Кому нужны дементоры, если есть вот это: «кап, кап, кап»?
Я скоро сойду с ума: может, уже завтра, а может — и сегодня, кто знает? Потому, что слышу это... потому, что молчу. Белла, бешеная бестия, всегда орала как сумасшедшая — думаю, она орала, даже когда спала.
"Я — Беллатрикс Лестрейндж! Вы сдохнете, жалкие ничтожества, сдохнете — все до единого! Он придет за мной, слышите? Придет! И тогда вы все сдохнете..."
Может, потому она и орала: тоже слышала «кап-кап-кап»?
Иногда мне все же удается заснуть. Правда, мой сон напоминает лихорадочный бред: такие же яркие видения... в основном — из детства. Я не знаю почему, но лучше бы мне мерещился Лорд или те — первые — жуткие ночи в Азкабане образца девяносто шестого, чем школьные годы на радость этим тварям.
Кап... кап... кап...
Странно, какие нелепые события приносят мне душевную радость сейчас: это что — старость?
Я уже не был ребенком: всего через пару лет отец отвел меня к Фруже. Так что это было там — на втором курсе — гормоны? Жажда нового? Любопытство? Нет... любопытство — звучит ничтожно: если честно, это было похоже на одержимость. Рыжие волосы — так экзотично, так... вызывающе. Я бы не удивился, окажись в ней магловская кровь: эти волосы — слишком яркие, этот голос — слишком звонкий... всего в ней было слишком. Ни анемичной бледности, стереотипно приписываемой аристократам, ни хладнокровной невозмутимости: казалось, все ее сумбурные мысли отражались на лице. Опять же, Гриффиндор — приют полукровок...
И еще — имя: Молли. Ну что за имя для волшебницы? Оно раздражало меня и в то же время… нравилось. Она была такая взрослая, к тому же — староста, это возбуждало. Староста — значит власть. А власть в руках шумной рыжей девицы с Гриффиндора вызывала желание взять над девицей верх и подчинить себе... ее хотелось наказать. И невозможность этого не давала спать по ночам...
Кап... кап... кап...
Она оказалась чистокровной. Стало еще хуже: я начал следить за ней — сначала исподтишка, незаметно. Потом и вовсе забыл, зачем хожу в Большой зал трижды в день: еда интересовала меня гораздо меньше веснушчатого лица за соседним столом. Пришлось быть осторожнее после пары ехидных шпилек Нотта: мне совершенно не улыбалось стать посмешищем факультета. Не в силах совладать с мучительным желанием видеть ее — в любую свободную минуту — я тенью слонялся по школьным коридорам после отбоя, рискуя нарваться на неприятности: от назначения унизительных отработок после занятий до лишения факультета баллов. Я выучил график ее дежурств — и прятался в стенных нишах, в тени колонн, за горгульями и статуями, карауля момент, когда она пройдет мимо: чтобы вдохнуть аромат ее духов, проводить жадным взглядом невысокую фигурку, подслушать, что она напевает себе под нос. И потом яростно выпустить пар в заброшенном туалете для девочек — никому бы в голову не пришло искать меня там, — иначе я свихнулся бы еще тогда, в двенадцать...
Кап... кап... кап...
Я ненавидел себя, когда брел по пустым коридорам, пошатываясь, словно подгулявший пропойца, и стараясь держаться стен: чтобы в случае опасности нырнуть под защиту спасительной тени. Ненавидел за те картины, что рисовал в голове, когда прятался в кабинке и дышал, словно загнанный конь. Ненавидел за унизительный страх быть пойманным — и разоблаченным. Оказаться уличенным в позорной страсти к гриффиндорке было страшнее, чем попасться на том, чем я занимался по ее вине. Она была виновна во всем — проклятая рыжая ведьма!.. Но наступало утро — и я снова канонизировал ее, не в силах оторвать глаз от огненного буйства волос, от длинных пальцев в чернильных пятнышках, подносящих ложку ко рту, от родинки над верхней губой. Эта родинка!.. Она сводила меня с ума не хуже проклятого «кап... кап... кап...» Правда, от ее вида мне не хотелось стучать лбом о каменную стену до тех пор, пока не треснет череп, и мозги смешаются с волосами. О нет — от того, что такая родинка существует в одном мире с тобой, тянуло расправить незримые крылья и лететь — без метлы, — снитчем сверкая на солнце. Такой снитч трепетал у меня в животе — всякий раз, когда она улыбалась или энергично кивала кому-то, соглашаясь или возражая, и рыжий локон падал на лоб, а она нетерпеливо отбрасывала его рукой. Я млел от этого жеста: хотелось обернуться котом и с урчанием вспрыгнуть ей на колени — чтобы эта рука гладила и ласкала... эта рука, а не моя собственная.
Кап... кап... кап...
А потом появился Уизли: тоже рыжий — но такой невнятный, неприметный... Такой обыкновенный — даром, что чистокровный. Его старший сын стал точной копией папаши в юности.
