Гермиона

— Нет, — голос у тебя уверенный, звонкий, но слишком поспешный ответ выдает твою нервозность.

— Да ладно, грязнокровка, — я слегка поигрываю палочкой и вижу, как ты следишь за каждым моим движением, ожидая нападения. Но нет, я не доставлю тебе этого удовольствия. Мне хочется поиграть.

— Зачем вам понадобился меч?

Ты молчишь в ответ. Я спрашиваю еще раз, затем еще и еще... Но ответом мне служит все то же гробовое молчание. Наконец я взрываюсь. Азкабан сильно расшатал мои нервы, теперь любая мелочь может вывести меня из себя.

Я с силой бью тебя по лицу. Словно в замедленной съемке ты дёргаешься, а потом смотришь на меня с отвращением.

В тот момент я вглядываюсь в тебя. Хорошенькая грязнокровка — редкость. Просто-таки вымирающий вид. Но это неважно. У тебя, у малолетней соплячки с поганой кровью, было то, чего не было у холёных аристократов. Невероятные глаза. Насыщенные, теплые, живые. С таким нереальным внутренним светом, что становилось как-то не по себе...

— Сивый! Уведи ее!

— Я могу забрать ее себе? — в глазах оборотня мгновенно зажегся звериный огонёк.

— Нет. Запрешь ее в подвале. И не попадайся мне на глаза!

Сивый тянет тебя за собой, но ты остаёшься на месте.

— Ты что, оглохла? Или жить надоело? Убирайся! — я резко толкаю тебя. Ты теряешь равновесие и падаешь прямо в объятия оборотня. Ему же ничего не остаётся, кроме как выволочь тебя из комнаты.

Спустя несколько часов я буквально влетаю в подвал, а внутри все клокочет от ярости. Чертов домовик помог сбежать Поттеру и Уизли! Пинком ноги я распахиваю дверь в камеру, где держат тебя. Ты сидишь на полу, подтянув колени к груди. Твой потерянный вид злит меня еще больше.

— Они сбежали! — мой голос опускается до прерывающегося шёпота. — Твои дружки сбежали и бросили тебя здесь! — я хватаю тебя за плечо и приподнимаю с пола. Ты слабо пытаешься упираться, но куда там! Это бесполезно.

— Они бросили тебя, Грейнджер! Бросили! — я открыто насмехаюсь над тобой, а потом, шумно вдохнув, перехожу на практически деловой тон. — Я хочу с тобой поговорить. Мне показалось, что ты не глупа, хоть и грязнокровка. Ты должна была понимать, что рано или поздно я узнаю, что ваша шайка побывала в моем хранилище…

В твоих глазах блестят слезы. А мне становится смешно. Безумный смех ломает рёбра изнутри, вырываясь наружу. Ты не плачешь, когда я делаю тебе больно, но готова разреветься, когда тебя называют грязнокровкой.

Но нет, это не то. Я хочу увидеть твои слезы, но не от обиды или унижения, а от физической боли.

Легким движением я достаю из ножен серебряный кинжал. Когда я приближаюсь к тебе, ты делаешь шаг назад. Ещё приближаюсь — ещё отходишь. А когда отступать тебе уже некуда, я задумчиво сжимаю лезвие в руке, и… ах, снова этот чудный страх в твоих глазах, когда моя ладонь наполняется кровью. В следующий момент я размазываю кровь по твоей коже, а ты бьёшься в моих руках от захлестнувших тебя рыданий. Нет, ты уже не предпринимаешь попыток освободиться — поняла, наконец, что это бесполезно. Я ухмыляюсь и, сжав твою руку, вырезаю на ней слово «грязнокровка». Ты просто закрываешь глаза, видимо, надеясь, что мне наскучит издеваться над тобой. Не-ет, глубокое заблуждение с твоей стороны, Грейнджер.

— Открой глаза! — я встряхиваю тебя за плечи. — Немедленно!

Ты подчиняешься, но во взгляде уже нет ни страха, ни отвращения, только… усталость? Свободной рукой я расстёгиваю пуговицы на твоей рубашке и провожу заостренным кончиком кинжала по животу. Ты морщишься. Я поднимаюсь выше: ключицы, шея... По твоей щеке скатывается одинокая слеза, которую я, повинуясь секундному порыву, в тот же момент срываю стремительным поцелуем. Ты резко дергаешься в сторону, и мне приходится с силой удерживать твою голову. Небрежным движением я вытираю свою окровавленную ладонь и хватаю тебя за горло. Ты уже плачешь навзрыд, сотрясаясь всем телом, а меня несет. Не зря говорят, что я сошла с ума. Да, это так. Я целую твое лицо, шею, режу острием кинжала твои и свои руки, чтобы смешать мою — чистую — и твою — грязную — кровь. Зачем? Спросите что полегче.

