Если вода "цветет"

Вода «цветет».

Папа говорил, что если вода расцветает серо-зелеными цветами, значит, быть беде. Но Луне нечего бояться, потому что сейчас цветы грязно-бордовые. Она не чувствует руку, только тяжесть в предплечье, капли крови нехотя выползают из вены, перебирая невесомыми ножками, сбегают по коже, на секунду зависают на кончике указательного пальца и срываются в пропасть. Пропасть заканчивается ровно там, где начинается маслянистая вода. Пропасть пахнет тиной и окислившимся железом, вода на вкус как кусок картона, выдержанный в сточной канаве. Вкус застрял на языке.

Лестрейндж, обернувшись дробными шагами и скрипом двери, появляется в подземелье по вечерам и приносит с собой боль и дождевые облака. Луна уверена, что дождевые облака можно сложить вчетверо, положить в сумку и в нужный момент повесить под потолком. Облака капают и становятся тоньше, будто иссякают, а воздух вокруг отсыревает, как забытый на подоконнике хлеб. Воздух скоро надо будет выжать, чтобы не капало. Сегодня Рудольфус приходит в подземелье на пятом из семи ударов часов и присаживается на корточки возле Луны. С видом целителя он осматривает порез, между делом угрожает убить Ксенофилиуса и — Луна не верит ушам — сжечь бумажных кукол. Всех-всех, а их в ее комнате без малого девяносто. Кукол ей жаль, даже больше, чем отца, потому что куклы вспыхнут вмиг, а отец немного, чуть-чуть, выносливее кукол. Что Лестрейнджу нужно от нее, она не знает и долго неподвижно стоит на месте после его ухода — думает.

— Гарри?

Знакомый голос прорывается сквозь плотную тьму, и воздух наполняется крохотными огнями. Луна хочет дотронуться до них, почувствовать тепло, но не вовремя вспоминает, что рука онемела и, стало быть, обгорит быстрее, чем согреется.

— Луна, здесь есть что-нибудь, чем можно разрезать веревку?

Гарри пахнет паникой, а бисерины пота на вкус наверняка горькие.

— У нас есть ржавый гвоздь.

Луна слышит, как равнодушно звучит ее голос, и знает, что в эту секунду Гарри хочет схватить ее за плечи и встряхнуть. Но позволить себе быть слабой, когда воздух пропитан ужасом, Луна не может. Рон кричит. Нет, не так — Рон визжит, как будто словил пару визгоплюек. Крик отражается от стен и песком падает на землю: если Рон не прекратит, они задохнутся в песке. Глухие шаги на лестнице — и сердце дает перебой. Сейчас Рудольфус опять проверит ее рану, освежит порез и удалится, мурлыкая мерзкую песенку на французском:

Vive le vent, vive le vent

Vive le vent d’hiver…

Слова въедаются в кожу, проникают сквозь поры, поселяются внутри головы. Хочется засунуть Рону в рот вонючую тряпку, которой она вытирает кровь с руки, чтобы он утих и позволил ей прислушаться. Но дверь распахивается, и на пороге вместо Лестрейнджа появляется Драко Малфой.

В школе Луне всегда нравилось наблюдать за Малфоем: наверное, так мог выглядеть ее нерожденный брат. Тонкие губы, худое, заостренное лицо и бесцветные пятна глаз — да, Луна хотела бы иметь такого брата, похожего на нее, и никак иначе. Но мама, перепуганная разговорами целителей о слабом сердце будущего ребенка, взялась проводить никому ненужные эксперименты. Иногда Луна ненавидела целителей за то, что те не смогли удержать язык за зубами. В пределах фоторамки мама была жива, и Луна скучала по фотографии, оставшейся дома в Оттери-Сент-Кэчпоул.

Драко, испуганно осмотрев всех своими бесцветными пятнами, отвязывает безвольного гоблина и волочет по земле, как мешок. В тот момент, когда дверь захлопывается, забирая свежий воздух, наверху раздается вопль Гермионы.

