Неправильные приоритеты

На трибунах дует холодный, пробирающий до костей ветер, и два парня кутаются в зимние мантии, которые все равно ни капельки не согревают. Оливер видит, что пальцы у Седрика уже покраснели от холода и, наверное, стоит взять их в свои руки и, приблизив к губам, осторожно согреть своим дыханием. И Оливер, как бы невзначай касается Седрика рукой, а тот тоже, как бы случайно, пододвигается чуть ближе.

И все еще так странно и эфемерно, и Оливер даже не хочет задумываться, что между ними происходит. Они оба молчат, и уже сами не понимают, что они здесь делают. А, может, и понимают, но признаваться даже себе не хотят. А как объяснить то, что они уже почти месяц каждые вторник и субботу приходят на стадион и просто сидят рядом? Как по расписанию, смешно даже. Хотя так оно и есть: в эти дни у их команд не бывает тренировок.

И ведь как странно все начиналось. Дамблдор позволил выйти на поле пуффендуйцам вместо слизеринцев в тот роковой матч. А Седрик, вместо того, чтобы грубо и до боли стиснуть Оливеру пальцы в рукопожатии капитанов, дружелюбно улыбнулся.

А после матча Седрик, с прилипшими ко лбу темными прядями, растеряно глядя на мадам Хуч, но, все еще крепко сжимая в ладони отчаянно вырывающийся мячик, произнес:

— Профессор, я не знал, мы можем переиграть.

И ведь было видно, что готов отказаться от заслуженной победы, которая вполне вероятно больше не повторится. А Оливер стоял напротив и отчаянно хотел врезать ему за такое благородство. И когда Седрик оглянулся на него, Вуд смотрел вниз, потому что встретиться с ним взглядом в тот момент было бы невыносимо.

— Мистер Вуд? — на всякий случай спросила мадам Хуч.

— Все было честно, профессор, — скрипя зубами, произнес Оливер. И то, только потому, что у него, гриффиндорца, побольше благородства, чем у всяких там пуффендуйцев. По крайней мере, он себе это так потом объяснял.

А когда все разошлись, Оливер поднялся на трибуну. Просто не хотел никого видеть. Седрик, как оказалось, поднялся за ним.

— Вуд, я тебя искал, — у Седрика хриплый голос или Оливеру просто показалось?

Подождав пару секунд и не услышав продолжение, Оливер буркнул:

— Поздравляю, нашел. Можешь добавить это в список своих побед.

— Ты сам признал, что я выиграл честно, — с вызовом бросил Седрик.

Оливер скривился. Ну, а что он еще мог тогда сказать? Это ведь не значит, что он и правда так думает.

А потом Седрик подошел к нему и молча встал рядом. И через какое-то время Оливеру показалось, что, наверное, да, он действительно так думает.

Оливер потом как-то спросил, зачем Седрик пошел за ним, но тот только с улыбкой покачал головой и сказал, что ему просто показалось. Что именно показалось, Оливер уточнять не стал. Опять чего-то побоялся. Потом, наверное, пожалеет о каждой упущенной возможности, но это будет (если еще будет) потом.

А сейчас они сидят рядом на продуваемой трибуне и не могут подобрать слова, чтобы начать разговор. Раньше тоже не всегда получалось, но это было и не нужно. А сегодня вдруг стало важно.

— Завтра играете? — Оливер и так прекрасно знает, что да, играют, но надо же с чего-то начать.

Седрик задумчиво кивает и пытается пригладить растрепанные волосы.

— У когтевранцев новый охотник, — добавляет Вуд. Седрик снова кивает. Конечно, он знает, ведь это его команда завтра выходит на поле.

— А Монтегю, кажется, руку сломал, может ваш матч со Слизерином перенесут, — Оливер совсем не хочет молчать, тишина угнетает.

— Вуд, — прерывает его Седрик и пару секунд собирается с духом, — завтра мы конечно или выиграем или проиграем, но… что дальше?

— Ты о чем? — Оливер чувствует, что внутри что-то холодеет, и он начинает молиться, чтобы Седрик на его вопрос не отвечал. А тот, наконец, поворачивается и внимательно вглядывается в его лицо. Оливер мучительно хочет отвести взгляд, но почему-то не может.

