтра пожалею об этом. Если доживу. Но это будет завтра.

Грейнджер медленно подошла и забрала почти опустошенную бутылку. Воздух разбавился запахом гриффиндорки. Она стояла близко. Слишком близко. Такая беззащитная, открытая. Глупая. Это даже смешно.

— Малфой, я… — Грейнджер запнулась на полуслове. — Просто позволь мне вылечить тебя.

Я усмехнулся:

— Это бесполезно. Тело не болит.

Гриффиндорка непонимающе смотрела снизу вверх.

— У меня ничего не болит, понимаешь? Хотя… душу сможешь излечить?

Кривая ухмылка расползлась по моим губам и отразилась на губах Грейнджер.

— Смогу.

— Ага… Удачи.

Твою мать, Грейнджер… Что ты несешь? Можешь излечить мою душу… Бред. О какой душе вообще речь? Когда ты сломлен, когда усталость становится обыденной, когда уже перестаешь быть человеком… И всё человеческое исчезает, если оно и было вообще.

Что ты сейчас делаешь, гриффиндорка? Заставляешь меня тащиться в твою спальню, чтобы я не пугал детей. Да-да, из-за меня, этакого негодяя, сегодня ты будешь спасть на диване в гостиной. Не легче ли просто вышвырнуть меня на улицу, Грейнджер? Я даже не стану сопротивляться. Ни морально, ни физически. Ни для того, ни для другого у меня просто не осталось сил. Хмель ударил в голову, и я вообще туго соображаю, что происходит. А знаешь, гриффиндорка, как это приятно? Ни о чем не думать, ни на что не надеяться, ни о ком не беспокоится. И я могу себе это позволить. Потому, что я пьян, а не потому, что я имею на это право. Сейчас, именно сейчас, мне можно вытворять что угодно. Захочу — дом твой подожгу, захочу — пройдусь лезвием ножа по венам. Ты только представь, Грейнджер: холодная острая сталь заставляет кожу покрываться мурашками, оставляя красные капельки на запястье, медленно перерастающие в непрерывные горячие струйки. Приятная игра на оголенных нервах с помощью обычных кухонных вещей. Завораживает, правда? Что ты там машешь головой? Не хочешь слушать мой бред? Нет, не выйдет. Я пьян и могу нести чушь хоть всю ночь. Я пьян. И это моё оправдание. По крайней мере, на сегодняшний вечер.

Гриффиндорка перебрасывает мою руку через своё плечо и пытается сделать шаг в сторону спальни.

Ты думаешь, это поможет? Какая же ты идиотка, Грейнджер. Да если я сейчас действительно перестану владеть собой, то твои костлявые плечи согнутся под весом моего тела. Может, и вправду расслабиться и положиться на тебя в прямом смысле слова? Упадем посреди коридора. Ты сползешь по одной стене, я по другой. Ты будешь думать и читать нотации, я буду плевать на это и засыпать под твоё кудахтанье. Как тебе такая перспективка, Грейнджер? Тихо ругаешься сквозь зубы, продолжая направлять меня в сторону спальни. Даже не слушаешь. Что? Как зачем воспринимать мой пьяный бред? Между прочим, именно под действием градусов человек способен сказать правду. И правда такова: я ненавижу тебя, гриффиндорка. Каждой клеточкой, каждой мыслью, каждым движением. Я ненавижу тебя.

— Заткнись, Малфой, о твоих «теплых» чувствах ко мне я знала и до сегодняшнего вечера, ясно? — наконец мне удается четко различить звук её голоса среди туманной поволоки воздуха. — Смотри: мы уже в гостиной. До комнаты осталось всего лишь несколько метров. Пара шагов — и мы на месте. Ты ляжешь спать, а утром всё обговорим. Ну, на счет «три». Один, два…

Я не могу сдержать усмешку. Нет, какая же ты всё-таки глупая. Да если мне захочется, то мы с места до следующей ночи не сдвинемся. Раскомандовалась, тоже мне…

— Я дойду и без твоей помощи, — мой голос звучит очень хрипло из-за выпитой бутылки огневиски.

— Ну-ну, — тихо ухмыляется Грейнджер, но всё же не позволяет мне скинуть её руку.

— Мама… — где-то позади нас раздается голос голубоглазой.

— Не сейчас, Роза, — гриффиндорка отрицательно качает головой, немного развернувшись в сторону дочери.

— Но мам…

— Примроуз Грейнджер! Немедленно марш в свою комнату!

Где-то раздаются удаляющиеся звуки недовольного фырканья. Отдав очередное распоряжение, гриффиндорка умудряется удивить меня дважды. Имя голубоглазой слишком заметно режет слух.

— Примроуз?

Грейнджер не сразу понимает, что именно зацепило меня в этом слове, но спустя несколько секунд пускается в разъяснения:

— Примроуз. Сокращенно — Роза. Обычное женское имя.

— Нет, — я пытаюсь покачать головой, мгновенно чувствуя прилив новой боли и тошноты, — не совсем обычное. Не в нашем случае.

— Что ты имеешь в виду? — гриффиндорка настороженно поворачивает голову в мою сторону.

— «Примроуз» можно сократить еще как Прим, верно?

— Ну, и?

Грейнджер, ты убиваешь меня своей тупостью. Как только тебя вообще назвали лучшей ученицей Хогвартса?

— Я ведь сказал тебе, как только мы приехали сюда, что дочку было бы правильнее назвать Примулой, а не Розой. Было?

— Было, но я не пони…

— Что тут непонятного, Грейнджер?! — её недоумевающий взгляд начинает меня бесить. — Я был прав, ясно?! Я оказался чертовски прав, когда назвал её Прим. А ты даже виду не подала. Ты не сказала мне, что мои представления верны.

Гриффиндорка выдерживает паузу и отворачивается, переставая смотреть на меня.

— И что? Что с того, что ты угадал, хотя косвенно и совершенно случайно, как её зовут? Хочешь за это орден Мерлина на грудь повесить?

А ведь она права. В самом деле, какая мне разница до того, что связано с их поганой семейкой? Никакой. Это не должно цеплять. Они лишние. Их присутствие в моей жалкой жизни всего лишь временно. Они не должны становится частью меня, как и я частью них. О каких вообще частях может идти речь, если правильная чета Грейнджеров лишь какое-то время будет якшаться с полутрупом, негодяем и подонком Драко Малфоем? Вот и всё. Надо просто забыть обо всем этом. И не вспоминать. Никогда.

Никогда.

— Вот и умница, — гриффиндорка аккуратно убирает мою руку со своего плеча, позволяя мне опуститься на кровать.

Я даже не заметил, как мы дошли до её спальни. Чертовы Грейнджеры. Они действуют на меня слишком… Просто слишком.

Грейнджер подошла к шкафу, стоящему рядом с дверью. Очевидно, сейчас начнет возиться с постельным бельем. Сквозь её суету мне никак не удается понять, что не так… Есть что-то еще. Нечто, так же сильно цепляющее слух и все внутренности, начиная от волос на коже и заканчивая дряхлыми клетками органов. И тут в голове щелкнуло.

— Почему ты оставила детям свою фамилию?

Грейнджер замерла. Застывшие в движение руки, ноги, шея и голова превращают её в статую. Она наверняка пытается лихорадочно сообразить, как ответить на мой вопрос. Вот только я не хочу, чтобы ты смогла в очередной раз выкрутиться, гриффиндорка.

— Ну?

Грейнджер проводит рукой по волосам и медленно выдыхает. В этом нарастающем напряжении можно расслышать что угодно.

— У меня нет времени отвечать на твои идиотские вопросы, Малфой, — гриффиндорка по-прежнему повернута ко мне спиной, но уверен: каждый мускул её лица напряжен до предела. Дрожащий голос выдает.

— Может, дело в том, что ты просто не знаешь ответа? — чувствую, как насмешливая улыбка расползается по моим губам.

Гриффиндорка отрицательно кивает головой и продолжает копошиться в содержимом шкафа. Спустя несколько секунд в её руках виднеется, очевидно, новое постельное белье. Кто бы сомневался. У тебя же всё готово на все случаи жизни, да, Грейнджер? Это и не удивительно. Уже хочется чего-нибудь новенького.

Она подходит к кровати, разворачивая наволочку.

— Ты скажешь или нет? — эта ситуация уже начинает бесить.

— Нет, — тон, не терпящий возражений.

— Боишься?

От неожиданности гриффиндорка поворачивает голову в мою сторону и коротко усмехается:

— Кого? Тебя?

— Ну, почему сразу меня… — я с наслаждением отмечаю, как неприятен ей этот разговор, — нет, ты боишься признаться самой себе в том, что совсем не любила мужа.

Грейнджер снова замирает на несколько секунд. Того и гляди, в привычку войдет.

— Ты ничего не знаешь о моем отношении к Рону. Не лезь не в свое дело, Малфой.

— А почему бы и нет? Ты же влезла в мою жизнь. Исковеркала, перевернула всё с ног на голову. Я имею полное право немного порыться в твоей, не находишь?

— Нет, — явное раздражение теперь видно даже в движении её рук, которые не слишком аккуратно вытряхивают подушку из наволочки.

— А мне плевать на твое мнение.

Грейнджер смотрит прямо на меня и сужает глаза:

— Это моя жизнь. Не смей лезть в неё!

Внутри уже всё закипает. Быстро. Как разряды тока по крови. Они стремительно разливаются вниз по венам. И всё в мышцы. В пальцы. В силу. Если я не сдержусь, то тебе мало не покажется. Лучше следи за своим языком. Как же я ненавижу тебя, гриффиндорка.

— Не смей мне указывать, Грейнджер! — еще немного, и я просто сорвусь на какое-то звериное рычание.

Черт возьми… Я ненавижу тебя. Ненавижу!

— Не разговаривай со мной в таком тоне, — гриффиндорка по-прежнему не отводит взгляд, из-за чего мне хочется хорошенько припечатать её поганую голову к стене.

Надо успокоиться. Выдохнуть. Иначе я убью эту идиотку прямо здесь.

— Просто ответь на вопрос!

— Для тебя это так важно, Малфой?

— Нет. Но если я хочу знать, то я буду знать. Улавливаешь?

— Мне плевать на твои желания, ясно? — она отрицательно качает головой и пытается отойти от кровати.

— Не так быстро, Грейнджер, — я хватаю её за руку и со всей силы сжимаю запястье.

Она и не сопротивляется. Но я не могу перестать причинять ей боль. Это то же самое, что неделю не пить воды и после этого, увидев огромный графин с жидкостью, уговаривать себя всего лишь намочить губы. Не выйдет. Слишком долго я сдерживался. Слишком долго ждал возможности. Главное — не сорваться. Не покалечить её. Хотя именно этого мне хочется больше всего.

— Ответь на вопрос.

— Я не буду отвечать, Малфой, — гриффиндорка пытается выдернуть свою руку, — отпусти, мне больно!

Она тоже еле сдерживается. Я вижу. Таким взглядом, каким она смотрит на меня, можно убить. Так много неприязни, раздражения, ненависти… Да, жгучей ненависти, которая печет горло, подкрадывается к груди, к самым искалеченным внутренностям, вдавливается полностью в обезображенное сердце, пропитывает каждый сантиметр… Уверен, у нас одинаковые взгляды, Грейнджер.