Я останавливаюсь только тогда, когда ты обессилено падаешь вперёд, аккурат в мои объятия. Только сейчас я начинаю осознавать всю абсурдность произошедшего. Приподнимаю твою голову за подбородок — обморок. Ненадолго же хватило твоей хваленой храбрости, малышка. Осторожно опускаю тебя на пол, предварительно наколдовав матрас.

Когда возвращаюсь на следующий день, первое, что я вижу — ты. Ты мечешься в бреду, очевидно, что у тебя жар. Видимо, я переборщила вчера... Хотя это неважно.

Я леветирую тебя в каморку на втором этаже — да, именно каморку, кажется, там хранятся швабры — и запечатываю дверь. С тех пор каждый день я прихожу сюда, чтобы проверить твоё состояние. Никто не знает, чем я здесь занимаюсь. А я не знаю, зачем я это делаю. Но раз делаю, значит надо. Зачем? За «надом». И хватит демагогии.

Мерлин, как же я хочу, чтобы ты была в сознании, кричала, боялась, билась в рыданиях и проклинала меня. Это доставляло бы удовольствие. И это было бы похожим на действительность, а не на то, что происходит сейчас.

Видит небо, как я радуюсь тому, что ты никогда не узнаешь о том, кто всё это время держал тебя за руку. Кто сидел рядом с тобой, сжимая в руках кружку с горячим шоколадом, когда лихорадка отпустила тебя. Никогда не узнаешь.

Наконец, ты приходишь в себя. Взгляд из растерянного становится загнанным, диким. Ты настороженно следишь за мной. Маленькое перепуганное дитя. Я сую тебе кружку с восстанавливающим зельем. Ты отворачиваешься, но — девочка, опомнись — это бесполезно. Моя рука крепко держит твой затылок.

— Пей, мантикора тебя задери, или тебе хочется повторить то, что было в подвале?

О, этот чудесный сумасшедший взгляд, лихорадочное мотание головой и… через секунду ты уже чуть ли захлебываешься, стараясь скорее выпить.

Через два дня ты уже не брыкаешься, принимая действительность как данность. Хоть мне это и наскучило, я наблюдаю за тобой и втайне гадаю: ты и вправду смирилась или это всего лишь затишье перед бурей?

А ещё спустя пару дней ты резко выбиваешь из моих рук графин с водой и отскакиваешь к стене. Я лишь улыбаюсь — мои догадки подтвердились. И всё сначала: кровавые узоры на твоей коже, сбивчивая речь, страшные крики и слёзы рекой. И снова вся эта чертовщина сводит меня с ума, словно находясь в забытьи я целую твои бледные щеки и искусанные губы. И однажды отшатываюсь в ужасе, когда ты внезапно отвечаешь на поцелуй.

Это не правильно. Ты — жертва, ты — всего лишь игрушка, не более чем любопытный подопытный зверек, который так удачно подвернулся мне под руку. И ты не имеешь права на инициативу. Так почему же?.. Неужели я что-то упустила?

Изо всей силы бью тебя по лицу и выскакиваю из комнаты. Не дай Мерлин эта зараза проникнет глубже, сначала под кожу, затем по венам и артериям к… Заткнись! Молчи, не говори ни слова! Так нужно.

Я не появляюсь несколько дней. Поручив домовику кормить тебя, я отыгрываюсь на тех несчастных, которых притаскивают едва ли не каждый день егеря. Бедные грязнокровки, мне отчасти их даже жаль. Лучше Авада, чем то, что их ждало при встрече с окончательно рехнувшейся Беллатрикс.

Наконец, я пересиливаю себя и решаю преподать тебе урок. Войдя в чулан, я вижу тебя. Ты стоишь у окна — маленькая, изящная и хрупкая, как новая елочная игрушка. Только красок на тебе меньше, чем в самой бедной палитре. Ты смотришь куда-то вдаль и не сразу замечаешь мое присутствие. А я… я просто смотрю на тебя. Потом я не раз задавала себе вопрос, почему я ничего не предприняла тогда, не разорвала, не убила, как тех несчастных грязнокровок. Но сейчас это кажется таким правильным. Ты оборачиваешься и видишь меня. Право, страх — звериный, жуткий, леденящий страх загнанной в угол зверушки для меня сродни маленькому оргазму. Кто чувствовал, тот поймёт. Я криво усмехаюсь и делаю несколько шагов вперёд. Ты застываешь на месте, не в силах сделать шаг. Понимаю, страшно.

