«Сириус, Адара, Везен, Мирзам. Адара, Мирзам, Везен, Сириус…», — я повторяю про себя звезды Большого Пса. Сириус светит в двадцать три раза ярче, чем Солнце.
— Отвратительноотвратительотвратительно, — непрерывно бормочет Регулус, заглушая все мои мысли, и это «отвратительно» отражается на снежно-белом потолке, деревянном полу и стенах.
«Отвратительно» заполняет комнату до краев черными буквами. Я уже захлебываюсь, выплевываю букву «о», пытаясь не проглотить «в», отшвыриваю от себя бесконечные «р». «И» извивается, пробирается сквозь собратьев и кусает меня за ногу, пока Регулус хохочет и тонет, не пытаясь дотянуться до меня рукой. Победно улыбаясь, он скрывается за этими «отвратительно».
— Слышишь, Сири? — бормочет он. Я мотаю головой, отгоняя идиотские мысли, а он шепчет мне на ухо: — У нас все от-вра-ти-тель-но.
От него несет отцовским вином и превосходством. От Регулуса пахнет вином, которым я его напоил. Я слушаю его бред, пока за дверью стоит Джеймс, нервно курит, время от времени выдыхая нетерпение и злость. У нас все снова не по плану. Джеймс за дверью, Кричер в своей коморке, maman с отцом ушли на очередные посиделки Блэков, а я тащу Регулуса в его комнату.
— Все отлично, Регулус, — говорю я, придерживая его за локоть.
— У меня, может, и да, а вот у тебя совсем дерьмо, — он бормочет, заплетаясь в словах, как в паутине, в конце хихикает, глупо улыбается и смотрит на меня.
— У меня тоже скоро все будет отлично, — зло говорю ему я, крепче сжимая локоть в том месте, где у него скоро будет отвратительно фиолетовый синяк.
— Синяки на белоснежной коже Блэков — это моветон, — шепчу я ему на ухо, — но ты не бойся. Ты скоро один у них останешься, а единственного ребенка в семье всегда больше любят. Они не отвернутся от тебя.
— А ты, Сириус? — хихикает он, запрокидывая голову.
— Прожженные дыры в гобелене не принимают участия в голосованиях. Не моя семья — не мои правила.
— То есть, тебе насрать? — бормочет он. А я не отвечу. Я буду завидовать Джеймсу, который ненавидит этот дом ещё больше, чем я.
— Сириус, ты такой ебанутый, — серьезно скажет мне Регулус, а я усмехнусь.
— Малыш, ты просто по жизни в жопу пьян, — отвечу я ему. — И как следствие — твой маленький мозг не может адекватно воспринимать действительность.
— Ты думаешь, что пиздец, какой смешной, да? — спросит он меня, коротко хохотнув.
— А ты смекаешь, — похвалю я его.
«Отвратительно» заполнили комнату до потолка, мы уже плаваем, отталкиваясь ногами от пола, я тащу за собой Регулуса, пока «отвратительно» нажимают на окна, хотят выломать дверь, ворваться в коридор, где нас ждет Джеймс. Джеймс, который ничего не скажет, лишь молча попытается выплыть и продержаться на поверхности, затягиваться и выдыхать дым, злобно поглядывая на меня.
Джеймс ненавидит этот дом. Искренне и безответно, как не могу даже я. Меня тянет сюда, несмотря на то, как быстро я убегаю. К моим ребрам привязаны веревки, и каждый раз, когда я отхожу на слишком большое расстояние, они врезаются в меня, давят, сжимают и не дают дышать. Ночью я задыхаюсь, а днем сгибаюсь от невидимой боли.
До комнаты ещё тридцать пять шагов, один пролет и две двери.
Двенадцать ступенек, потом три шага до незаметного чулана, затем двенадцать шагов до моей комнаты и ещё пять — до его.
— Ну и туша ты, Регулус, — шепчу ему я. — Не пробовал меньше жрать?
— Давай лучше поговорим о тебе, Сири? — улыбается он. И я промолчу, скрепя зубами, потому что от его имени нет таких ебучих сокращений. И мне не обидно, просто это так ужасно звучит, что меня выворачивает наизнанку. Меня рвет прямо на все эти «отвратительно», посреди которых мы плаваем.
