Она всегда была смешной. Нет, не подумайте, что это я в плохом смысле. Смех — это радость, а на нашей чёртовой планете очень мало людей, которые могут вот так просто дарить радость.
Она — могла.
* * *
Первая наша встреча была… да на распределении, наверное. Но я её тогда не запомнил, не до этого было, к тому же слизеринский стол не был рядом с гриффиндорским. А ещё я ужасно нервничал, потому что был последним в списке распределения, с моей-то заглавной «Z» в фамилии.
Но всё прошло хорошо, и зелёный стол зааплодировал мне, и я начал ужин, да так, что за ушами трещало, а потом началась учёба, уроки, баллы… И наказания.
Тогда-то я её и увидел — она сидела у Филча, а меня как раз привели к нему. Я сразу её не заметил — настолько она была маленькая, тоненькая и хрупкая. Сидела на стуле, поджав ноги, и казалась каким-то зверьком. Я неодобрительно посмотрел на Филча, мол, её-то за что, ладно, я украл из кладовой снитч и хвастался перед Малфоем, что в следующем году стану ловцом, а она что сделала — не обстригла же Макгонагалл усы, пока та была в кошачьем облике? А потом я увидел на ней гриффиндорский галстук и понял, что вовремя прикусил язык. Мне, если честно, на вражду факультетов изначально было наплевать, но старшие слизеринцы защиту гриффиндорки мне бы не простили.
Она так и не сказала, за что получила взыскание, да и я молчал. Так мы и протирали пыль в той самой кладовке, из которой я выкрал снитч, не говоря ни слова, пока она не воскликнула:
— Смотри, Блейз, волшебные шахматы. Ты умеешь играть?
Я пропустил мимо ушей шахматы.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
Она покраснела — так мило, как всегда получается у светлокожих блондинок.
— Я всех первокурсников запоминала на распределении.
— Зачем? — спросил я, искренне недоумевая.
Она опустила голову и еле слышно ответила:
— Чтобы подружиться.
Тупица. Я, конечно, а не человек, который искал дружбы. Я тоже хотел бы покраснеть, но темнокожим такое счастье искреннего смущения недоступно.
Стараясь как-то преодолеть неловкость, я буркнул:
— Давай уж в шахматы сыграем, что ли.
Она просияла. Только этого и ждала, видно, потому что тут же выпалила:
— Меня Лаванда, кстати, зовут. Конечно, сыграем, смотри, мы с тобой как волшебные шахматы: чёрненькие и беленькие.
Я расхохотался.
— А почему не как обычные шахматы? Они тоже чёрно-белые.
Она посмотрела на меня, как на идиота, и, в общем-то, правильно.
— Но ведь мы — волшебники!
* * *
Я это помню, как будто вчера мы сидели в той кладовке. Знай я, что случится потом, возможно, и не вылез бы оттуда.
А вот момент, когда у нас всё завертелось, я не припоминаю. Возможно тогда, когда я утешал её — погиб любимый кролик Лаванды, и она ревела у меня на плече, говоря, что это предсказала Трелони. Я этой дуре Сивилле никогда не верил, но Лаванду нужно было успокоить, потому что она была рядом, и верила, и облако её светлых волос касалось моего виска, и я, как придурок, боялся дышать. А волосы её пахли жасмином, смешно, подумал я, смешно было бы, если бы они пахли лавандой. Вслух я этого не сказал, хотя говорил долго — о том, что это не конец света, что я лично куплю ей хоть десяток новых кроликов, а потом эти кролики расплодятся, и она не будет знать, куда их девать. В общем, бред полнейший нёс, а как ещё людей успокаивают? И, знаете, а ведь подействовало! Она отстранилась от моего плеча, ну всё, решил я, сейчас как залепит мне пощёчину, и будет права.
А Лаванда меня поцеловала. Закрыла глаза и поцеловала, а я глаза не закрыл, и видел слёзы на её ресницах. До сих пор вижу.
Потом были встречи украдкой, потому что «Слизерин и Гриффиндор — враги навеки», пустые классы с сеткой солнечных лучей на полу, её шёпот: «Мы как зефир в шоколаде, Блейз», и мой смех.
* * *
Прошло это так же стремительно, как начиналось: она начала засматриваться на идиота Уизли, которого мне хотелось придушить своими руками, я не возражал. Я не мог злиться на человека, который подарил мне столько смеха.
Когда началась война, и директором стал Снейп, я как-то раз столкнулся с ней в коридоре, когда она шла от отработки у Алекто, бледная, но не от испуга. Чёртовым гриффиндорцам кто-то (не старуха ли Макгонагалл?) наверняка удаляет часть мозга, ответственную за страх и спасение собственной шкуры.
Мы поравнялись, и я невесело усмехнулся.
— Кто же мы теперь, Браун?
Она посмотрела на меня взглядом, в котором был весь Гриффиндор — огонь и отчаянная храбрость. До смерти.
— Как свет и тьма, Забини.
И вроде пафосная фраза, но из её уст она звучала не пафосно, а страшно. Тогда-то я впервые понял, что мы проиграем.
Хотя какие, Мерлин подери, «мы»? Я не был Пожирателем, и мне плевать было на Тёмного лорда, я хотел просто наслаждаться жизнью, а вышло всё не так. Просто некоторые, вроде того же Поттера это «не так» меняли, а я осознанно делал шаг назад. Ещё раз говорю — жить я хотел, понимаете? Жить.
* * *
И вот сейчас я живу, сижу на пепелище битвы за Хогвартс, куда я вернулся, когда битва закончилась, — и живу.
А она — нет.
В голове звенящая пустота, а пальцы перебирают её светлые волосы. Светлые, тёмные, Орден Феникса, Пожиратели, гриффиндорцы, слизеринцы, — какая мне, к чёрту, разница, если она больше не засмеётся?
Нащупываю в её волосах заколку и осторожно вытаскиваю. Розовый кролик. «Ты в своём репертуаре, Лаванда», — шепчу я. «Ты не изменяешь тем, кого любишь».
Vova
