Мне кажется, что огонь заглатывает одним махом не мой дом, а меня саму, руками Беллы щекочет колени, оглаживает бедро, пытается взять за руку, опаляет горячим дыханием, шепча на ухо:
— Все, что ты любишь, — ложь, — и смеется с надрывом, запрокидывая голову, жмурясь от удовольствия.
Белла танцует вокруг меня, Белла мечется, вскидывает белые руки, Белла счастлива, Белла — триумфатор.
Я же в один момент обращаюсь в ничто.
Не могу открыть глаз, не могу пошевелиться, думать ни о чем не могу, кроме того, что если Артур не вспомнил про экстренный портключ, то сейчас где-то в запертом доме лежат девять обезображенных тел, и в этом только я повинна. Белла обнимает меня, утыкается носом в ключицу, бормочет что-то, дрожит, я машинально поглаживаю ее по спине и думаю, что вот они, ответы. Двадцать восемь лет, все вопросы уже стерлись из памяти, а воспоминания затрепались, оставив одни мелкие детали: едва заметную улыбку при встрече, цветы в волосах, светлое обручальное кольцо на смуглой коже.
Сначала между нами появилось простое молчание. Потом — кольцо, Блэки и Лестрейнджи. Артур. Я выставляла впереди себя все новое и новое, и когда обрушилась война, все стало до невозможности просто, не осталось никаких вариантов ответа кроме "нет". Нет, мы не уедем вместе, нет, Волдеморт — это серьезно, нет, я не пойду с тобой, мы не будем счастливы, нет, ты не сможешь бросить семью, Белла, нет, я не смогу, нет.
Белла с шумным выдохом валится в траву, утаскивая меня за собой, от нее пахнет какой-то кислятиной и гарью, в глазах отражается полная луна, а от поцелуев покалывает губы, как от соли.
Это конец, думаю я. Двадцать восемь лет, как глупый сон, бытовой кошмар, одна большая задница боггарта: муж, дети, разбитые коленки и сопливые носы. Двадцать восемь лет, и мне почти удалось убедить себя, что другой судьбы у меня не может быть и что не любовь это была вовсе, а если и любовь, то явно не ниже головы, такая себе внесердечная привязанность. Двадцать восемь лет — достаточно, чтобы принять сон за реальность и не желать проснуться. Но Белла врывается в жизнь снова, как в прошлый раз — неожиданно и с размахом, заполняя собой все расщелины и трещины, нагло вылезая на первый план.
— Это новое начало, — шепчет Белл мне куда-то в висок. — Знаешь, мне все равно уже, что будет, если это последний шанс, то мне, пожалуй, даже нравится.
С ней даже мой дом, объятый пламенем, кажется самым прекрасным на свете зрелищем, и чем дольше Белла рядом, тем ярче становится вокруг ночь, тем насыщеннее настоящее и бледнее прошлое, Белла перекрывает все ценности и взлелеянную за двадцать восемь лет совесть, занимает все мысли, окрашивает их в неизменный синевато-черный, проявляет воспоминания почти тридцатилетней давности, притягивает, манит, накрывает пряной волной, смывая все мысли о последствиях. Я не слышу ни глухого хлопка, ни тихого бормотания Добби, потому что со всех ног несусь к дому, надеясь только, что две бутылки с ирговым вином уцелели. Белла бежит за мной и, хохоча, взбегает по лестнице, вылезает на чердак и пританцовывает там на обвалившейся крыше, вдыхая сочный дым погребального костра моей прежней жизни — притворной жизни, пока я не наливаю ей бокал темно-фиолетового густого вина.
Белла на вкус как ирга, сладкая с тянучей тяжелой горечью, это вкус ее губ и вкус жизни, которая могла бы быть у нас, если бы она не обручилась с Лестрейнджем, не сказав мне ни слова, если бы я в отместку не стала встречаться с Уизли, если бы не Волдеморт и вся эта чертова война. Если бы она не бросила меня без единого слова, мне не пришлось бы двадцать восемь лет жить в попытках заткнуть рваную рану, не пришлось бы становиться образцовой женой и матерью, не пришлось бы чувствовать при взгляде на очередной экстренный "Пророк", как покрываются инеем стенки сосудов, да так, что даже руки начинают дрожать от страха увидеть Белл в списке убитых Пожирателей. У нее ведь тоже назло жизнь, ни на каплю не слаже.
Белла ставит бокал на самый край, одним плавным движением подходит и подхватывает меня, останавливая на полушаге, кладет мою ладонь себе на плечо и, улыбаясь, советует:
— Танцуй, пока есть еще время.
И мы неслаженно вальсируем, смотря в разные стороны, в густом дыму, в рыжих отблесках догорающего огня, уверенные: дальше все будет проще и лучше. Мы не знаем еще, что Добби честно рассказал Гарри о том, что видел, мы не знаем, что нас ждут Империо и Обливиэйт, не догадываемся даже, как трудно будет Белле скинуть с себя Непростительное, чтобы убить эльфа, из-за которого вся наша едва выстроившаяся в воображении будущая жизнь рухнула, и о том, что мне так и не удастся вспомнить, и что из-за этого произойдет.
Мы танцуем, как когда-то на снегу в декабре, разрушившие прошлое и, возможно, будущее, мы танцуем вальс, в котором нет ничего, кроме резкой, колющей глаз гармонии, в последний раз, танец-равновесие, танец-наслаждение и танец-испытание, лишний, совершенно лишний. От такого лишнего сходят лавины, зарождаются ураганы, но наш с ней круг из веры и сомнения завершается, замыкается, и изломанное несовершенство становится другой мерой спокойствия.
Vova