— Просто ответь на вопрос, тупая идиотка!

— Знаешь, что, Малфой…

Её губы растягиваются в ухмылку. Еще несколько секунд и я сорвусь. Лучше не говори ничего резкого, гриффиндорка. Тебе же хуже будет. Обещаю.

— … да пошел ты.

Зря, Грейнджер. Зря…

Один рывок вперед — и гриффиндорка зажата между моим телом и кроватью. Глаза расширены. Она напугана.

Ты даже не представляешь, Грейнджер, как приятно видеть твою настороженность, твою беспомощность. Знать, что сейчас ты никуда не денешься. У тебя просто нет выхода. Лежишь здесь, придавленная мною. И всей тяжестью своего тела я хочу причинить тебе боль. Просто раздавить, как жалкую крошечную муху. Уничтожить. Да, гриффиндорка. Черт, это просто невыносимо… Быть так близко, чувствовать, как тяжело тебе дышать под тяжестью моего тела, слышать, как лихорадочно заливается твое сердце то ли от страха, то ли от ненависти. В любом случае, мне даже льстит то, что я вызываю у тебя такие сильные эмоции. Твое жалкое, ничтожное сердце соврать не сможет, в отличие от всего остального.

— Слезь с меня немедленно! Малфой, ты что, совсем охре…

Моя ладонь закрывает ей рот.

Не надо, Грейнджер. Лучше заткнись. Я за себя не отвечаю.

Небрежными движениями убираю нависшие на её лицо пряди волос. Это происходит инстинктивно, помимо воли. Просто откинуть мешающиеся каштановые локоны. И всмотреться в её лицо. В фарфоровую кожу, суженые глаза, сведенные брови. А там, под моей ладонью, сжаты от злости мягкие губы. Черт, Грейнджер, какая же ты…

— Я ненавижу тебя, — первое, что приходит в голову.

Сказать что угодно, лишь бы не думать о ней. Бред и неадекватность. Лучше я признаю себя психом, чем назову тебя крас…

Я чувствую, как движутся губы под моей рукой. Очевидно, она отвечает нечто вроде: «Это взаимно, ублюдок».

Ряд зубов вонзается в кожу.

— Твою мать, Грейнджер!

Воспользовавшись моей заминкой, гриффиндорка отталкивает меня и вскакивает с кровати.

— Ты идиот, Малфой! — её волосы снова растрепаны и разбросаны по плечам.

Одним резким движением я оказываюсь рядом с Грейнджер и продолжаю напирать до тех пор, пока её спина не упирается в стену. Комната небольшая, потому ждать мне приходится всего несколько секунд.

Как смешно, да, гриффиндорка? Несколько секунд — и ты снова в заточении. В моем заточении.

— Просто ответь на вопрос…

Я знаю, что моё дыхание щекочет кожу её шеи. Знаю, что мои ладони слишком сильно вдавливают её тело в стену. Но ничего не могу поделать. Плевать на вопрос, плевать на ответ. Лишь бы продолжить эту непонятную пьяную игру в сумасшествие. Просто снова приблизиться к ней. Чтобы причинить боль. Чтобы уничтожить. Чтобы унизить. Чтобы…

— Отвечай, твою мать! — мой голос переходит на рычание. — Почему ты оставила им свою фамилию?! Почему, Грейнджер? Ты ведь его не любила… признайся…

Мне нравится её мучить. Здесь и сейчас. Когда ничто не сможет помешать. Когда расстояние слишком мало, чтобы пытаться соображать и возвращаться в реальность.

— Отвечай… Ты не любила его!

— Я была ему благодарна, ясно?! — Грейнджер резко поворачивает лицо в мою сторону, в то время, как её голос срывается на крик.

Расстояние всё меньше. Дышать всё труднее. В её мокрых глазах отражается мой серый цвет.

— И до сих пор благодарна! За дружбу, за нежность, за Розу, за Хьюго… — голос гриффиндорки быстро затихает.

Она прерывисто дышит, пытаясь перебороть истерику, заглушить слезы.

— Вот именно, Грейнджер… Ты ему благодарна. Но ты не любила его. Никогда. Слышишь, ты не любила его!

Мои пальцы еще сильнее стискивают её податливые плечи. Еще немного…. И она просто упадет. Такая беззащитная. Я бы мог воспользоваться этим. Добить её морально. Заставить её страдать, перебирая воспоминания. Погрузить её в эту серую унылость, когда хочется захлебнуться болью. Я бы мог, но… Твою мать, Грейнджер… Какая же ты хрупкая… Вот-вот рассыпешься…

По её щекам стекают слезы. Пытается отвернуться, чтобы не показывать это. Да, тебе никогда не нравилось быть слабой, верно? Грейнджер… Что ты делаешь? Что? Почему меня выворачивает наизнанку от твоих слез? Почему мне хочется на кусочки раздолбать эту стену за твоей стеной, лишь бы не чувствовать поганой потребности защитить тебя от … меня?..

— Как тебе это удается, Грейнджер? — она лишь удивленно смотрит в ответ, потому что не понимает суть вопроса… да и я сам его не понимаю.

Просто на секунду. Всего на секунду. Прижаться к ней еще ближе. Ощутить её тело рядом, уничтожить ненужное расстояние, чтобы хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к тому, что я ненавижу в ней больше всего — к её душе. К её внутреннему гордому Я, который не терпит неподчинения, любит диктовать условия, читать морали, учить жизни… её Я, которое не позволило сдохнуть мне в первые месяцы после того, как она вернула меня к существованию.

— Что ты делаешь, Малфой?!

— Заткнись. Просто заткнись, Грейнджер...

Быстро, чтобы не иметь возможности остановить себя… Чтобы не иметь возможности осмыслить. Нет, это сейчас ни к чему. Просто приблизится к её губам. Непокорным, жалящим, ядовито-правильным, наивным, морально чистым губам. Ощутить вкус, тепло, ненависть.

Я и делаю это.

Гриффиндорка сжимает зубы, не позволяя мне проникнуть в её рот полностью, но сопротивление длится не долго. Я могу добиться того, чего хочу. По крайней мере, из-за физических преимуществ.

Мягкие, немного мокрые и соленые от слез губы, её сбивчивое дыхание, стремительно поднимающаяся и опускающаяся грудь, дрожь в теле и полное отсутствие надежд на то, что ей удастся меня остановить… Вся гремучая смесь разливается горячей волной по коже, глухо пульсирую внизу живота. Едва уловимое сопротивление заставляет лишь острей чувствовать эту непонятную потребность… Близость Грейнджер хочется ощущать сильнее и ярче. Прикосновения становятся более грубыми, более ожесточенными… более звериными.

Она не сможет меня остановить. Да я и сам не в состоянии это сделать.

Тупик. Это вяжущее, неподвластное чувство плюет на протесты разума. Уже бесполезно рыпаться, Грейнджер. Всё зашло слишком далеко, а назад вернуться не удастся. Просто позволь быть максимально близко к себе и тогда, может быть, будет шанс на спасение. Но я сомневаюсь в этом.

Наспех брошенное заклинание, чтобы нас никто не услышал, щелчок дверного замка. В голове полный кавардак, а руки самовольно поднимаются вверх по её бедру.

Грейнджер…

Ты сейчас не сможешь меня остановить. Я причиню тебе боль. Но это ничего не меняет…

Ты по-прежнему в этой ловушке, зажатая моим телом и стеной. Я тоже в ловушке, хотя меня никто не держит… А знаешь, что сейчас самое отвратительное? Мне хочется, чтобы меня держали… Хочется почувствовать твои руки на моих плечах, ощутить, что ты тоже нуждаешься в этом.

— Просто обними, Грейнджер, — голос стал хриплым.

В ответ она лишь испуганно смотрит на меня, явно размышляя о том, что ей следует сделать. Гриффиндорка не идет навстречу, но и не отталкивает. Слегка приоткрытые опухшие губы, бешеные, испуганные глаза, беспорядочная копна растрепанных волос. И биение сердца. Сумасшедший ритм доносится даже до моих ушей. Что с тобой, Грейнджер? Ты настолько напугана? Или ты настолько хочешь этого? Не имеет значения. Когда зашли слишком далеко, назад уже не вернуться.

Мне не следовало касаться тебя… Не следовало затевать всю эту сумасшедшую игру, но я не смог сдержаться. Слышишь?! Я не смог сдержаться!

Разрываясь между тем, чтобы не ударить, и тем, чтобы коснуться каждого сантиметра её тела своими губами, я по-прежнему смотрю на гриффиндорку. Кто бы мог подумать, что однажды мы окажемся так близко друг к другу, а, Грейнджер? Никто. И, тем не менее, мы оба знаем, что так закончиться не может.

Всего лишь один рывок вперед, чтобы вновь сократить ненужное расстояние. Гриффиндорка испуганно хватает воздух ртом, прежде чем мои губы впиваются в её шею. Лихорадочное дыхание, темнота в глазах, а рука уже скользит вверх по её бедру. Мягкая, привлекательная кожа, биение пораженного сердца, запах волос. Я ничего не могу изменить, Грейнджер. И ты тоже, я знаю.

Пальцы её рук на несколько секунд замирают в моих волосах. Она сдалась. Тоже, как и я. С губ гриффиндорки срывается едва уловимый вздох, когда моя рука касается внутренней стороны её бедра. Это лишь сильнее обостряет ноющую боль внизу живота. Слышать её дыхание, чувствовать, как поднимается и опускается грудь, как податливо выгибается тело навстречу моим прикосновениям — всё, всё это пожирает изнутри, лишая рассудка.

Притягивая её к себе как можно ближе, пытаюсь дойти до кровати. Мягкое постельное белье, запах новых тканей, тепло лежащего рядом пледа — сейчас всё ничто по сравнению с ней. Одним резким движением оказываюсь сверху, не в силах оторваться от её губ. Сладкие, опьяняющие, податливые… Я ненавижу тебя, Грейнджер.

Я хочу тебя, гриффиндорка.

Черт возьми…

Всего на секунду оторваться от её губ, чтобы только избавиться от ненужной одежды. Обнажая белоснежную кожу плоского живота, губы самовольно тянутся попробовать её на вкус. Нежная, мягкая… На её коже появляются мурашки, когда мой язык проводит мокрую дорожку от пупка вверх, по груди, облизывая и целуя каждый миллиметр её тела. Пальцы Грейнджер торопливо расстегивают мою рубашку и прикасаются ко мне. Несколько секунд она просто проводит взглядом по обнаженной коже моей груди и живота, затем притягивает за шею еще ближе к себе. Прикосновения становятся более грубыми, более резкими и требовательными.

Ты тоже поняла, что нам не выбраться, да, Грейнджер?.. Только вот непонятно — радоваться мне этому или нет.

* * *

Я даже не удивляюсь тому, что наутро проснулся один. Именно этого я и ожидал от тебя, гриффиндорка. Интересно только, спала ли ты ночью рядом или перебежала на диван в гостиной? Не знаю. В любом случае, я проснулся один, хотя ты засыпала со мной.