— Боишься, — скорее утверждение, чем вопрос. Я вплотную подхожу к тебе и приподнимаю твою голову, придерживая за подбородок. Ты упрямо качаешь головой, а сама вся дрожишь от страха. Ожидаешь удара? Зря. Я не хочу этого. В этот раз мне хочется другого.

Резко притянув тебя к себе, я целую. Грубо, прикусывая губы до крови, врываясь языком, ломая твою волю и подчиняя себе. Ты не пытаешься отстраниться, но и... не отвечаешь. Я понимаю и оставляю тебя, но неожиданно ты кренишься в сторону и хватаешься за мою мантию. Ты просто не в состоянии стоять на ногах. Я просто смеюсь. Как же ты слаба, Грейнджер.

На следующий день я просто прихожу сюда и наблюдаю. А потом еще и еще, день за днём, снова и снова. Ты постепенно привыкаешь к этому, и теперь сама с любопытством изучаешь меня. Тоже взглядом, но изучаешь. Ты невозможна, Грейнджер.

Мне нравится наблюдать за тобой. Невероятно, но факт. Нравится, когда ты, осторожно, останавливаясь и замирая на месте, как почувствовавший опасность суслик, подходишь ко мне и — Мерлин и Моргана! — берёшь меня за руку. Ты ненормальная, Грейнджер.

Однажды я поддаюсь своим внутренним порывам и провожу рукой по твоим волосам. Мягкие. Пушистые. Тёплые. Как и ты сама. Что ты со мной делаешь, маленькая грязнокровка?

В следующий момент ты наклоняешься ко мне, и я не выдерживаю. Резко поднявшись, толкаю тебя к стене, прижимаю своим телом к каменной кладке и целую. Как это чудесно — ощущать своё превосходство над тобой. И... Нет, мне никогда не понять тебя. Ты отвечаешь. Губы — мягкие, невероятно нежные и вкусные... и вообще, кто тебя так научил целоваться, девочка? Я отстраняюсь — в твоих глазах горят безумные огоньки, ты изгибаешься всем телом… Да разве могу я воспротивиться такой явственной мольбе?

— Круцио! — но ты не кричишь. — Империо! — но ты не подчиняешься. На последнем Непростительном я запинаюсь — твой взгляд говорит красноречивее любых слов. Вместо Авады я опять впечатываю тебя в стенку, оставляя жгучие следы от поцелуев везде, где только можно. Ты сошла с ума, Гермиона Грейнджер. Иначе как можно объяснить то, с какой страстью ты отвечаешь мне?

Я жестока, неуправляема и беспощадна, я люблю причинять тебе боль, маленькая моя грязнокровка. Мне хочется взорвать тебя изнутри, сжечь тебя и… сгореть вместе с тобой. А ты всё зовёшь меня, ждёшь меня, с каждым часом всё больше привязываешься ко мне. Я не могу этого допустить, но и моя система даёт сбой. Я уже не могу не думать о тебе… Чертова грязнокровка, чертова Грейнджер! Будь ты проклята, безумная!

В конце концов случилось то, что должно было случится. Я захожу в твою конуру — а иначе нельзя назвать этот чулан со щётками — и останавливаюсь. Ты стоишь у стены и пристально смотришь на меня, а меня сжигает изнутри опаляющее желание, рождающееся от твоей полураздетой фигуры и горящего взгляда. Мы шагаем друг другу навстречу, и ты бросаешься на меня как собака, увидевшая, наконец, вожделенную кость. Ты тянешься к моим губам, но я нахожу в себе силы отвернуться.

— Нет.

— Пожалуйста... — твой голос больше похож на вой, и я понимаю, что мой бой проигран. Ты сбрасываешь мою мантию, осторожно расстегиваешь крючки корсета и с силой проводишь ладонями по талии. Я же не церемонюсь и взмахом палочки лишаю тебя одежды. В следующие минуты ты судорожно стискиваешь зубы, чтобы не закричать, а я молю небеса о том, чтобы нас не услышали…

Мне странно и жутко. Что я здесь делаю? Я окончательно сошла с ума? И ты сошла с ума? Надо было сразу же убить тебя, что мне мешало? Не знаю. Это в прошлом, а я живу настоящим. Моё настоящее — это ты, Гре… Гермиона.

Всему однажды приходит конец. Однажды в поместье ворвутся авроры, тебя заберут колдомедики, а старинный малфоевский особняк ещё долго не забудет твои леденящие кровь крики, когда тебя увезут от меня.