Она весь день ходит вокруг него кругами и как-то странно смотрит. Садится читать книгу, но не водит глазами по строчкам, думая о чем-то своем. Рассеянно чешет кота за ухом и пытается ему — Рону — что-то сказать. Открывает рот, словно выброшенная на берег рыба, и снова молчит.
Рон не начинает разговор первым. Он думает о том, что бы подарить первенцу Поттеров, о том, что неплохо бы в пятницу сходить в бар, купить билеты на игру Пушек Педдл и присмотреть новую метлу; он усердно пытается думать об их, именно их, проблеме, но не получается. Он старается, кривится, но в голову лезут мысли лишь о том, что неплохо бы подменить кого-нибудь и получить деньги за дополнительную смену.
Она дуется и говорит, что его интересуют лишь деньги и на них ему — Рону — наплевать. Но ему-то совсем не наплевать! Он просто не может плакать и вопить. Он же сильный. Он мужчина. Добытчик, кормилец, глава семьи и все такое. И как ему, спрашивается, может быть на них наплевать, если они — это и есть он? Неужели она сама не понимает?
А она, наверное, не понимает и снова обижается. Говорит что-то об эмоциональном диапазоне и сухости. Она швыряет книги, бьет посуду и кричит, размазывая слезы по щекам, а потом, расстроенная и злая, говорит ему, что на них Рон совершенно «забил».
Её отвратительный кот тоже на него обижается и, шипя, лезет под диван, когда Рон пытается его погладить.
А она сейчас лежит в их комнате и одна пытается решить их проблему. А Рон не понимает, почему его Гермиона, всегда решающая проблемы быстро и деловито, сейчас швыряет книги, бьет посуду и кричит, размазывая слезы по щекам.
Рону кажется, что невидимый датчик, стоящий на Гермионе и отвечающий за быстрое и деловое решение проблем, сейчас просто не выдержал напора гермиониных эмоций и, взорвавшись к чертям собачим, обрушил на Рона шквал криков, слез, книг, больно бьющих по затылку, когда он не успевал уворачиваться, и посуды, рассыпающейся под ногами Рона белыми фарфоровыми/фаянсовыми осколками.
* * *
Они не разговаривают уже сутки.
Гермиона готовит ужин и расставляет тарелки на разные концы стола. Эти, новые тарелки, совсем другие, но такие же белые. Новые, потому что те уже не склеить. Потому что осколки тех, несчастливых белых тарелок, перемешались в белую осколочную кашу. Потому что в ответ на элементарное "Репаро" в белой осколочной каше лишь подрагивают отдельные фрагменты, а рыться в этом, складывая тарелки по кускам, словно пазлы, у Рона нет ни сил, ни желания, ни достаточного запаса упорности и педантичности.
На секунду Рону кажется, что, если сейчас взять вот эту самую белую тарелку в руки и уронить её, она наверняка разлетится на такие же куски, что и её предыдущая, менее счастливая копия.
Но Рон все-таки берет свою тарелку и садится рядом с Гермионой. Но его Гермиона упорно, изо всех сил молчит, приподняв подбородок и тихо шмыгнув носом.
— Может… — неуверенно начинает Рон, пока Гермиона смотрит куда-то абсолютно мимо Рона, словно гребаные шторы за его спиной интереснее, чем их проблемы. Словно это не из-за Гермионы и их проблемы Рон сейчас сидит тут и... и налаживает контакт.
— Нам стоит… — у него пересохло в горле, и все слова — как назло, право слово, — словно обессилев, цепляются за нёбо.
— Ну… ты знаешь…
А Гермиона передергивает плечами, словно отгоняя назойливую муху, и переводит взгляд на Рона, который теребит край глупой, цветастой скатерти, подаренной Молли. — Пройти… Анализы… В маггловской больнице…
— Я здорова, Рон, — твердо говорит она после секундного молчания и тяжело вздыхает, а у него будто что-то оборвалось и полетело куда-то вниз, к самому центру этой чертовой планеты. Будто те самые, прошлые, менее счастливые белые тарелки, снова, одним разом, словно солдаты, шагающие маршем, обрушились на голову Рона и разлетелись на точно такие же куски, идеально соответствуя заранее проведенным пунктирным линиям.
— Что-то со мной? — тихо спрашивает Рон, она кивает и продолжает, тараторя, высказывать все то, что не могла за те гребаные молчаливые сутки. — Я ничего не утверждаю, просто все возможно. Врач говорит…
Она долго рассказывает что-то, кажется, утешает, но он не слушает. Хотел бы, но не получается. Он упорно, изо всех сил молчит, сверля взглядом столешницу. Все гермионины слова кажутся сплошной тягучей серой полосой, из которой изредка выделяются и цепляются за скатерть обрывки фраз.
возможно, несовместимость, доктор Купер, говорит, получится, другие решения, найдем выход
Он думает о том, что, возможно, из-за него у них не будет того, что они так хотят. Он думает про чертову несовместимость, о которой она прожужжала ему все уши. Он думает, что, может быть, скорее всего, это такая извращенная расплата за каждое чертово произнесенное заклятье, причиняющее врагам боль, за каждую ложь, за каждую невыпитую кружку горячего молока с пенкой, за каждую выкинутую ложку манной каши, за сигарету, которую они тайком с Джинни выкурили возле сарая, за разбитый горшок с маминым любимым цветком, за сломанную метлу Фреда и Джорджа, за каплю огневиски на языке в девять лет.