Поворачиваю голову, рассматривая комнату Грейнджер. Банальные бежевые тона, комфорт и удобство. Ничего лишнего из мебели, зато беспорядок на столе: стопки бумажек, несколько перьев, под стулом валяется, очевидно, пустая чернильница. Ты как всегда в своем репертуаре, Грейнджер — забываешь обо всем на свете, касаясь белого пергамента. Ничего не изменилось. Впрочем, я этому даже не удивляюсь. На прикроватной тумбочке прозрачный стакан с какой-то мутноватой шипучей жидкостью. Надо же, гриффиндорка, ты даже позаботилась о том, чтобы меня не мучило похмелье.

Выпив очередную гадкую микстуру и приведя себя в нормальный вид, выхожу на кухню.

Ну, надо же — голубоглазая уже состряпала завтрак. Не шедевр, конечно, но получше, чем моя подгорелая яичница.

— Доброе утро, — фраза, лишенная эмоций. Такая же пустая и незначительная, как моя жизнь.

Дочь гриффиндорки слегка повернула голову в мою сторону, не отходя от раковины:

— И тебе.

В каждом её движении можно распознать породу Грейнджеров — сосредоточенность, спокойствие и невозмутимость. Самостоятельная Роза ничем не напоминает ленивых и взбалмошных Уизли. Впрочем, её брат полностью это компенсирует.

Я прислонился к стене и сложил руки на груди, наблюдая за голубоглазой. Всё это выходило само собой. Она просто притягивала взгляд. Так же можно смотреть на умеющего летать пуделя — странно, необычно, но завораживает. Есть что-то в этой девчонке. То ли схожесть с собственным сыном, то ли факт, что она является дочерью Грейнджер… Но, так или иначе, голубоглазая будет выделяться среди учеников Хогвартса. Как и её мать.

Гриффиндорка.

Гордая, отважная, непоколебимая… Ты сломалась сегодня ночью, когда я прикоснулся к твоим губам. Не такая уж сильная, верно?.. И у меня не получилось остановиться. Бесполезно теперь что-то менять. Содеянного не вернуть, но самое ужасное в том, что я не знаю, хотел бы изменить вчерашнюю ночь или нет. От этого тошнит. Да, ты просто человек, Грейнджер. Жалкая, ничтожная, ни черта не стоящая грязно…

Нет. Просто не хочу ассоциировать это слово с тобой, хотя в нем заключается вся твоя сущность. Вся, до последней капли, до последнего вздоха. Мне плевать на грязнокровок, но ты… Ты. Порой мне кажется, что твое место среди них оказалось совершенно случайно. Простая нелепость. Ведь, родись ты от волшебников, всё могло сложиться иначе. Волан-де-Морт считал бы тебя лакомым кусочком, даю гарантию. Но ты ведь никогда бы не перешла на неправильную сторону, верно? Конечно. А я перешел. Почти перешагнул. Вот только эту приставку «почти» заметить очень трудно. Даже мне самому. Что сейчас? Застрял где-то посередине между безразличием и безразличием. Глупо, да? Плохие, хорошие — эти понятия ничерта не стоят, когда теряешь самых важных… самых необходимых людей.

Вряд ли мы способны измениться. Может, лишь немного — стать сильнее или слабее, но не более. Вчера мы стали слабее, Грейнджер. Мы оба сдались. Всего лишь ночь, которая значит так много и в то же время не значит ничего. Что будет? Вряд ли ты вернешься из больницы и кинешься мне на шею со словами: «Любимый, я дома!» Нет, ты умнее этого. По крайней мере, выше. Предугадать поведение самого ненавистного врага детства не так уж и трудно. Ты достаточно сообразительна, чтобы понять — вчера мы сорвались, нуждаясь в чьей-то … защите. Доказать себе, что еще жив. Это ведь требуется не только мне, верно, гриффиндорка? Вся твоя жизнь распределена по минутам, а толку-то… Погибший муж, редкие встречи с его семьей, отдельная квартира, беспокойный сын и стремительно взрослеющая дочь — всё, что ты имеешь. Не так много, чтобы называться счастливой. По крайней мере, я не вижу этого. Сутками напролет торчишь в госпитале, помогая людям, которые через год тебя даже не вспомнят. Без всякой выгоды, довольствуясь лишь целью. В этом вся ты, Грейнджер.

Звук льющейся воды отвлек меня от мыслей.

— Что ты делаешь?

— Мою фрукты, — голубоглазая подняла над головой два яблока, по-прежнему не поворачиваясь в мою сторону, — чтобы их нарезать.

Девчонка стряхнула капли с рук и взяла нож. Через секунду яблоко упало на пол, а из пальца голубоглазой начала сочиться кровь.

— Аккуратнее надо быть! — я не собирался на неё кричать, но это вышло само собой.

— Что случилось? — в комнату влетел Хьюго, очевидно, услышавший мой голос.

— Всё в порядке, я просто порезалась, — Роза пожала плечами, стараясь не заплакать.

— А почему ты полезалась? — брат подошел к сестре, взглядом изучая её рану. — Больно?

Он потянулся к Розе, но она отскочила от него и сузила глаза.

— Конечно, больно! А ты решил сделать еще больнее?!

— Нет, я плосто хотел подуть на твой палец, как мама делает, — Хьюго виновато посмотрел на меня, словно оправдываясь.

Почему-то стало жаль этого рыжего мальчишку:

— Не кричи на него, сама виновата. Могла бы попросить помочь. Но нет — тебе ведь нужно показаться взрослой…

Роза как-то неоднозначно покачала головой и вышла из комнаты, задев Хьюго плечом.

— Больно же! — обиженно протянул рыжий.

— Мне тоже, — не оборачиваясь, прошептала голубоглазая.

Несколько секунд я просто смотрел ей вслед, пытаясь понять, с чего вдруг робкая и разумная Роза повела себя так… по-детски.

— Она холосая, — Хьюго незаметно подошел ко мне, — ну, почти. Только вледная немного.

— Да, я заметил, — ухмылка самовольно растеклась по губам.

— Хочешь, скажу тебе секлет, Длако Малфой? — рыжий хитро улыбнулся. — Ты только нагнись, я тебе на ушко плошепчу.

Когда мы с Хьюго оказались на одном уровне, он приставил к своему рту ладошки и приблизился ко мне:

— Не лугайся на Розу, а то ты ей пелестанешь нлавится.

— И что с того? — я не смог удержаться от издевки.

— Как что? Тогда ты не сможешь стать нашим папой. А ты ведь хочешь им быть, велно?

Я повернулся к Хьюго. Голубые глаза в ожидании смотрели прямо на меня. Такие чистые, по-детски наивные.

— Хочешь?

И что можно ответить? «Нет, мне абсолютно наплевать на тебя, Розу и вашу мать. Она сама приютила меня в доме, поэтому я до сих пор тут торчу»?

— Конечно, хочу.

Хьюго широко улыбнулся, как способны улыбаться лишь искренне счастливые дети. Он резко рванул вперед, скрещивая руки за моей шеей.

Я не знал, как отреагировать. Обнять его в ответ было чем-то… запретным. Чем-то, на что я не имел никакого права. Пока что. Слева послышалось едва различимое:

— И я хочу.

В этот момент он тихо хихикнул и выбежал из кухни.

Этот маленький, ничего не смыслящий человечек с помощью двух фраз изменил столько, сколько Грейнджер не удалось со своими монологами. И от этого чертовски паршиво…

* * *

Характерный щелчок, шуршание вещей. Она уже вернулась. Даже интересно, что сейчас будет. Я бы с удовольствием посмотрел этот фильм о двух идиотах, совершивших ошибку прошлой ночью, если бы сам не являлся одним из главных героев.

Грейнджер появилась в проеме кухни. Несколько секунд молчания, потом сухое:

— Привет.

Отвечать даже бессмысленно. Это всего лишь пустое слово, которое не выражает ничего, но заменяет огромный монолог нотаций и угрызений совести, которыми, я уверен, гриффиндорка мучается до сих пор.

Надо же, даже ничего не сказала о том, что мне сейчас вредно курить.

Табачный дым медленно заполняет легкие, проскальзывая по всему нутру, согревая горло. Сладковато-горький вкус отпечатывается во рту. Губы выпускают сероватую пелену. Некий способ успокоиться. Всего лишь самообман. Ничерта он не помогает, но хотя бы создает видимость. Лучше, чем ничего. Впрочем, других вариантов у меня нет.

— Знаешь, твой муженек курил неплохие сигареты, — сказано с натяжкой, кое-где проскальзывает издевка, и мне это даже нравится.

Гриффиндорка лишь пожимает плечами в ответ:

— Тебе виднее.

— Неужели это всё? — чувствую, как ухмылка касается моих губ. — А где же нечто вроде: «Малфой, немедленно выкинь эту дрянь и не смей прикасаться к вещам Рона!»?

— Лучше не начинай, — она устало закрывает глаза, прислоняя голову к стене.

— Почему? Ты ведь сама когда-то говорила, что мне следует возвращаться к жизни, Грейнджер.

— Просто замолчи, — её грудь начинает судорожно опускаться и подниматься.

— Что с тобой, гриффиндорка? Тяжелый денек?

Задеть её как угодно, лишь бы причинить боль. Не знаю, зачем мне всё это. Просто острое чувство, острая потребность исковеркать всю ее гребаную жизнь, как она однажды исковеркала мою. Око за око, верно? Бред. Полный бред — всё, что твориться вокруг, начиная от рыжеволосого мальчишки и заканчивая вчерашней ночью. Всё это пустота, которая затягивает глубже и глубже, мешая вернуться в свои серые мысли, разбавляя поток убеждений и принципов, если они еще остались.

— Да заткнись ты уже наконец! — Грейнджер резко выкрикивает эту фразу и открывает глаза.

Глаза, которые уже покраснели от слез. Мокрые дорожки появляются на щеках. Гриффиндорка начинает оседать на пол, съезжая вниз по стене. В следующий момент мои руки уже держат ее плечи.

— Уйди, Малфой… Прошу тебя, просто уйди… — её голос снижается до шепота.

— Что случилось, Грейнджер?! — плевать на ненависть, плевать на ошибки — это все будет позже, а сейчас один на один с её слезами, ведь иначе не выйдет.

— Пожалуйста… — она отворачивает лицо в сторону, пытаясь не смотреть мне в глаза, — просто оставь меня одну, пожалуйста…

— Что, черт возьми, случилось?! Лучше не выводи меня, гриффиндорка! Ты сама знаешь, чем это может кончиться! — последняя фраза самовольно срывается с языка.

— Я не смогу спасти его! Понимаешь?! Я не смогу спасти его! Через несколько дней он просто умрет у меня на руках… — Грейнджер снова срывается на крик.

Её ноги вновь подкашиваются, и она теряет равновесие, но мои руки очередной раз не позволяют ей упасть.