— А ты о чем, Вуд?

И Оливер на секунду прикрывает глаза, и, вдруг, понимает, как сильно в нем что-то изменилось. Пока еще не окончательно, пока еще все можно оставить как есть. Только очень, очень страшно сделать не тот выбор.

За последнее время Оливер даже гриффиндорскую команду стал меньше гонять, чему те, конечно, рады, но сам капитан не может объяснить себе, почему его мысли во время тренировок все время улетают к той самой трибуне. И взгляд прикован только к ней. И хочется приходить на нее чаще двух раз в неделю, но пока ему удается себя контролировать.

А вообще это все неправильно. Так неправильно, что даже удивляться не получается — просто сложно в такое поверить. И квиддич для Оливера больше не самое главное, а что теперь самое — он и шепотом боится произнести.

А ведь раньше и подумать было страшно о том, что самая популярная игра магического мира вдруг перестанет волновать Оливера. Первый раз он сел на метлу, когда ему было два года. Да, она была игрушечной и не поднималась от земли выше, чем на полметра, но, как с улыбкой говорила мама, слезть с нее Оливера можно было заставить только силой.

И чем старше становился Вуд, тем больше он понимал, что полеты — это именно то, чем он хочет заниматься всю жизнь. Он взахлеб читал «Квиддич сквозь века» в то время как «История магии» пылилась на полке. Он не мог позволить себе пропустить ни одного мало-мальски важного матча и старательно настраивал старенький приемник на нужную волну и, затаив дыхание, прижимал его к уху, стараясь различить голос комментатора сквозь помехи. Став капитаном, Оливер постоянно разрабатывал различные стратегии игры, хотя, наверное, в глубине души понимал, что команде плевать на «все эти движущиеся стрелочки». Понимал, но все равно снова и снова рисовал карты поля и схемы движения игроков. После школы Вуд хотел пойти в «Пэдлмор Юнайтед» и собирался приложить для этого все свои силы. В общем, можно сказать, что приоритеты Оливер расставил уже давно. И не собирался их менять.

А потом появились Седрик со своей отстраненной улыбкой, по которой сходили с ума многие девчонки в школе, холодная трибуна и желание быть к пуффендуйцу как можно ближе. Неправильное желание.

И в тот момент, когда Оливер отчетливо понимает, что сейчас вся его жизнь может полететь к Мерлиновой матери, он пугается (в принципе, он никогда и не верил в сказки о гриффиндорской беззаветной храбрости). И в глазах Седрика он впервые читает просьбу о… чем? О том, чтобы пустить под откос обе их жизни? Он не может и, наверное, никогда не мог.

— Ну, удачи вам… наверное, — Оливер хотел хлопнуть Седрика по плечу, но потом передумывает и рука зависает в воздухе. Диггори мгновенно улавливает его настроение. И в его глазах уже не просьба, а почти мольба. Оливер даже зажмуривается, но все равно делает шаг назад. Потом еще несколько, а потом понимает, что уже бегом спускается по деревянным ступенькам.

Принять решение было на удивление легко. А вот на следующее утро Оливеру показалось, что он не может дышать. Кислород просто отказывался поступать в легкие.

Спорт все-таки закаляет. И Оливер стискивает зубы и снова: квиддич, квиддич, квиддич и он готов повторять себе это слово столько раз, сколько понадобится. Потому, что это именно то самое, что ему нужно, а Седрик… Седрик — это совсем не то. Это неправильные приоритеты.

И Оливер постоянно убеждает себя, что ничего не было, да и разве можно назвать простое молчание на трибуне хоть чем-то?

А потом Вуд узнает, что Пуффендуй проиграл Когтеврану с разгромным счетом. И у него еще есть шансы на победу. Поэтому Оливер без перерыва твердит про себя: «квиддич, квиддич, квиддич…». И у него все получается.

Оливер больше не ходит на трибуну. А к тому моменту, когда Гриффиндор выигрывает Кубок школы по квиддичу, он уже даже не сожалеет об этом.