— Ok, — отвечаю я, весь из себя такой до хуя смелый, — давай обо мне. Давай поговорим о моей жизни за пределами этого дома. Давай, Регулус, спрашивай.
— Быть самим собой… С тобой… 1 — бормочет Регулус и хихикает. — Все, что могу теперь… Все, что умею…
— Помнишь, я говорил, что в детстве скидывал тебя с лестницы? — спрашиваю его я, а он снова хихикает.
— Нет, Сириус, ты только представь… Маггла, блять, маггла… — невпопад говорит он, тяжело дыша.
— Ты о чем?
— О моей… — он делает длинную паузу и щелкает пальцами, пытаясь подобрать слова. — Девушке, — наконец находится он и снова разражается хохотом.
— Но ты ведь меня не сдашь, правда, Сири? — Регулус хватает меня за воротник рубашки, цепляется мертвой хваткой и смотрит в глаза. — Правда, Сириус? Не сдашь, так? У тебя ведь много секретов, Сириус… Про твоего дружка, оборотня.
Последнее слово он выплевывает, и на его лице расцветает широкая улыбка, пока он наблюдает за моей реакцией.
— С чего ты взял?
— Думаешь, что ты такой конспиратор? У тебя вот тут все написано, — он тычет длинным пальцем мне в лоб. — После очередного полнолуния ты ходишь гордый, напыщенный… Великий Сириус Блэк смог сдержать оборотня! Похвалите меня все! — разъяренно шепчет он. — Ты не можешь спокойно помочь человеку, не думая о себе.
— Ты порешь чушь, Регулус. Откровенную и беззастенчивую хуйню. Ты пьян, вот и все, — отстраняюсь я.
— Ты самодовольный говнюк, Сириус, вот и все. Гордишься тем, что не слизеринец, но спеси в тебе больше, чем во всем нашем факультете. Ты гордишься абсолютно всем в себе: тем, что сейчас уйдешь из дома, тем, что ненавидишь меня, тем, что попал в Гриффиндор…
— Заткнись! Заткнись, понял?! — хватая его за грудки, ору я и добавляю, то шепча, то вновь срываясь на крик: — Ты ни хрена не знаешь, ясно?
— Откуда же мне знать, — протягивает Регулус, — о чем думает великий Сириус Блэк. Это ведь так трудно… Никто не знает о мыслях моего маленького героя, кроме его дружков. Хотя, наверное, и дружки не знают о том, что творится в твоей голове, наполненной нашими традициями, твоими похотливыми мыслями и твоим — слышишь, придурок? Твоим, а не нашим, — самодовольством.
Он действительно ни хрена не знает. Не знает, не видит и не осознает. Я уверен, что никто, кроме меня, не чувствует этого тщеславия, стекающего по стенам крупными каплями. Иногда капли, ледяные и чуть вязкие, падают мне за шиворот и бьют по темечку, растекаясь по всему телу.
Они не слышат, как гордыня ступает мягкими лапами по ровному полу, царапая его острыми когтями. И я точно знаю, что они не чувствуют этот ужасный, липкий, панический, почти животный страх, который я испытываю каждую ночь. Гордыня подходит совсем близко: я чувствую её жаркое дыхание. Она проводит гнилым когтем по шее, прямо там, где бьется жилка; она шепчет на ухо, ровно дыша, не сбиваясь ни на секунду.
Тщеславие окутывает толстой, непробиваемой пленкой, заключает в кокон, словно хочет, чтобы я насквозь ею пропитался и принял в себя то, чего мне — по мнению дома — не хватает.
— Ты молчишь, Сириус, — констатирует он и настойчиво продолжает: — Ну, скажи мне что-нибудь.
— Я хочу въебать кулаком по твоему лицу так сильно, как не хотел никогда прежде, — сквозь зубы говорю я.