— Кого спасти? Пациента? — гриффиндорка ничего не говорит, глаза закрыты, а бешеный стук сердца доносится даже до моих ушей. — Грейнджер, ты чего…

Ей снова не хватает воздуха, мне снова не хватает слов. Просто беру её на руки, стараясь не думать о том, что за бред твориться сейчас, и несу до спальни.

Через несколько секунд Грейнджер лежит на своей кровати, поджав колени к груди. Так по-детски, так беззащитно и слабо… Не знаю, что держит меня рядом с ней.

— Драко, — её голос охрип от слез, — не уходи. Просто полежи рядом. Или посиди. Только не уходи.

Она даже не смотрит на меня, когда произносит все эти слова. Так даже лучше. По крайней мере, я бы не смог посмотреть в ответ.

Грейнджер пододвигается, освобождая мне место рядом. Уйти или остаться? Уйти. По всем правилам, параметрам и принципам. Уйти. Здесь ничего не должно держать. Никакой жалости, никаких опасений, никакого беспокойства. Так должно быть. Но, тем не менее, не получается. Что-то притягивает к ней. Именно сейчас. Может, потому, что никогда прежде не видел гриффиндорку в таком состоянии. Может, по другим причинам, о которых я не хочу думать. Ни сейчас, ни когда-либо. Просто остаться. Это ничего не изменит. Я надеюсь.

Ложусь рядом. Грейнджер еле слышно выдыхает. Мне трудно. Ей еще труднее. Раньше бы просто прошел мимо, а сейчас… Сейчас немного иначе.

— Я боюсь потерять его… — шепот гриффиндорки отвлекает меня от мыслей.

— Это ведь всего лишь пациент, — я осторожно провожу рукой по её волосам, пытаясь не сделать чего-нибудь лишнего, — таких у тебя тысячи, но не всех удастся спасти. И это нормально.

— Нет, — надо же, у неё еще есть силы возражать… хотя, это же Грейнджер… — он не должен умереть. Никто не должен умирать, понимаешь?

— Понимаю. Но не всегда получается так, как хочешь ты.

Гриффиндорка ничего не говорит. На секунду перевожу галаза на ее лицо: бессмысленный взгляд направлен куда-то вглубь комнаты, руки сжаты в кулаки, на щеках слезы. Черт возьми, Грейнджер, что ты делаешь со мной…

— Не плач. От этого легче никому не станет.

— Тебе то что…

И вправду, какая мне разница? Это ведь всего лишь Грейнджер. Занудная зубрилка, магглорожденная, истинная гриффиндорка с вечным упрямством, гордостью, силой и разумом. Её слезы ничего не стоят. Ничего.

Ничего.

И, тем не менее, от них выворачивает наизнанку. Внутри что-то скребет, царапая самую сущность, словно надоедливая муха, жалящая как пчела. Острие впивается в сердце снова и снова. Такое чувство, что этот непонятный яд пропитал меня насквозь, медленно убивая изнутри. Всё, что угодно — лишь бы не видеть ее слез. Просто не находится рядом. Быть как можно дальше. И что вместо этого? Лежим на одной кровати, моя рука гладит её волосы, пальцы гриффиндорки едва заметно сжимают край моей рубашки. Ненавижу всё это…

И нуждаюсь больше, чем когда-либо.

Что-то меняется. Необъяснимо и безвозвратно меняется. От этого погано. Мысли о Грейнджер и её семье вызывают тошноту. Так было и будет всегда. Так просто должно быть, но… Но вместе с отвращением теперь чувствуется что-то еще. Что-то, от чего рушится реальность.

На часах уже два ночи. Гриффиндорка давно заснула, но крохотные пальцы по-прежнему не отпускают край моей рубашки. Возможно, это очередное оправдание для самого себя. Я не могу уйти, ведь она меня держит. Она меня держит. Всеми возможными способами, мыслями, чувствами. Она цепляет. А у меня просто нет сил оторваться от неё. Как, черт возьми, ты можешь быть настолько сильной даже когда слабее ребенка? Как ты можешь вызывать такие мысли в моей голове? Мысли, из-за которых хочется разбить руки в кровь о любую стену этого до тошноты уютного дома…

Грейнджер немного поворачивается во сне, кладя свою голову на мою грудь. В нос тут же проникает запах волос. Что-то нежное, сродни магнолии. От Астории пахло иначе. Душный, одурманивающий и вместе с тем резкий сладковатый запах запомнится мне надолго. Это даже смешно в какой-то степени – самого человека нет, так же как и нет ничего, что раньше связывало с ним, но какие-то мелочи отпечатываются в памяти, в то время как самое важное ускользает. Хотя, что можно назвать самым важным, думая о покойной жене? Сына. Скорпиус – единственное, что нас связывало. Теперь нет Астории. Нет и связи. Все потеряно и припорошено пылью времени. Только вот легче от потери сына не становится. С этим нельзя свыкнуться. К этому можно лишь приспособиться. Но, тем не менее, дыры где-то внутри всегда будут напоминать о самом болезненном. Интересно, переживал ли за меня отец точно так же, когда мы громили стены Хогвартса? Вряд ли. Впрочем, кто я такой, чтобы судить его… А Нарцисса переживала. Знаю, она прикрыла Поттера не из-за благих намерений, а лишь в силу беспокойства обо мне. Именно это отличает маму от матери. А я никогда не был папой. Всегда лишь отец. И от этого воротит. Многое можно было бы изменить, но… Но поздно хвататься за прошлое, если ему нет места в настоящем.

Дыхание Грейнджер учащается. Наверное, опять снится кошмар. Да, от этих иллюзий избавиться трудно, тем более во сне. Каждый день служит напоминанием о тех людях, которых ты потерял из-за собственной глупости. Ночью избавиться от этих мыслей просто невозможно. Они будут преследовать и, так или иначе, ударят в самую больную точку. Интересно, что снится ей? Муж, который погиб слишком рано, очередной из семейки Уизли, которого они потеряли еще во время войны, или сам Дамболдор, великий и всемогущий? Старый шут. Никогда не любил его, хотя уважения этот чокнутый заслуживал. Его проблема была в том, что он жил чувствами. Не мыслями, не убеждениями, не принципами. И до чего его довела такая жизнь? Пожалуй, себе он изменил лишь раз, скрыв от Поттера, что того выращивают, как животное для бойни.

Гриффиндорка по-прежнему не может успокоиться. Аккуратно сжимаю её плечи. Это ведь ничего не значит. Лишь безобидное прикосновение, чтобы удостоверить Грейнджер в том, что я рядом. Она не проснется. И от этого легче. Не знаю, смог ли обнять её, будь она в сознании. Впрочем, вопрос надо ставить по-другому – смог бы остановиться лишь на этом?..

Если не контролировать свои мысли, ничем хорошим это не кончится. В голове тут же возникают обрывки воспоминаний. В них появились новые герои. В этом сумасшедшем списке самых значимых людей первенство неизменно заслуживает Скорпиус. Второе место теперь за Грейнджер. Третье достается её детям – рыжеволосый неугомонный Хьюго и шестилетняя копия гриффиндорки никак не выходят у меня из головы. И от этого кожа покрывается мурашками. Есть еще кое-что. Кое-что, из-за чего учащается пульс. Гермиона. Её присутствие здесь и сейчас наводит на совсем не трогательные мысли. В голове возникают обрывки той ночи, когда она – до сих пор непокорная и непоколебимая – всего на секунду сдалась мне, позволив целовать себя, когда её ноги обвили мои бедра, когда её притягательное тело так податливо обмякло в моих руках, позволяя делать с ней что угодно. Даже сейчас, чувствуя её ладонь на моей груди, меня бросает в жар, дыхание перехватывает, а мысли беспорядочно сменяют друг друга, причем приличием они не отличаются.

— Всё в порядке? – она заставляет меня вздрогнуть. – Ты неровно дышишь.

— Всё в норме, — а голос уже охрип от возбуждения, — я думал, ты спишь.

— Просто кошмар приснился, глаза самовольно открылись, — её слова звучат очень тихо и сонно, в то время как пальцы едва ощутимо переминают мою рубашку.

— Рон?

— Нет.

— Люпин?

— Нет. Долго будешь угадывать, да и я сама не хочу вспоминать об этом, — она говорит это мягко, но, тем не менее, даже такая мягкость не терпит возражений.

— Хорошо. Мне уйти? – даже не знаю, какой ответ хочется услышать больше.

— Если хочешь, — она передает мне подачу.

— Хорошо, удостоверюсь, что ты уснула и уйду, — в эту игру можно играть вместе, верно, Грейнджер?

Она ничего не отвечает.

Я уйду. Честно. Как только она уснет. Или чуть позже. Примерно под утро.

Гриффиндорка поднимает голову и смотрит на меня. Лунный свет позволяет увидеть очертания её лица. Контуры глаз, щек, носа, губ… Губ. Таких до отвращения манящих, до сумасшествия притягательных.

— Всё в порядке? – зачем? Зачем снова это спрашивать, если сама знаешь, что ничерта не в порядке…

— Да, — голос уже сиплый, и с этим ничего нельзя поделать.

Все тело от пяток до корней волос пропитывает это опьяняющее чувство, скапливаясь внизу живота.

Медленно, но всё равно неожиданно, Гермиона тянется к моим губам, позволяя попробовать свои на вкус. Легкое, едва заметное прикосновение, и снова расстояние между лицами. Она боится передумать, я чувствую это. Потому моя рука уже прижимает её затылок, сокращая ненужные сантиметры. Всё тот же знакомый вкус. Вкус нежности, чистоты, светлости. Ты просто исчезающий вид, Грейнджер… Ты исчезающий вид именно в моей Красной книге. С тобой нельзя играть, верно? Нельзя причинять боль. Но вся проблема в том, что я разрываюсь между двумя желаниями: убить тебя или притянуть к себе как можно ближе. Пока что побеждает второе.

Одним движением свободной руки заставляю её оказаться сверху меня, придерживая гриффиндорку за талию. Знаю, она уже чувствует мое возбуждение. И от этого желание становится лишь сильнее. Сумасшедший разум уже предвкушает прикосновения к обнаженному телу, но Грейнджер не спешит раздеваться. Когда мои пальцы пытаются расстегнуть застежку лифчика, гриффиндорка отстраняется на несколько сантиметров и шепчет прямо в губы, не открывая глаз:

— Нет, не надо.

— Почему? – мой голос тоже снизился до шепота. – Неужели ты не хочешь этого?

Мои руки опускаются ниже её спины, как можно ближе притягивая к своей ширинке. Пальцы Грейнджер впиваются в мою рубашку, губы плотно сжаты, чтобы не выпустить стон.

— Сам знаешь, что хочется. Но ты еще не готов, — произносит она, немного успокоившись.

— Что за бред ты несешь? Что значит не готов? – ты кажется забыла, что нам не двенадцать лет, Грейнджер?!

— Я сейчас покажу, — на этих словах она вновь приближается к моему лицу.