* * *

Рана на ноге Гарри похожа на язву — рваная, гноящаяся, подернутая слизью и сукровицей. Кинжал Беллатрисы настиг его уже у двери, впрочем, и без того шансов сбежать не было — слишком темные заклятия охраняли мэнор.

До Поттера никому нет дела. Это удивительное открытие Луна сделала сегодня утром, когда Гарри попросил воды. Ходить он не мог, даже ползал с трудом, а ночью почти не спал, изредка впадая в забытье. В бреду он звал мать и метался, ранясь о мелкие камни, и Луна, очнувшись от дремоты, придерживала его голову и гладила Гарри по свалявшимся волосам. Гермиона сидела в углу и, приоткрыв рот, смотрела в темноту. Наверное, она видела там огненных чудовищ и сверкающих насекомых, потому что время от времени вздрагивала и, поскуливая, жалась к острым камням, торчащим из стены. Рон не спешил ее успокаивать, все больше с опаской поглядывал и судорожно вытирал ладони о штаны. Ладони от этого не становились чище и даже наоборот, но Уизли нравился сам процесс тщательного, аккуратного вытирания. Вчера Рудольфус пришел раньше обычного, сунул пленникам остатки еды и приказал Гермионе подняться на ноги. Возмущенного Рона он наградил Ступефаем, а Гермиону выволок за дверь. Вернулась она за полночь, когда Гарри и Олливандер уже спали, и тихо, как робот, прошла в самый дальний, самый грязный угол подземелья. Перепуганная Луна подумала, что к подруге применили Поцелуй, но слезы, беззвучно стекающие по щекам Гермионы, опровергли предположение.

— Гермиона?..

Она зовет, словно боится обознаться, а Рон просто смотрит на ободранные ноги и всхлипывает, карябая засохшую землю ногтями. А сегодня, когда часы начинают бить свои положенные семь ударов, Рон подскакивает на ноги и прячется за дверью. На пятом ударе Рудольфус ступает на земляной пол и тут же ощущает шершавые руки на своей шее.

— Ублюдок, — шипит Рон в бессильной ярости, зная, что без палочки он полное ничтожество, — сдохни.

Красная вспышка отбрасывает его вглубь подвала, а Лестрейндж жует язык, подходит к бездыханному телу и пинает его носком ботинка. Гермиона почти не дышит и не реагирует на происходящее.

— Ты, — Рудольфус оборачивается, подзывая Малфоя, — забери Поттера, да пошевеливайся, племянничек, — последнее слово он пробует на вкус. Наверное, оно острое. Драко, не оглядываясь на узников, ведет едва передвигающего ноги Гарри к выходу.

— Что ж вы делаете? — слабым голосом хрипит Олливандер. Сегодня ему не везет — если раньше такие реплики, бессмысленные по сути своей, сходили с рук, то сейчас Лестрейндж зол, и мастеру палочек достается очередной Ступефай.

— А ты? — кажется, обращаются к Луне. — Ты всем довольна, раз молчишь? — с любопытством инквизитора спрашивает Рудольфус.

— Но ведь если сказать вслух, желание не сбудется, — с рассеянной улыбкой отвечает Луна.

Губы Рудольфуса расползаются в ухмылке. Он размахивается и бьет Луну по лицу. Удар — и она отлетает к стене, падает на пол. Всполох света — и Рудольфус оказывается так близко, что Луна чувствует запах непереваренной курицы из его желудка.

— Сейчас скажешь, — пыхтит он.