Он вспоминает про Гарри, нервно дергающего цепочку, висящую на шее. На цепочке болтается маленький серебряный крестик, который его заставила носить Андромеда, ведь она решила, что Тедди должен расти в правильной католической семье и если Гарри хочет быть членом их правильной католической семьи, то должен соблюдать правила и, естественно, пройти вместе с Тедди таинство крещения. Остальные правила Рон так и не смог понять — Гарри просто бился головой о стол и монотонно бубнил что-то вроде: "Нельзя терять Тедди, не могу потерять Тедди, не буду крестным вроде Сириуса". И проклинал вообще всех, кого только мог вспомнить, при этом ни разу не повторившись и не сбившись.
Рон думает, что, может быть, стоит сходить в эту церковь, которая делает из маленького осиротевшего мальчика, его бабушки и его крестного правильные семьи. Как в фильмах, как в книгах — только не в сказках, конечно: ведь там сплошные сироты, — как в рекламе. Рон ведь готов отмолить эти чертовы оплошности, выпрашивая на коленях правильную семью.
Он готов на что угодно, лишь бы получилось, лишь бы все у них стало нормально. Лишь бы всё стало правильно. Это разве не его законное право?
— Завтра в два, Рон, — тихо говорит она и уходит, взметнув гривой пушистых волос. Рон не знает, что завтра в два, не хочет думать, что там, черт его побери, такое «завтра в два». Рон разрывается между желанием схватить Гермиону за руку, развернуть её лицом к себе и... И дальше по ситуации. И между желанием начать биться головой об стол, как Гарри тогда, после оглашения Андромедой правил. Рон не знает, что делать. Рону кажется, что на него одновременно повесили все хоркрусы в мире. Рон прячет лицо в ладонях и думает, что раньше было легче, ведь раньше все можно было разделить на правильно и неправильно, но Рон не хочет в "раньше". Рон хочет, чтобы всё было нормально. Это ведь немного, да?
Сегодня Рон спит на диване. На ужасно неудобном диване: его ноги лежат на подлокотнике, рыжая голова — на противоположном, голые ступни выглядывают из-под одеяла, а свет от телевизора квадратиком отражается на его лице.
А она, наверное, уже спит на шелковых простынях, с которых он постоянно соскальзывал ночью. На самом деле, она до сих пор не выкинула эти простыни только из-за того, что он их подарил. Он совершенно не умеет выбирать подарки, но их проблема уж точно заключается не в этом. По крайней мере, не только в этом. На самом деле, Рон был бы бесконечно рад, если бы их проблема заключалась только в этом.
Она приходит к нему в три часа ночи, завернувшись в одеяло, с растрепанными волосами — ещё более растрепанными, чем обычно, — и кругами под глазами. Она аккуратно ложится рядом, кидает свое одеяло на пол и прижимается к нему.
— У нас все получится, правда? — тихо спрашивает она и дышит ему прямо в ключицу, а он не знает, что ответить. Абсолютно и бесповоротно не знает. Он понимает, что сейчас все, что тогда, раньше, улетело к центру этой чертовой планеты, вернулось обратно. Что эти гребаные белые тарелки опять, снова склеились и теперь ждут, когда уже можно будет опять, снова разбиться о рыжую голову Рона.
— Конечно, — говорит Рон, больше убеждая самого себя, — конечно. Мы ведь... ограбили Гринготтс. Открыли Тайную комнату. Это вроде хобби.
Гермиона, конечно, не понимает, всхлипывает, и Рон говорит, что это вроде рыбалки, когда просто надо ждать и не шевелиться. Тут Рон поправляет сам себя, говоря, что шевелиться в их ситуации, конечно, надо. Рон смущенно замолкает, теребя правой рукой край одеяла.
Но Рон все-таки продолжает... Говорит, что не всегда всё получается сразу. Даже если это твоё хобби — совершать невозможное с самым неподходящим для тебя человеком. Ведь все говорят, что они друг другу не подходят, но ведь так много получилось и сейчас, конечно, получится.
Гермиона молчит, ведь все её датчики все ещё сломаны, и Гермиона боится сломать вот это всё, что сейчас между ними. Гермиона хмурится, всхлипывает и пытается не заплакать.
А Рон говорит, что если тарелки разбились, то не нужно их склеивать. Что даже если это ваши последние деньги, то нужно пойти и купить новые, хорошие тарелки, которые не будут разбиваться от любого неловкого прикосновения.
Гермиона думает, что нельзя одновременно ничего не понимать в отношениях и быть гребаным романтиком. Нельзя, но у Рона, наверное, получается. Может, даже всегда, но говорит он так в первый раз.
Рон говорит, что главное — вовремя расставить приоритеты и что завтра они с Гермионой сходят на прием, потом выкинут шелковые простыни, разукрасят все белые тарелки в доме, а потом наложат на них заклинание, которое не даст им разбиться. Сейчас, сходу, Рон, конечно, не вспомнит это гребаное заклинание, но потом они перероют все книги по домоводству и найдут его. Затем уже починят все сломанные датчики Гермионы, рассортируют гермионины книги так, как она захочет, и будут дальше совершать невозможное.
Это ведь просто такое хобби, и здесь нельзя сдаваться, когда связано больше половины, вышиты все самые мелкие детали и собраны почти все самые ценные марки.
Vova
