Touching A Flame

Аластор Грюм преподавал в Хогвартсе два раза, и хотя Люциус не мог похвастаться тем, что видел оба, все же мог утверждать, что хорошо знал покойного мракоборца. Может быть, даже слишком хорошо.

Он помнил его до мельчайших деталей — каждый жест, каждую улыбку, почти каждое напутствие и почти каждый рассказ, и иногда раздумывал, как бы сложилась его жизнь, будь тогда все иначе. Не будь тогда Аластор его идолом, кумиром, богом, к которому он осторожно, мелкими шажками пробирался, чтобы потом обжечься.

Когда Грюм впервые пришел в Хогвартс, он был, как потом наконец оформит свое первое впечатление уже взрослый Люциус, настоящим хищником. Аластор не просто не оправдывал свою фамилию, он был полной ее противоположностью — сильным, амбициозным, обаятельным. И он никогда не был гриффиндорцем, всегда считал Малфой — хотя знал, что на самом деле все наоборот. В Грюме, по его мнению, все лучшее было от Слизерина — хитрость, изворотливость, честолюбие, стремление к собственной выгоде, умение анализировать ситуацию и правильно оценивать свои возможности, решительность. Словом, все, что делало его идеальным руководителем и лидером, — если бы не жестокость, конечно, и не гриффиндорская безрассудность и любовь к приключениям.

Грюм воплощал в себе все то, к чему болезненный с детства Люциус всегда стремился. Силу, проскальзывающую в каждом движении и решении. Власть, с которой тогдашний Грюм умел и любил играть. Изящество слога, небрежность и свой собственный почерк в чем бы то ни было. Определенная доля нахальности и полная независимость, которая потом развеется и исчезнет, как пыль на ветру.

Аластор любил крепкий алкоголь, спорить, убивать и Астрономическую башню. Люциус, на шестом курсе однажды попавшись ему за посиделками на последней, со временем стал «сообщником», как, доверительно подмигивая, сообщал ему Грюм. Сначала они просто разговаривали, и Люциус с восторгом слушал рассказы о работе мракоборцев, а потом Аластор начал учить его, и юный Малфой светился от гордости, считая себя его учеником и почти что преемником.

А он учил разному. Запрещенным по тому или иному поводу заклинаниям или устаревшим темномагическим проклятиям, хотя Люциус также освоил с его подачи и целительство, и маскировку, и умение распознавать и классифицировать артефакты… Все это очень походило на курс выживания. Как будто бы Аластор знал, что будет новая война. А ведь Люциус пошел на службу к Волдеморту только после смерти отца, когда ему исполнилось двадцать — чтобы потом понимать, что мог сделать совсем по-другому.

В день выпускного кусающий губы Люциус, не выпив от волнения и капли, подошел к Грюму, чтобы выдохнуть то, чего стыдился все эти два года — с начала своего «ученичества». А Грюм засмеялся, едва увидев его, и послал мысленный смешок: «Абрахас не поймет». Люциус, так и не овладевший тогда окклюменцией в полной мере, потом исправит это долгими и кропотливыми упражнениями в защите собственного разума, но навсегда запомнит тогдашнего Аластора — откидывающего русые волосы с плеч, насмешливо глядящего на мир из-под челки, салютующего бокалом преподавательскому составу, средний возраст которого зашкаливал за ну очень большую цифру. Юного, сильного, уверенного в себе.

И когда Малфой развернулся, чтобы больше никогда не видеть его нигде, кроме Министерства и поединков между Пожирателями и Орденовцами, его догнала еще одна мысль: «Я тебя тоже». И это обожгло не хуже пламени, заставляя позорно жмуриться. От понимания, что надо ждать.

Люциус до сих пор помнит, как Грюм, — а Люциусом он был зван как «Лас», — трепал его по волосам. «Далеко, далеко пойдешь, если выберешь то, что надо». А Люциус выбрал не то. И Грюм тоже выбрал не то, но детская, щенячья любовь Малфоя осталась плескаться горьким осадком на дне сердца с ним до самой смерти. Они опрометчиво делали глупости одну за другой, и эти глупости стали главными ошибками их жизни.

После первой войны Шизоглаз напоминал развалину — не столько в физическом, сколько в моральном значении. И если кто-то мог назвать волшебный глаз «пустяком» и сказать, что Аластору только тридцать восемь, то только Люциус догадывался, сколько шрамов кроется под темной одеждой и во сколько раз больше боли — за темной улыбкой. Впрочем, его шпионы докладывали, что тот продолжает хохотать на праздниках, разливая Огневиски на все стороны, хотя и не теряет свою постоянную бдительность.

Спустя тринадцать лет просматривая воспоминания сына, он ужаснулся тому, как Шизоглаз деградировал. Вернувшись на службу в аврорат, он требовал только самые сложные задания, — и пусть даже группа Грюма была лучшей по ликвидации особо опасных преступников, все это отразилось на его внешнем виде. Люциус с неимоверным сожалением сравнивал его с тогдашним молодым Грюмом, и это было воистину невыносимо. Как и то, что Грюм не любил Драко, потому что Драко не был им. Не был Люциусом. Сердце щемило как-то особенно больно; а потом он узнал от Лорда, что это не Грюм, а Крауч. И напился в кабинете Огневиски, пытаясь забыть, как червячком точила совесть слабая надежда поговорить со стариком.

Да и сам Люциус давно не так молод — ему было ровно сорок, пусть даже никто этого и не видел. Хотя все знали. Грюму пятьдесят один, и этого тоже никто не видел, но и не знал тоже. Война может покорежить всех до неузнаваемости, и мракоборец выглядел совсем непохожим на прежнего себя. Люциус никогда не вытягивал из ящика письменного стола свою выпускную колдографию, но именно в тот момент достал и совсем не по-мужски пьяно расплакался — там стоял улыбающийся юный Аластор. Непозволительно далеко от него самого.

Теперь, когда Люциусу всего лишь сорок три, он смотрит на волшебный глаз в двери Амбридж и понимает, что упустил тот слабый огонек вдали навсегда.

Пламя потухло. А горячие угли остались.