Vive le vent, vive le vent

Leurs souvenirs d’hier…

Рудольфус опять напевает, удерживая сопротивляющуюся Луну, его холодные пальцы оказываются на ее бедрах. Кричать она не умеет и не хочет, потому что бесполезно. Гермиона выглядывает из своего угла, как мышь из щели и даже не думает помогать. Луне кажется, что Гермиона вовсе разучилась думать. Два неподвижных тела вокруг с угрозой напоминают, что в любую секунду Луна может стать третьей. Лестрейндж шепчет слова, которые она никогда не повторила бы вслух. Луна думает об отце и бумажных куклах, оставшихся в спальне. Ноги дрожат, коленям больно, волосы лезут в рот и безвкусными нитками остаются на языке. А воздух все еще пахнет, смердит испугом, а теперь еще и возбуждением.

Гермиона внимательно наблюдает за движениями Рудольфуса, наклоняя голову то вправо, то влево. Луну тошнит от самой себя. Она не должна получать удовлетворение от того, что с ней делает Рудольфус, потому что удовлетворение вопреки желанию — это явное противоречие с природой вещей. Так говорил папа, когда писал очередную статью про размножение большерогих мокриц. Мокрицы вымирали, и селекторы министерства спаривали их насильственно — отец в статье возмущался подобным поведением. В висок втыкается гвоздь и мучительно медленно проворачивается вокруг оси. Сквозь подернутую дымкой действительность Луна видит его — ржавый гвоздь, валяющийся в нескольких дюймах от ее пальцев. Рудольфус оставляет ее и с трудом поднимается с колен, теперь нужно только сделать над собой усилие. К горлу опять подкатывает тошнота, и Лавгуд склоняется над землей, качнувшись в сторону. Гермиона меланхолично накручивает на палец прядь волос и мечтательно улыбается — может быть, смеется над Луной. А может, радуется возникшему единению — теперь она не одна.

— Хорошая девочка, — хвалит Рудольфус, глядя на нее сверху вниз, — ну-ка встань.

Луна послушно поднимается на ноги, забыв одернуть юбку, и приходится вытерпеть скользкий взгляд.

— Хорошим девочкам на Рождество дарят подарки.

— Рождество прошло два месяца назад, — тонким голоском выдает Гермиона и заливается тихим смехом, а в далекой тишине играет музыка:

Joyeux, joyeux Noël

Oh!

— Мы забудем про это, правда? — словно добрый дядюшка, Лестрейндж треплет Луну за щеку, но тут же опускает руку на небольшую грудь.

— Правда, — неслышно произносит она и делает резкое движение.

Когда в подземелье появляется Гарри — глаз заплыл, рука безвольно болтается вдоль тела, кожа на груди содрана, — Луна сидит на полу и ржавым гвоздем чертит на земле квадрат. Здесь она нарисует Рудольфуса, а чуть подальше его голову: всенепременно отдельно от тела.

Сам Рудольфус лежит неподалеку. Луна все удивляется, почему он до сих пор не встал и не наказал ее, ведь ржавый гвоздь в глазу он должен был заметить. Очнувшийся совсем недавно мистер Олливандер помалкивает, как будто боится, что слова не оставят от Малфой-мэнора камня на камне.

За дверью слышны шаги, и Лавгуд знает, что это неправильно. Семи часов еще нет, да и Лестрейндж здесь, с ними.

Но тем не менее шаги приближаются и они же — шаги — говорят голосом Беллатрисы:

— Мой муж не умеет делать что-либо быстро…

Сейчас окажется, что Рудольфус жив, а неподалеку валяется чучело. Рудольфус вновь назовет ее хорошей девочкой и даже споет песенку.

— Vive le vent, vive le vent

Vive le vent d’hiver…, — под звуки, которые слышит только она, Луна поднимается с колен, подходит к кадке и чуть-чуть погружает ладонь в кровяную воду.

Вода «цветет».

Примечание: В тексте использованы слова известной французской рождественско-новогодней песни «Vive le vent» (аналог англ. «Jingle Bells, jingle bells»).

*Да здравствует ветер! Да здравствует ветер!

Да здравствует зимний ветер,

Который приносит взрослым детям

Их вчерашние воспоминания.

Счастливое Рождество

В тысяче свеч,

Которые поют стих небу.

Ночные колокола,

О!