Её зубы легонько пожевывают мою нижнюю губу, потом впиваются чуть сильнее. Спустя несколько секунд Грейнджер уже нежно облизывает укушенное место, придерживая рукой мой подбородок. Не сдержавшись, я ловлю её язык зубами, затем вновь вовлекаю в поцелуй. Теперь она не сопротивляется, целуя в ответ, но по-прежнему не снимает одежду. Впрочем, я не настаиваю. Раз уж она решила сыграть в какую-то свою безумную игру, я принимаю вызов. Придется соблюдать правила. Но, в конце концов, лучше покрывать поцелуями кожу её шеи и пробовать губы на вкус, чем не иметь возможности прикоснуться.

Руки проводят невидимые линии по её спине, задерживаясь на талии, плечах, плавно перебегая к шее, и снова опускаются. Губы отпечатываются чуть ниже ключицы. Знаю, потемнения видны сразу, но я не могу остановиться. Пальцы Гермионы взъерошивают мои волосы, пока она позволяет мне облизывать и засасывать губами ее кожу, вновь и вновь довольствуясь нежностью.

Резким движением оказываюсь сверху. Она смотрит с недоверием, но тем не менее, вновь отвечает на поцелуй. Не бойся, Грейнджер. Я знаю правила. И это, возможно, единственная игра, в которой я не собираюсь жульничать.

* * *

— Завтракать будешь? – Роза, как обычно, играет в главу семьи.

Я коротко киваю ей и наблюдаю за тем, как дочурка гриффиндорки накладывает омлет в тарелку.

— Слушай, может тебе куклу купить? Ну, или мишку, — на губах уже улыбка.

— Зачем? – она даже поворачивается в мою сторону от удивления.

— Тебе всего шесть лет. Пора бы игрушками заняться.

— У меня есть игрушки, — голубоглазая пожимает плечами и продолжает заниматься сервировкой стола. – Просто надоедает в них играть.

— Интересно, почему? – не знаю, зачем вообще затеял этот разговор, но отдаляться от Розы почему-то не хочется. – Другим детям ведь не надоедает.

— Другим нет, а мне надоедает, — она ставит салфетки в центр стола и вновь смотрит на меня. – Они ведь неживые. То есть, играть с ними – то же самое, что обманывать себя. Придумывать им имена, говорить вместо них, заставлять делать то, что хочется тебе. А ведь им все равно. У них нет своих мыслей, ощущений. Если тебе захочется кинуть куклу на пол, ей не будет больно. Потому что она неживая. Потому что она не сможет почувствовать боль. Боль будешь чувствовать только ты, ведь тебе приходится жить вместо куклы. А по-моему, глупо жить … жить неживыми.

Она вновь пожимает плечами, пока я пытаюсь переварить всё то, что было сказано несколько секунд назад.

Глупо жить неживыми…

— И что же, по-твоему, неглупо? – наши взгляды снова встречаются.

— Заботиться о тех, кто может чувствовать. Ведь у них есть собственные мысли и желания, как у тебя, как у меня. И пока они не уме … не превратились в кукол, нужно…

— …жить живыми. Ты это хотела сказать?

— Да, верно. Жить живыми.

Мы ведь говорим о куклах. Всего лишь об игрушках. Но, тем не менее, её слова заставляют мир внутри меня разрушаться на части. Как ей это удается? Знаешь, говорить просто о сложном – вот, чем она отличается от тебя, гриффиндорка. Ты всегда объясняла всё до конца, уничтожая неясность, недосказанность. Дочь же, наоборот, позволяет пустить в ход воображение, и хотя в конце её предложений точки, в моей душе зияют запятые. Не знаю, почему она открывается мне. Не знаю, чем я заслужил это. Ты понимаешь свою дочь? Я голубоглазую понять не смогу. Знаешь, они стали бы отличными друзьями со Скорпиусом… Представляешь, Грейнджер? Мой сын и твоя дочь. Меня тошнит от этого… Просто выворачивает от мысли, что сейчас он был бы таким же. Прошло всего несколько месяцев, а кажется, будто не меньше века… И каждая чертова секунда всё дальше уносит наше прошлое, где ты улыбался мне…

— Ты думаешь о нем? – голос Розы мягко проникает в мои мысли.

Я внимательно изучаю её лицо, пытаясь понять, знает ли она о Скорпиусе. Нет, не знает. Не должна. Она говорит о чем-то другом.

— О ком?

— О сыне.

Незаметно вдавливаю пальцы в столешницу. Пытаюсь дышать ровнее.

— Что тебе известно о нем?

Голубоглазая даже не поворачивается. Лишь вновь пожимает плечами.

— Не очень много. Лет ему столько же, сколько и мне. Любит плавать, как и я. Внешне он очень похож на тебя: те же глаза, тот же цвет волос. Но по характеру вы совсем разные. Скорпиус не такой… грубый, резкий и неприятный. Он очень открытый.

Я медленно пережевываю её слова на своих губах.

— Нет. Он не открытый. Он вообще мало кому открывается. С ним трудно. Слишком взрослый. Может улыбаться, но внутрь… в душу… не запустит.

Несколько странных сумасшедших фраз. И только сейчас мне удается понять, что мы говорим о моем сыне не в прошедшем времени. Еще один тупой удар больно оседает на сердце, кровь с бешеной скоростью пульсирует по венам. Воздух накаляется.

— Может быть, — голубоглазая поворачивается ко мне и, немного задумавшись, добавляет: — но мама про него другое рассказывала.

Грейнджер… У меня даже слов нет. Только зубы крепче сжимаются…

— Откуда… ей знать… Скорпиуса, — изо всех сил стараюсь не сорваться на крик.

Роза отводит взгляд.

— Отвечай!

Нет. Ноль эмоций. Она по-прежнему смотрит куда-то в сторону.

На секунду. Всего на секунду. Я хватаюсь за эту мысль, как за соломинку.

Вдруг он жив? Вдруг по каким-то необъяснимым причинам мой сын жив?

Глупо. Самонадеянно. Безрассудно и слишком хорошо, чтобы быть правдой. Да, но внутри всё лихорадочно переворачивается, сжимается, в душе из чуть затянутых ран снова сочиться кровь вперемешку с гноем. Я чувствую, как мерзкая убивающая жижа течет по венам, ускоряясь и резко замедляя темп снова и снова. В глазах мутнеет, в голове вообще полный мрак. Умираю. В который раз. И всё никак не сдохну. Ожидаю от себя чего угодно – рычания, криков, злости, ярости, гнева, потери сознания, но… Но вместо этого замечаю слезы на щеках. Децибелы голоса уже не помогут. Внутри остается лишь пустота. Горькая, вяжущая пустота вперемешку с тоской и безумием одиночества…

Роза поворачивается в мою сторону. Её глаза наполняются слезами.

— Прости… Прости меня, мамочка, я не хотела…

Только сейчас я понимаю, что её взгляд направлен не на меня.

Оборачиваюсь.

— Грейнджер…

Гермиона прикрывает губы тонкой ладонью. Наверное, сейчас я выгляжу еще хуже, чем когда она оперировала меня. Плевать.

Голубоглазая пробегает мимо. Я осознаю это лишь когда копна каштановых волос задевает мою руку.

Мой взгляд упирается в столешницу. Нахожусь в каком-то необъяснимом тумане. Хочется спать. И сдохнуть.

— Откуда? – это всё, что мне удается спросить.

— Ты… тебе нужно успокоиться… — чувствую прикосновение гриффиндорки к моему плечу.

Сбрасываю её руку. Жду ответа. Но она молчит. Я не выдерживаю. Разворачиваюсь в её сторону и срываюсь на крик:

— Откуда? Откуда, мать твою, ты знаешь о моем сыне? О том, какой он?! О том, каким он был?!

Ее глаза тоже наполнены слезами. Я немного наклоняю голову и приближаюсь к лицу Гермионы.

— Скажи… Скажи мне это…

Несколько секунд гриффиндорка молчит, опустив глаза вниз. Затем едва слышно шепчет:

— Он жив…

Я коротко усмехаюсь. Улыбка не выражает ничего: ни боли, ни радости. Лишь показывает, насколько сильно я разучился верить. Себя не обмануть.

— Почему ты так реагируешь?

Мои глаза впиваются в карий бархат:

— Ты меня жалеешь. Ты врешь. Ты врешь…

— Нет!

Она что-то бормочет, но пелена слез туманит даже разум.

— Малфой, посмотри на меня! – ее руки приподнимают мой подбородок.

Боль стекает по щекам. Очертания Гермионы на мгновение приобретают четкость.

— Драко…

Нет. Нет, не сейчас, Грейнджер. Уйди. Брось меня. Пожалуйста. Дай упасть. Дай сломаться. Снова. Всего секунда, понимаешь? Какая-то жалкая секунда, за которую я поверил твоим словам… Она уничтожила меня. Потому что я поверил в ложь. А ты, гриффиндорка… ты будто хотела этого. Нашла самый извращенный способ добить меня. Я только-только начал подниматься, хватаясь за протянутую тобой руку… но в следующее мгновение ты резко отпустила. На этот раз падать было еще больнее…

Лучше бы укол. Потеря сознания. Просто отключиться. Не слышать той фразы. Не стоять сейчас рядом с тобой, Грейнджер. Всего в нескольких сантиметрах от губ, которые однажды спасли меня. От губ, которые секунду назад прошептали то, что вновь убило.

— Я только очнулся от этой комы… – мой голос был едва различим, собственные слезы попадали в рот, — … только что, понимаешь? И ты вновь сломала меня… сломала, Грейнджер… зачем? Зачем?!

Её пальцы торопливо вытирали мои щеки, дрожь в руках передавалась нам обоим. Дрожали даже не тела. Дрожали души. То, что оставалось внутри. Погибала надежда.

Вместе с ней погибал и я.

Снова.

— Нет, Малфой… Посмотри…. Посмотри на меня! – её голос сорвался на крик, слова прерывались попытками наполнить легкие ненужным воздухом.

Она задыхалась. От истерики. Я задыхался тоже. От боли.

— Пожалуйста… послушай меня…

Я не могу. Просто физически. Голова не соображала. Глаза маниакально следи за чужими губами, не разбирая слов.

Какие-то извинения. Ненужные фразы. Ничего стоящего. Ничего, что могло бы выдернуть меня из этой пелены.

— Посмотри же на меня! Ты должен, должен услышать, понимаешь? Ты должен!..

Всего на мгновение. Но мне удалось вернуться в реальность. Еще больнее ударило то, что убивало меня на протяжении всех этих месяцев, в то время как эта реальность влажными от слез губами прошептала:

— Скорпиус не погиб… Он жив, Драко… он жив…

Всего несколько сантиметров. Прозрачное оконное стекло. Как много оно разделяет сейчас. Мой пустой мир, где нет ни боли, ни страданий…. Никаких чувств вообще… Мой мир, в котором остается только бежать. От себя самого. Это привычней, чем бороться. Каждый живет так, как ему удобнее. Или не живет вовсе.

А по другую сторону — Скорпиус. Будто нарисованный, почти прозрачный… нереальный какой-то. Настолько хрупкий, что, кажется, даже воздух для него стал слишком тяжелым. Это убивает. Морально убивает. Видеть, как медленно, едва уловимо поднимается и опускается его грудная клетка, как самовольно подрагивают тонкие пальцы белой руки… Просто понимать, что такой маленький человек затеял слишком большую войну со смертью, пытаясь доказать, что справится.