Битьбитьбить. Ударяй сильнее, Сириус. Мы стоим посреди ринга, и диктор уже говорит, что я в правом углу, а он — в левом. Мы сходимся, долго кружим, делая ложные выпады. Мы молчим, выкидывая вперед то левую, то правую руку. Вскидывая обе в блоке. Он не верит, что я могу ударить. Не верит, что я хочу его ударить. Он испытующе смотрит на меня и кривит губы в усмешке.
Регулус похож на меня. Он словно мое маленькое и невероятно отвратительное отражение. Мое отражение молчит и кривит тонкие губы. Кривые зеркала стоят повсюду в этом доме, поэтому в отражении мы словно становимся одним целым. Но это ведь не так, говорю я им, я же не такой. Эй, я ведь почти не Блэк. Посмотрите на меня! А они хохочут и показывают на меня пальцами. Идиоты.
— Мой герой такой трус, — разочарованно говорит Регулус.
— Заткнись.
И я прошу его заткнуться тысячи раз в своем разуме, повторяя это снова и снова, потому что до его комнаты чертовых два шага.
И шаги медленные, тягучие. Не раз-два, а р-р-раз и два, тянущееся бесконечно.
За два шага я успеваю ещё раз повторить все это. Ригель, Саиф, Минтака, Беллатрикс, Алнилам. Орин всегда прячется от Скорпиона на западе. Мелочный трус.
Я открою дверь и впихну его в комнату.
— Не хочешь попрощаться, Сириус? — говорит он мне из-за двери и хихикает.
— Никаких родственных объятий? — продолжает он.
— Главное в жизни — определиться, где твое место и что ты за птица, 2 — затягивает он.
— Заходи, Сириус, родители будут рады тебя видеть. Ты же Король Мира, парень!
— Благодарю покорно, — пробормочу я на это. Невидимый рефери снял нас обоих с поединка.
«Вы слишком вялые, ребята. Пардон-те!»
«Да ладно тебе», — хлопну я его по плечу.
«Публика нынче больно разборчивая, — вздохнет он. — Ну, бегите, ребятки, бегите, а то сегодня в ассортименте тухлые яйца».
Бежать недолго. Только до холла, где стоит Джеймс. Это два лестничных пролета, мимо гостиной и кухни, выходящей к двери. Тут даже шаги считать бессмысленно.
Джеймс волнуется. Он нетерпеливо встряхивает головой, сжимает и разжимает кулаки, неловко осматривается.
— Не по плану, — мрачно замечает он. В вазе шестнадцатого века лежит гора окурков: Джеймс не любит, когда все идет не по плану.
— Его унесло, — говорю я.
— Космос? — все так же мрачно спрашивает он, и я киваю.
— Ебучая Блэковская порода, — отзываюсь я, и теперь кивает Джеймс.
— Из-за твоего полоумного братца сбились с графика, — зло бросает он, глядя на часы. Ему нравится думать, что Регулус чокнутый. Наверное, ему легче свыкнуться с мыслью, что это моя семья — сборище сумасшедших, а не я. Но дело в том, что вся проблема заключается во мне. Это я неправильный. Это я не такой, каким должен был стать.
— Все успеем, — успокаиваю я, натягивая рюкзак на плечи. Он кидает недоверчивый взгляд, но все же кивает.
Мы выходим из дома, громко хлопнув дверью. Джеймс осматривается, проверяет лямки своего рюкзака и даже чертов компас, который сейчас на хрен никуда не сдался. У него ведь все по плану.
— Ты только терпи, ладно? — просит он. — И ори, понял?
— Я рядом, — говорит он перед самым взлетом — то ли мне, то ли самому себе.
Все наизнанку. Все, что было в Хогвартсе, по сравнению с этим — всего лишь жалкая копия вулкана из папье-маше. Голова взрывается, и бешено стучит сердце.
Вернутьсявернутьсявернуться. И в голове только то, чтобы, блять, вернуться, только вернуться в чертов дом и больше никуда не уходить. Никогда и ни за что. Сесть, замереть, остановиться и остаться вот так, а Джеймс хватает за руку и тащит, тащит дальше.
Не надо, говорю, не надо, а он не слушает и тащит дальше.