Он должен справиться.

Должен.

Иначе нас обоих уже ничего не спасет.

Прижимаюсь лбом к окну. Холод на несколько секунд позволяет дышать ровнее. Вижу, как потеет стекло от близости моих губ.

Я знаю — она всё еще рядом. Не ушла. И не уйдет. Потому, что она виновата.

Буквально чувствую, как гриффиндорка набирает побольше воздуха в грудь и, немного помедлив, спрашивает:

— Как ты?

Звук её голоса противен до тошноты. Пальцы самовольно сжимаются в кулак.

— Заткнись.

— Но…

Резко поворачиваю голову в её сторону:

— Заткнись!

Карие глаза явно протестуют, показывая все недовольство, которое она испытывает сейчас. Остается лишь едва заметно усмехнуться:

— Знаешь, Грейнджер… Мне еще никогда не было настолько всё равно на тебя. Так что просто заткнись.

Ей не нравится это. Не нравится, когда я запрещаю что-то делать. Тем более что слова – её главный козырь. Так сказать, главное оружие, с помощью которого гриффиндорка может изменить всю мою жизнь. Что она и сделала, причем дважды.

— Ты должен меня понять…

— Я тебе ничего не должен.

Бред. Абсолютный берд. Еще как должен.

— Но я же… — она опускает голову, нелепо заправляет прядь волос за ухо, произнося на выдохе: — … я же спасла тебе жизнь, и…

— Ждешь благодарности? – мои глаза сужаются.

— Нет, я просто… — а раньше тебя было не так легко выбить из колеи, гриффиндорка.

— Что просто? – ноги медленно передвигаются в её направлении. – Признай, ты хочешь услышать благодарность, верно? Никогда.

Спасибо тебе. Спасибо.

— Не нужна мне твоя благодарность, Малфой, — Грейнджер старается сделать вид, будто не замечает моего приближения.

Всего пару метров. Несколько шагов. Всего лишь два или три.

Хватит и одного.

— Ты можешь хотя бы выслушать меня? – страх постепенно исчезает из её голоса, остается лишь желание всё объяснить.

Как и всегда.

— Здесь лишь твоя вина. Ты скрыла от меня то, что мой сын жив, Грейнджер! Ты виновата…

Нет. Ни в чем. Ни капли.

— … во всем. Во всем виновата лишь ты одна.

Её лицо в нескольких сантиметрах от меня. Теперь это почти не выносимо.

И просто необходимо.

— Я боялась, понимаешь? – наши взгляды в который раз изучают друг друга, стараясь проникнуть в самую сущность.

Как и раньше.

Только нужно ли мне это? Нужно.

— Я боялась, что если потеряю его, ты не сможешь… Не сможешь выжить. Ты даже существовать не смог бы…

— Плевать, — наши лбы соприкасаются, моя ладонь сильно сжимает её запястье, но гриффиндорка не подает виду, что ей больно. – Плевать, пусть так. Но если бы он не выкарабкался… Если бы моему сыну не стало лучше, ты бы не сказала мне о нем?

Молчание. Отводит взгляд.

— Ну же!

Я надеюсь. Надеюсь не услышать ответа. И в то же время добиваюсь его. Я знаю, что она скажет. Знаю, что буду чувствовать при этом. Но, тем не менее, всё еще надеюсь. Лучше соври, Грейнджер. Просто соври. Я не хочу… не хочу ненавидеть тебя.

— Не знаю.

Стараясь подавить ярость, отступаю на несколько шагов назад. Теперь у меня просто нет сил смотреть на тебя, гриффиндорка… Ни сил, ни желания.

— Я боялась, что…

Теперь мои глаза видят ее. Дрожащие губы слегка приоткрыты. Щеки мокрые. Руки скрещены на груди, тонкие пальцы вцепились в плечи. Такая беззащитная, хрупкая. В школьные годы она никогда не показывала, насколько слаба. Насколько поддается страху. Насколько… человечна.

Усталость. У нас обоих. На лице, в уголках губ, на кончиках дрожащих пальцев. Повсюду. И от этой усталости тяжело дышать. Это то, что тебя полностью разряжает, то, что внутри сжимает, то, что душит, убивая ощущения, чувства.

Чувства?

Кем ты стала для меня, Грейнджер? Почему от твоих слез выворачивает наизнанку, а упреки в твой адрес противны до тошноты? Ты меняешь меня. Стираешь все привычные границы. Убиваешь то, чем мы жили все эти годы – ненависть, оскорбления, желчь. Всё летит к чертовой матери, а я ничего не могу изменить, гриффиндорка…

От этих мыслей становится противно. В её глазах всё написано. Вся наша история. Закрученный сюжет, острые повороты, взлеты и падения…. Жаль только, что за роли платим мы, а не нам.

Отворачиваюсь. Смотреть на нее уже невыносимо. Тихо надеюсь, что мои ноги прирастут к полу. Иначе я не выдержу. Лишь бы не подойти к ней. Лишь бы не увидеть надежду в заплаканных глазах. Лишь бы не понять, насколько сильно она нужна мне сейчас.

Нужна.

— Драко, пожалуйста… Ты должен понять.

Да, должен. Но у меня просто нет сил.

— Его привезли в ужасном состоянии, — моё молчание она расценила как знак, а я просто не мог выговорить что-либо, — по сравнению с ним, тебе еще повезло… Скорпиус был очень слаб, понимаешь? Я боялась, что, если он погибнет, то…

На несколько секунд Гермиона замолкает. Я буквально чувствую, как гриффиндорка закрывает глаза. Как смыкаются ее ресницы. Как нервно она прикусывает губу. Как едва слышно набирает в грудь больше воздуха, будто это поможет успокоиться. Как медленно он выходит из ее легких, подымаясь вверх, перебегая по горлу…

Слова с большим трудом соскальзывают с моего языка:

— Если бы поняла, что у него нет шансов, как бы ты тогда поступила?!

— Я… — она медлит, раздумывая над ответом.

Грейнджер могла бы соврать. И так было бы легче для меня. Но не для нее.

— Не знаю. Я не хотела думать об этом. Мне оставалось лишь надеяться, что такая ситуация не возникнет.

Пальцы сжимаются в кулак. С губ слетает едва заметная усмешка, но я знаю – она услышит. В этом воздухе сейчас так много… Наша ненависть. Моя озлобленность. Её напряжение. Моя усталость. Её мысли. Наша жизнь. Именно здесь и сейчас… когда всё решается, когда ты либо доводишь всё до конца, либо отказываешься – другого не дано… А я стою на перекрестке, не зная, куда идти.

Мои мысли прерывает звук хлопнувшей двери – слишком громкий для этой тишины. Я даже не заметил, когда Грейнджер вошла в палату моего сына, оставив меня в коридоре.

Глаза медленно следили за тем, как она передвигает какие-то лекарства на его прикроватной тумбочке, как она садиться на край перины, поправляя до отвращения белоснежную простынь, как проводит по волосам Скорпиуса, затем встает, чуть выше натягивает одеяло… И в этот момент всё меняется. Потому что маленькие пальцы хватаются за её ладонь.

Мое сердце глухо отбивает чечетку где-то в желудке, а глаза пристально смотрят на сына через оконное стекло. Рука автоматически прижимается к преграде между мной и палатой. Холод не помогает, горячая кровь поднимается по горлу, сливаясь в один тугой комок.

Спустя несколько секунд я уже в двух метрах от него. Боюсь подойти ближе. Кажется, будто стоит сделать шаг – и мой сын растает, словно мираж. Мой сын. Мой живой сын. Я не могу это осознать. Просто не получается. Слишком рано свыкся с мыслью, что его уже нет. Что всё потеряно. И не будет шанса исправить. Слабак… всегда им был, им же и остался. Моральная слабость еще противнее физической. Гордость, лицемерие, эгоизм, самоуверенность – ничто из этих качеств не позволит чувствовать себя сильным, стойким. Достойным.

Вот еще одна причина – я просто не смогу быть по-настоящему достойным, понимаешь? Не смогу. Такой, какой есть. И этого не изменить. Мнительность не означает стойкость. И если что-то произойдет, нет гарантии, что я останусь. Я никогда не оставался.

Внимательно вглядываюсь в его черты. Кожа по-особому белая, будто нарисованная, нереальная. Что-то в ней не так. Очевидно, гриффиндорка замечает мою реакцию. Чуть наклонившись ко мне, она едва слышно шепчет:

— Поражения были слишком обширными, пришлось пересадить кожу с нескольких участков тела. Со временем он поправится, это не будет заметно. Сейчас организм слаб, все шрамы и хирургические вмешательства видны острее.

Мне вновь остается лишь усмешка. Ни злости, ни заинтересованности, ни удивления. Бесцветная реакция. Это всё, на что меня сейчас хватает. Не имеет значения, что и где заметно. Главное – он жив. Главное – он поправится. Я верю ей. У меня просто нет выбора.

Самое странное – Гермиона умеет читать мою мимику. Знает, что творится в постепенно съезжающих мозгах. Мне и вслух ничего не нужно говорить – сама всё поймет. И это пугает. Либо ты становишься слишком предсказуемым, либо слишком близким.

А в Грейнджер вновь проснулся профессионал своего дела. Она… Она просто отключила чувства, эмоции. Так легче. Я понимаю.

Но долго ли этим можно прикрываться…

Линии его скул неестественно выпирают. Болезненная худоба никого не красит, тем более ребенка. Поскорее хочется увидеть румянец на щеках Скорпиуса. От этой бледности внутри всё переворачивается. Под глазами темнеют круги. Даже если он и был какое-то время в коме, это нельзя назвать сном. На внутренних сторонах локтей большие синяки от капельниц. Кисти маленькие, невесомые, как у игрушки. Тонкие вены отчетливо виднеются под прозрачной кожей. Невольно обращаю внимание на ногти – подстрижены. Волосы не длинные, чистые. Кто-то следит не только за его здоровьем, но и опрятностью. И я даже знаю кто.

— Скорпиус, — гриффиндорка подходит ближе к его кровати, прикасается к щеке, — он пришел.

Я стою на месте, разрываясь между двумя желаниями: скорее обнять сына или умчаться как можно дальше отсюда. Всё как в замедленной съемке. Будто я вижу со стороны, не принимаю участия, но, тем не менее, должен вмешаться. А не получается. Просто не выходит. Это как пытаться вдохнуть под водой – ты тонешь, идешь ко дну, кислород стремительно заканчивается, легкие разрываются от боли, в глазах всё темнеет и единственное, что тебе остается – надеяться, что скоро всё кончится. Пропустить основную часть и перейти к заключению, в котором тебя либо спасают, либо ты уже не увидишь рассвет.

Страшнее не умереть, а умирать.

И в тот же момент я чувствую, будто меня хватают за руку и поднимают на поверхность, потому что воздух прорезает детский голос:

— Здесь? Он правда пришел?

Глаза перебегают с сына на гриффиндорку и обратно, в то время как колени уже подкашиваются.

— Да, правда, — произносит Грейнджер, и, хотя мой взгляд направлен на ребенка, понимаю: она улыбается.

В этот момент я уже склоняюсь над Скорпиусом, боясь прикоснуться к нему.

— Тебе лишь стоит открыть глаза, — мягко говорит Гермиона, уступив мне место рядом с ним.

Сын немного хмурит брови и хрипло шепчет:

— А ты не врешь?

Но Грейнджер не отвечает. Я оборачиваюсь назад и понимаю, что в палате остались лишь мы вдвоем. Стараюсь привести дыхание в порядок. Собрав остатки сил, также тихо отвечаю ему:

— Нет, она не врет.

Скорпиус резко открывает глаза. Серая сталь впивается в мое лицо.

— Папа! – он подается вперед, но боль сковывает его движения.

Я прижимаю голову сына к груди. В нос проникает запах белокурых локонов. Я стараюсь любыми способами, любыми прикосновениями вновь запомнить тепло его кожи, стараюсь вслушаться в звук биения сердца, ощутить мягкость волос.

Мои руки крепко обнимают его плечи и голову, в то время как дрожь проникает в каждую клеточку тела. В горле боль тугого комка вновь мешает нормально дышать. В глазах всё мутнеет. Это невыносимо. Хочется кричать, выть, вдавливать кулаки в стены. Мне казалось, будет легче. Но сейчас я понимаю, что внутри просыпается столько сил, столько боли… Просыпается то, что я сдерживал все эти месяцы. Нескончаемыми потоками оно пульсирует по венам, заледеневшая человечность начинает сгорать от сердцевины. Но у меня нет права на крик, нет права на вой. Я не должен напугать сына. Горячие слезы просто обжигают кожу, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и я в них захлебнусь.

Скорпиус отодвигается от моей груди, чтобы посмотреть в лицо.

— Пап, ну т чего, пап… — его тонкие пальцы вытирают мои слезы, — всё ведь хорошо, ну не плачь, пожалуйста…

Всё, что мне остается – рассмеяться. Искренне, без привычной злобы, без сарказма. Рассмеяться легко. Рассмеяться по-настоящему.

Этот крошечный человечек, пройдя через столько, умудряется еще и утешать меня…

— Я так скучал по тебе, — шепчу я, вглядываясь в свою младшую копию.

— Я тоже, — Скорпиус улыбается в ответ, — она говорила, что ты придешь, и я верил ей. Но ждать тебя было так трудно.

— Прости, — это всё, что мне удается ответить, прежде чем я снова прижму его к себе.

Самое необычное, что сейчас для меня острее всего – его глаза. Яркие, энергичные, живые. Глаза живого человека. Глаза моего сына.

Незаметно – лишь на всякий случай – щипаю себя за руку. Просто, чтобы убедиться. Дурацкий способ. Но, так или иначе, дышать становится легче.

* * *

Через полтора часа беспрерывных разговоров Скорпиус вновь уснул. Он еще слаб. Даже удивительно, что его на столько хватило. Впрочем, нам обоих этого мало…

Ничего. Еще будет время. Мы всё наверстаем. Я сдержу обещание, Скорпиус. Я сдержу.

— Можно тебя на минуту? – её рука неуверенно ложится на мое плечо.

Мы молча выходим из палаты и одновременно останавливаемся, как и в прошлый раз, около окна.

— Я не знаю, сколько еще ему придется провести здесь, — произносит Грейнджер бесцветным голосом, — но с твоим приходом дело явно пойдет быстрее.

Я молчу. Мне просто нечего сказать.

— Знаешь, — она немного медлит, пытаясь собраться с силами, — я понимаю, что ты вряд ли захочешь, но если вдруг… В общем, ты можешь пожить у нас, пока не подберешь другое жилье.

И вновь мой голос не нарушает тишину. Та внутренняя дрожь, которую я испытывал, находясь рядом с сыном, вновь повторяется сейчас, рядом с гриффиндоркой. И это трудно объяснить. Да и ковыряться в мыслях о ней мне не хочется. Что я чувствую? Что? Это просто идиотизм. Это то, от чего я уходил всю свою жизнь. То, к чему не готов сейчас. То, к чему не буду готов завтра и через пять лет. Я был Малфоем – и мне этого хватало. Хватит и теперь. Должно хватить.

— Драко…

Это всего лишь моё имя. Но от её голоса оно наполняется чем-то… чем-то, что нельзя описать. В одном лишь этом слове и надежда, и просьба, и выбор. И дело не в имени. Дело в том, кто его произносит.

Я по-прежнему не могу посмотреть на неё, но чувствую – она ждет. Крики, упреки, обвинения – хоть какая-нибудь реакция.

Я покрепче сжимаю кулаки, а внутри всё дрожит, переплетаясь с ненавистью, злобой, болью. И с чем-то еще.

— Драко, я…

— Уйди, — мой шепот заставляет её замолчать.

— Но…

Нахожу в себе остатки сил, чтобы посмотреть в глаза:

— Уходи…. Навсегда. Оставь мне мою ненависть, Грейнджер.

Оставь мне мою ненависть.

И так, мои дорогие, прошу прощения за то, что так затягивала с продолжением. Наслаждайтесь (или не наслаждайтесь — как вам будет угодно) последней, заключительной главой. Заранее благодарю за справедливую критику. Буду рада, если вам понравилась моя работа, мой маленький мирок, в котором я жила всё это время. Спасибо.

________________________________________________________________________________________

Утренний свет мягко проникает сквозь неплотные больничные занавески. Сколько уже? Шесть, семь часов? Мне так и не удалось уснуть. В прочем, я и не пытался… Руки затекли, в ногах легкое покалывание из-за того, что слишком долго не менял позу. Можно было бы походить, размяться. Можно было бы и не ночевать в больнице. Да, особняк в Вилькье сейчас роскошью и чистотой не отличается, но на худой конец и такая крыша над головой подошла бы в данной ситуации. Но я не захотел. Просто не захотел уходить отсюда. Потрепанное больничное кресло с отвалившейся ручкой – не лучшая кровать, но, в прочем, мне плевать на удобства. Всё это теряет смысл, когда мой взгляд в очередной раз перемещается на спящего Скорпиуса. Мне нравится смотреть на него. Ресницы сомкнуты, губы чуть приоткрыты, челка слегка нависает на глаза, одна рука под подушкой, другая – под щекой. А вот одеяло уже где-то в ногах.

Я медленно встаю, а кресло истошно скрипит в ответ, издавая звук раненого гиббона. Тихо ругнувшись сквозь зубы на старую рухлядь, вновь поднимаю глаза на сына – спит… Даже носом не повел. Хотя, не следует удивляться. Он долгое время был очень слаб, организму нужно набираться сил. Я знаю, что он поправится. Просто уверен в этом… Стараюсь не шуметь, передвигая онемевшие ноги. Подхожу к кровати Скорпиуса. Несколько секунд просто улыбаюсь, глядя на него. Он подрос за это время. Возможно, я ошибаюсь, и он кажется выше из-за худобы. Это сейчас не так важно. Пальцы моей руки самовольно притрагиваются к волосам сына, убирая нависшую челку. Губ вновь касается улыбка. Мне еще никогда не было так… тепло. Так спокойно. Странное чувство. Единственное, что я знаю наверняка – отныне со Скорпиусом ничего плохого не случится.

— Я всегда буду заботиться о тебе, — произношу одними губами, боясь разбудить его.

Натягиваю сползшее одеяло повыше. На губах сына расплывается едва заметная улыбка. Наверное, ему было холодно. Как я раньше не заметил?

Неожиданно слышится тихий скрип двери. Я знаю, кто это…

Гриффиндорка, очевидно, надеялась, что я еще сплю, либо вообще не ночевал здесь. Это видно по тому, как округляются её глаза, когда она видит меня около кровати сына. Спорю, у неё сейчас дыхание перехватило…

Не у тебя одной, Грейнджер…

Слегка растрепавшиеся каштановые волосы, испуганные большие глаза… Может, это еще одна причина, по которой я остался тут…

Пытается собраться с мыслями. Плотно сжала губы, явно размышляя над тем, как ей себя вести. Выглядит рассеянной… Мне так не хватало этого, Грейнджер…

Молчание. Гермиона начинает нервничать. Это видно. А я изо всех сил стараюсь не улыбнуться этому. Ночь. Целая ночь была занята подобными мыслями. И всё, что мне удалось понять – я не знаю, как дальше быть. Её манеры, привычки, слова – всё это плотно и глубоко оседает в голове…

Гриффиндорка быстрым и в тоже время легким шагом преодолевает расстояние от двери до кровати Скорпиуса. Отвернув от меня голову так, чтобы избегать взгляда в глаза, она едва слышно произносит:

— Мне нужно разбудить его, чтобы он принял лекарство. Таблетки надо пить строго по часам, поэтому тянуть нельзя.

Грейнджер говорит что-то еще. Её губы двигаются, но мой взгляд прикован к непослушной пряди волос, которая выбилась из наспех собранного пучка. Какая-то непонятная маниакальная мысль заставляет мою руку потянуться вперед. Гриффиндорка, заметив это, с легким испугом отодвигается назад.

Что с тобой? Неужели за одну ночь тебе стало плевать на мои прикосновения? Нет, я не верю. Не хочу верить.

— Я просто хотел убрать прядь, — говорю это сухо, не особо понимая, что сейчас происходит.

Она на мгновение поднимает взгляд на мое лицо и коротко произносит:

— Не надо…

Всего пару секунд. Лишь миг, а ее карий бархат вновь проникает в самую сущность моей поганой души. Это режет. Это обжигает. И это чертовски приятно. Странно, больно, непонятно, завораживающе, глупо и необычно, но приятно… До самых кончиков пальцев… Мне просто нравится ловить её взгляд…

На хрупкой шее нервно пульсирует тонкая жилка. Совсем недавно мои губы пробовали эту кожу на вкус, прикасались к ней…

— Посмотри на меня… — я сам не знаю, зачем прошу ее об этом.

Не двигается. Она не станет этого делать. Просто из принципа. Я бы тоже не стал, если бы услышал от неё то, что ей пришлось услышать от меня…

Быстрым движением руки приподнимаю её подбородок. Невольно провожу пальцем по контурам скул. Несколько секунд гриффиндорка терпит мои прикосновения, после чего делает полшага назад.

И всё же этих секунд достаточно, чтобы понять – ты пока не способна отказаться от меня…

— Скорпиус , тебе пора принять лекарство, — она кладет руку на голову моего сына, слегка взъерошивая белые волосы.

— Опять эти таблетки, — он недовольно ворчит, еще не открыв глаза.

Я невольно смотрю на Грейнджер – её губ касается улыбка. Чистая, нежная. Улыбка матери. Она заботится о нем больше, чем о любом другом пациенте. Я уверен в этом.

С трудом раскрыв глаза и лениво зевнув, Скорпиус выпивает какую-то сине-белую пилюлю и вновь откидывается на подушку, натягивая одеяло по самый нос.

Гриффиндорка вновь улыбается, но, опомнившись, резко разворачивается и идет в сторону выхода.