И я прошу ведь, умоляю, а он все приговаривает что-то, кричит, руку крепче сжимает. И ему самому волосы в лицо, ветер, а он не отпускает. Я выдергиваю свою руку из его, ору, чуть ли не кусаюсь, а ему все равно. Только тащиттащиттащит.
— Аламак, Мирах, Альферац — созвездие Андромеды, — ору ему я. — Персей спас Андромеду от морского чудовища, опустошившего город.
— Сиррах аль-Фарас, Аламак и Мирах, — продолжаю я. Созвездие Андромеды беззвучное — мало красивых названий. Нечего проорать Джеймсу.
И в один момент все до предела: ребра сейчас выскочат, сердце взбесится, легкие разорвутся вместе со мной на мелкие куски — ничего ведь не останется, а потом — раз! — и лопается.
— Долетишь? — участливо спрашивает Джеймс, а я киваю, блять, киваю, мол, ничего же не случилось. Дел-то — от родственников отвязаться. Считай, каждый день такое происходит. Подумаешь, сейчас упаду где-нибудь, слечу же с этой метлы ебучей, а он молчит все, молчит, летит себе дальше.
А потом к нему домой. И мама его, ласковая такая, хорошая, немного грубая и похожая на Беллатрикс. Не слишком, конечно, но похожа.
Потом в ванную. Сначала долго воду на пол лить — холодная же, — ещё минут пятнадцать просто стоять и думать только о том, что уже все. Что никаких вопилок, Блэков и maman. Выстиранная старая одежда, душные летние ночи и мать Джеймса.
— Все Блэки на одно лицо, — говорит она мне, пока Джеймс в ванной, и ласково добавляет: — Сейчас, милый, принесу чистое постельное белье, я на секунду.
И отец его, совершенно на Джеймса непохожий. Иногда его отец с матерью ругаются. Они матерятся на весь дом, орут, бьют посуду, а потом долго и страстно мирятся.
— Вот поэтому я и начал курить, — объяснил мне как-то Джеймс.
— Сплошные стрессы, — качал головой он.
В комнате Джеймса ничего не изменилось. Его кровать, моя, полки по всей комнате, книги по квиддичу, плакаты, рекламные брошюрки, стол и большой платяной шкаф.
— Если ты опять куришь в ванной, — орет Джеймсу мать, стуча в дверь, — то отхлестаю грязной половой тряпкой.
Она улыбается мне, когда заходит и начинает медленно заправлять кровать, пока я сижу на столе Джеймса, убрав в сторону тысячи непонятных бумаг.
— Взял моду, — ласково ворчит она, — курить в ванной. На пару с отцом, а мне, значит, потом ходи, нюхай это все, проветривай, заклинания нужные ищи… Чертовы мужчины…
— А если бы Джеймс из дома захотел уйти, вы бы его отпустили? — спрашиваю я миссис Поттер. Она оборачивается ко мне, смотрит долго и серьезно, поджимает губы и заправляет выбившуюся из пучка прядь за ухо.
— Нет, — твердо говорит она, — ни за что бы его не отпустила. Дом бы заперла, все, что угодно сделала, но так ему уйти бы не дала. Не для того этого придурка девять месяцев под сердцем носила, чтобы он мне его однажды разбил.
— Вы ведь все равно любите его, правда?
— Несмотря на то что он в ванной курит? — смеется она. — Люблю, конечно. Мой же, куда я его дену…
— Миссис Поттер, можно я вас обниму? — она тихо хохотнет, порывисто обнимет меня, на секунду чуть сильнее сожмет в объятиях, так же резко отпустит, отойдет на шаг и потреплет по голове. Потом грустно вздохнет, словно я сирота, и покачает головой.
Ты, говорит, тоже мой. Я тебя вместе со своим придурком никому не отдам.
И быстро уйдет, оставив меня с запахом её духов на растянутой футболке.
Когда из ванной вернется Джеймс, я буду лежать на кровати.
— Ненавижу, — шипит он, — ненавижу тот дом.
Он открывает окно настежь, жадно вдыхает и некоторое время молчит. Ночи душные, но почти невесомые и без запахов.