Мои глаза следят за каждым ее движением. И это морально убивает. Видеть то, как она уходит, и не иметь возможности её остановить. Просто не иметь на это права…

Уже около двери Гермиона замирает и едва слышно произносит:

— Знаешь, Малфой… Я оставлю тебе твою ненависть, если ты вновь вернешь мне мою.

Её силуэт скрывается в коридоре, а я молча стараюсь переварить то, что только что услышал. И, как бы странно сейчас это ни было, на моих губах вновь расплывается улыбка.

— Вы поссорились? – голос сына заставляет вынырнуть меня из мыслей.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Раньше она всегда шутила, когда рассказывала о тебе. О том, как глупо ты выглядишь в фартуке, о том, что не умеешь жарить яичницу, — на этих словах Скорпиус сам начинает смеяться, — а теперь она почти не разговаривает со мной…

— Это плохо?

— А разве нет?

Такой простой вопрос, но, тем не менее, внутри что-то скручивается. Она нравится моему сыну.

— Пойми, Скорпиус, у неё много пациентов и мало времени. Да и к чему тебе эти рассказы? Теперь я рядом и сам могу отвечать на все твои вопросы.

— Нет, ты не понимаешь, пап, — он машет головой из стороны в сторону, словно поражаясь моей тупости, — это другое… Знаешь, она всегда веселила меня, когда я просыпался. Читала сказки, когда я засыпал. Нет, пап, это совсем другое. Она… она как мама, пап…

* * *

Я не знал, что ответить ему. К счастью, сын был еще сонный и быстро отключился. Хотя, я и сейчас не знаю, что ответить…

Прошел примерно час с тех пор, как я видел гриффиндорку. Такое странное ощущение… некое подобие ломки. Мышцы ноют, внутри всё колотится. Мне просто хочется вновь её увидеть. Пожалуй, именно поэтому я уже пятнадцать минут шатаюсь по коридору. Понятия не имею, где она может быть. Да и что я ей скажу?..

Даже в мыслях не могу себе этого представить. Ноги самовольно отмеряют метр за метром, шагая по неровной больничной плитке. В какой-то момент я просто решаю идти обратно в палату сына, как вдруг слышу позади себя голос Грейнджер:

— Что-то случилось со Скорпиусом?

Медленно поворачиваюсь, боясь её спугнуть. Странная конечно мысль, но всё же. Это смешно до нервной дрожи.

— Нет, с ним всё в порядке.

— Тогда что ты тут делаешь? – вопрос в лоб, смотрит прямо, но не на меня, а будто сквозь стену.

И что сказать?

— Тебя искал.

— Зачем?

Всё тот же безразличный взгляд. Обездвиженная поза. Камень.

Не прикидывайся, Грейнджер…

— Надо поговорить.

— Я не могу. У меня работа.

Гриффиндорка резко проносится мимо меня. Лишь в последний момент я понимаю, что происходит, и хватаю её за локоть.

— Почему ты убегаешь от меня?

— Что за бред, — она недовольно фыркает. – Меня ждут больные, мне некогда с тобой разговаривать.

Я разворачиваю её к себе, по-прежнему не позволяя уйти.

— Давай, скажи это.

— Сказать что? – Грейнджер включает идиотку, пытаясь освободиться.

Покрепче прижимаю ее к себе одной рукой, другой же поднимаю подбородок, заставляя гриффиндорку посмотреть мне в глаза.

— Скажи, чтобы я отпустил тебя. Скажи, что тебе ничего этого ненужно.

Быстро, словно боясь осмыслить, она произносит:

— Отпусти меня. Мне это ненужно.

По её телу проходит дрожь, глаза наполняются слезами. Пытаясь скрыть это, Гермиона вновь отворачивается. Её шепот едва слышно прорезает воздух:

— Доволен?..

Издеваешься, Грейнджер? Я не думал, что ты произнесешь эти слова… До последнего я был уверен, что ты не скажешь… Значит, я сделал тебе слишком больно…

— Нет, — произношу на выдохе и впиваюсь губами в открывшуюся кожу шеи, — не верю…

Она в очередной раз пытается вырваться, но все попытки тщетны.

— Прекрати, Малфой!.. Перестань! – слезы уже слышны в её голосе.

Я встречаюсь с карими глазами и шепотом произношу:

— Скажи это, глядя мне в лицо… Скажи, чтобы я ушел…

Она начинает что-то говорить, а у меня всё сворачивается в один тугой ком, оседая где-то в желудке.

— … Меня… Меня жду пациенты, Малфой…

Облегченно выдыхаю и тут же приближаюсь к её губам:

— Подождут.

— Но…

— Нет.

* * *

Вновь щелчок дверного замка, небрежно брошенное заглушающее. Роза и Хьюго еще спят, но так будет спокойней. Я не знаю, почему апарировал нас в дом гриффиндорки. Просто ничего другого в голову не пришло.

— Пожалуйста, не надо, Малфой…

Она всё еще плачет. Меня от этого выворачивает наизнанку. Даже не хочу представлять, каково ей было тогда… Я просто прогнал её. Решил выкинуть из своей жизни… Но, как оказалось, нельзя выкинуть часть себя самого…

Наши лбы соприкасаются. Из-за собственной дрожи закрываю глаза, всё еще не отпуская её руку.

— Прости меня… Я не хотел причинять тебе боль. Слышишь?..

Она не отвечает, а меня уже лихорадит от этого молчания.

Открываю глаза и смотрю на неё:

— Я уже не смогу без тебя, понимаешь?..

От неожиданности она замирает на несколько секунд. Мне хватает этого, чтобы вновь приблизиться к её губам.

Нежные, чистые, опьяняющие… Такие, какими я их запомнил. И они будут принадлежать только мне.

Неуверенно, едва касаясь, её пальцы ложатся на мою грудь, а я лишь сильнее прижимаю к себе гриффиндорку.

Движения становятся более востребованными, жадными. Гермиона наспех расстегивает пуговицы моей рубашки, пока я пытаюсь снять с неё футболку. Спустя несколько мгновений вся одежда валяется на полу, а Грейнджер, как и когда-то, зажата между мной и кроватью.

Мне нравится чувствовать вкус её кожи, нравится отвечать на прикосновения. Моя рука сжимает её запястье. Легкий стон срывается с полуоткрытых губ. В этот момент я понимаю, что что-то изменилось. Слегка отстраняюсь от неё, проводя взглядом по обнаженному телу. Мои пальцы чертят воображаемую полоску от плоского живота до подбородка. Её бледная кожа покрывается мурашками.

— Что-то не так?

Я лишь отрицательно качаю головой, мысленно отвечая на вопрос. Всё в порядке. Просто я понял. Тогда, в прошлый раз. Её фраза «ты не готов»… теперь я понимаю, что она имела ввиду. Это был лишь секс. Звериный, отстраненный секс. Просто слияние тел. Ничего более. Я не хочу этого вновь, нет.

Это странно. Раньше всё было иначе… А теперь мне не хочется причинять ей боль. Нет, скорее наоборот. Показать ей, насколько это важно. Нежность, тепло, осторожность… Я просто хочу, чтобы ей было хорошо со мной.

Теперь всё будет по-другому. Теперь будет слияние душ, а не тел…

Вновь склоняюсь над ней, вовлекая в поцелуй. Не требовательный, не жадный. Скорее, призывающий, но мягкий. Мои губы спускаются ниже, легко касаясь ямочки на её подбородке, затем обводят контуры скул, перемещаясь к пульсирующей вене. Мягко посасывая кожу, я едва заметно усмехаюсь – останется засос. Своеобразная отметка. Знак того, что она теперь принадлежит мне. Только мне.

Её пальцы мягко перебирают волосы на моей голове, но хватка усиливается, когда я провожу влажную дорожку от ключиц к округлой груди. Моя рука, едва касаясь кожи её живота, спускается ниже и тут же перемещается на её бедро. Гриффиндорка еле заметно выдыхает, что заставляет меня улыбнуться. Мне нравится дразнить её… В прочем, это еще вопрос – кто кого дразнит, ведь стоит ей так соблазнительно выгнуться навстречу моим прикосновениям, как я тут же теряю рассудок.

* * *

— Всего месяц. А ты молодец, Скорпиус. Все таблетки послушно принимал. Настоящий боец, — она одобрительно прижимает его к себе, слегка взъерошивая волосы.

Это в который раз заставляет меня улыбнуться. Видеть их вместе, знать, что их тянет друг к другу – еще один огромный плюс.

— А они точно не будут против? – он обеспокоенно дергает меня за руку, отвлекая от мыслей.

— Точно, точно. Не переживай, — я стараюсь его приободрить.

Спустя мгновение мы втроем уже стоим на кухне нашего дома.

— Хьюго, Роза! Идите сюда.

В коридоре слышится топот, затем шаги замедляются. Две любопытные головы появляются в дверном проеме.

Первым выходит Хьюго, голубоглазка держится позади. Не сговариваясь, мы с Гермионой приседаем, чтобы оказаться на одном уровне с детьми.

— Знакомьтесь, ребята, — я медленно подталкиваю Скорпиуса к рыженькому.

Хьюго сначала внимательно вглядывается в мою младшую копию, а затем его лицо озаряет широченная улыбка:

— Ты Сколпиус Малфой? Твоё имя еще смешнее, чем у папы!

Они оба начинают смеяться. Хьюго – искренне, а Скорпиус скорее в знак вежливости. Он не обидчивый, просто до сих пор боится, что его не примут в нашей новой семье.

— Хочешь я покажу тебе свою железную дологу? – рыженький, не дожидаясь ответа, хватает его за руку и тащит за собой.

Скорпиус оборачивается, отыскивая меня глазами. Я лишь беспомощно пожимаю плечами и улыбаюсь.

Когда мальчишки проходят мимо голубоглазки, она кладет руку на плечо моей младшей копии:

— Подожди! – её голос заставляет Скорпиуса остановиться. – Меня зовут Роза. Очень приятно.

Скорпиус, смущенно улыбаясь, протягивает ей руку:

— Я очень рад познакомиться.

Хьюго, которому, видимо, надоели затянувшиеся приветствия, резко тянет всех в коридор, и эта троица по цепочки исчезает из виду.

— Они привыкнут, — произносит Гермиона.

Я поворачиваюсь к ней.

Как же это всё-таки странно… Она знает, что будет нелегко. Не избежать ссор, не уйти от грубости. Я не обещал ей никакой свадьбы. Я даже не говорил, что люблю её. В прочем, мне теперь есть что ответить.

Я притягиваю её к себе и в очередной раз вовлекаю в поцелуй. Мягко сжав тонкие пальцы, тяну Гермиону за собой в сторону детской, откуда уже слышится смех.

Мы справимся. Я теперь не уйду. Просто не смогу уйти. В них заключается вся моя жизнь. Весь смысл моего существования… И надо немного для настоящего счастья – стань частью меня, большей частью.

У нас еще будет время всё осмыслить. Но это оставим на потом, а сейчас… Сейчас лучше поторопиться к детям, пока они не разнесли весь дом.

Даже если что-то случится, я не отпущу эту руку.

...Because you're all I want,

You are all I need,

You are everything.

Everything...