— Ты извини, что так долго, — виновато говорит он, не поворачиваясь в мою сторону. — Смыть все это хотел. Не могу я там, — жалуется Джеймс, — не могу. Меня судорогой сводит, как вспомню.
— Я боюсь, Бэмби, — говорю я, и Джеймс долго на меня смотрит. А я, правда, боюсь. Боли боюсь. Матери своей. Регулуса. Отца. И самого страха боюсь. Во рту сразу так гадко становится, в горле пересыхает, а руки потеют. Вдруг они заберут? Заставят, привяжут, оборвут. Скажут сидеть — и я сяду. Не оправдаю, сломлюсь — и все, благодарю покорно, нет больше никакого Сириуса. Взорвусь, и на кусочки ведь: ничего не оставят. Разорвут, обглодают, спрячут и закопают. Благодарю покорно — нет никакого Сириуса, как будто и не было никогда. Качественная ведь работа.
— Двигайся, — говорит он.
— Вот ещё.
— Я тебя и скинуть могу. — Он как-то умудряется примоститься рядом и тяжело вздыхает.
— Ты действительно в ванной курил? — спрашиваю я.
— Мама нажаловалась? — говорит он так ласково, что у меня, блять, щемит чертово сердце. Я киваю.
Отец Джеймса, совершенно непохожий на самого Джеймса, тихо проскальзывает в комнату и спрашивает, где лежат сигареты. Все шепотом: конспирация. Джеймс говорит, что они в ванной. В шкафчике: если посмотреть внимательно, между стенкой и стаканом с зубными щетками есть промежуток, вот там они и лежат. Только, говорит Джеймс, будь аккуратней. Темно все-таки.
Джеймс ещё бормочет мне что-то тихо. Про пьяные звезды. Успокаивает.
Без тебя, говорит, их зажигать так будет сложно.3
И шепчет все, не устает повторять:
— Я тебя не для того из той задницы вытаскивал, чтобы они тебя обратно забрали.
Нет, говорит, я им тебя не отдам.
Ебучая Блэковская порода, шепчет он, вечно у вас одни ёбнутые в роду.
А я промолчу. Он просто не знает, что это не они чокнутые, а я. Чокнутые разбивают сердце матерям, которых ненавидят, чокнутые сбегают из дома, как воры, опоив младших братьев. Чокнутые видят то, чего никогда не было. Джеймсовы песни на пару с Регулосовыми «отвратительно» медленно наполняют комнату черными буквами. Я не задыхаюсь — я ими дышу и не закрываю глаза. Джеймс тихо напевает, уставившись на свои руки. Буквы уже льются через окно, медленно заполняют улицу, а я как в океане. Мне-то все видно. Я их выдыхаю, а от моих рук они, словно стайки рыбок, расплываются.
Джеймс ночью, наверное, уйдет, когда проснется, чтобы воды попить. Я его как облупленного знаю. Он тихо сопит и вертится во сне. Главное, чтобы не курил ночью, а то все мои буквы распугает. Они, может, к тому времени не успеют до луны добраться.
Им ещё сегодня пьяное созвездие Большого Пса зажигать. Само, говорят, не справляется. Но мы поможем. Адара, Везен, Мирзам и чокнутый Сириус, который в двадцать три раза ярче Солнца.
Примечания:
Ни один из персонажей не знаком с творчеством российский исполнителей, но почему бы и нет? Обоснуя для этого, кстати, тоже нет. Скажем так: волшебное радио —действительно волшебное. Вещает по международным волнам, попутно путешествуя во времени.
1. (Быть самим собой с тобой; Все, что могу теперь, Все, что умею) — Бумбокс — Быть самим собой.
2. (Главное в жизни — определиться, где твое место, и что ты за птица) — Ленинград — Менеджер
3. ( Нет, без тебя, пьяные звезды зажигать так будет сложно) — Би-2 — Зажигать
От автора (да-да. ещё разок):
Блядь — единственно верная форма слова, но, имхо, «блять» — больше междометие, усиление, придание интонации. Посему считаю «блять» более мягким, чем «блядь» и ввожу его в оборот в данном контексте.
Vova