Он учился вместе с ней на Гриффиндоре: сначала они просто дружили. Как Поттер с Эванс, а потом их сын — с грязнокровкой Грейнджер... продолжая семейную традицию. А она выбрала Артура. Я увидел их в Хогсмиде под Рождество: сидели в "Трех метлах", поодаль от гриффиндорской братии, и Уизли держал ее за руку, переплетаясь пальцами. Не просто держал: поворачивал вверх ладонью и подносил к губам, как бокал с вином. Когда он запечатлел на этой ладони поцелуй, не сводя глаз с ее смущенного лица, я не выдержал: сорвавшись с места, бросился в туалет, где меня стошнило. Корчась в запертой кабинке — на сей раз среди бела дня и совсем по другому поводу — я ненавидел. Пегого невзрачного Уизли, ее — счастливую, с сияющими глазами, и себя — такого уверенного, такого холеного и манерного — но только не сейчас и не здесь, в этой убогой дощатой конуре. И, конечно, не в заброшенном туалете — под покровом ночи. Не там, не здесь и не сейчас: а в остальном — да, я был образцом для подражания.
И тем обиднее было сознавать, что между нами — пропасть.
Будь не она семикурсницей, а я — семнадцатилетним, все могло сложиться иначе... Точнее, не сложилось бы ничего. По крайней мере ее дочь никаких чувств у меня не вызвала, кроме легкой брезгливости — всего лишь маленькая Уизли. Еще один щенок из питомника Артура, не более, ну разве что удачно подвернулась в свое время... По воле провидения тогда она перешла на второй курс. Моя небольшая внеплановая месть так удачно совпала с заданием Лорда... Пусть она не была абсолютно случайной, но ведь я ничего не задумывал специально — не так ли? Просто жизнь рано или поздно расставляет все по местам. Но как жаль, что мое место сейчас — здесь, и смысл жизни для меня заключен в безжалостном метрономе проклятых капель!.. Может, если я начну орать, как Белла, я отсрочу свое безумие на пару-тройку недель? Только что кричать мне — за мной никто уже не придет, а значит, я предсказуемо сорву голос, и все закончится чуть позже.
Кап... кап... кап...
Однажды — уже весной, незадолго до выпуска — она меня поймала. До сих пор не понимаю, что меня выдало: слишком шумное дыхание или неосторожное движение...
Я был тогда на пике отчаяния: близились выпускные экзамены, она готовилась к свадьбе по окончании школы — Уизли торопился застолбить участок, пока не увели. Ходячий мешок, под завязку набитый комплексами, — вот что такое Артур Уизли. Что у него хорошо выходило — так это плодиться и размножаться... На волне грядущих событий она порхала по школе яркой птичкой, смеясь и щебеча громче обычного. А меня терзала тоска: она уходит, улетает, исчезает — я вернусь в сентябре уже третьекурсником, а ее здесь не будет... у меня — не будет. Зато она будет у Артура Уизли, неудачника, которому раз в жизни повезло, — и он вопреки обыкновению вдруг решил не быть дураком.
И вот я прятался в надежной, как мне казалось, тени статуи, когда она, пританцовывая и напевая, появилась в коридоре: рваные стремительные тени метались по полу в такт легким шагам. Сегодня почему-то без Уизли, в другие вечера хвостом вьющегося за ней, преданно заглядывая в глаза. Сердце пропустило удар, кровь бросилась в голову, рождая злобную мысль: не иначе получила очередной жалкий подарочек от своего нищеброда. Одновременно со злостью накатила волна дикого необузданного возбуждения. Вжавшись в стену, я закрыл глаза и попытался считать — бесполезно: ее голос легко свел на нет мои жалкие попытки совладать с собой. Очень осторожно я выглянул из своего укрытия: она кружилась у окна, взмахивая палочкой, из которой вылетали серебристые бабочки и собирались стайками над рыжей головой, мерцая в неверных сполохах факельного пламени. Я невольно залюбовался ее волшебством — мне, второкурснику, недоступным — и ощутил знакомое чувство досады от ее превосходства. Острая обида ударила куда-то в пах, произведя эффект хорошей Бомбарды, и я сполз по стене, корчась за статуей в судорогах — сладких и горьких сразу. Пение резко оборвалось, и беспокойная тень, замерев на миг, метнулась ко мне.
"Люмос!" — вспышка света у самого лица ослепила до слез.
Разглядев на полу всего лишь меня — съежившегося второкурсника в цветах Слизерина — она с облегчением опустила палочку и тихонько, но с чувством выругалась. Я смотрел на ее коленки и страшно, сокрушительно жалел, что я не Кровавый барон: все бы отдал в тот момент, лишь бы проплыть сквозь нее, сквозь стену, в окно — все равно куда, только не сидеть здесь у ее ног, мечтая об Адском пламени. Оно и бушевало: у меня внутри, и она, кажется, заметила его отсветы в моих глазах — когда я решился на нее взглянуть. Не знаю, что больше повлияло на ее решение: собственное ли состояние всеобъемлющей любви к миру, мои ли отчаянные глаза и нелепая поза — так или иначе все баллы в ту ночь остались при Слизерине, а староста Гриффиндора проводила меня в подземелья.
Странным был тот короткий путь... хотя бы потому, что казался бесконечным. Злость в моей душе мешалась с восторгом, наши руки почти соприкасались. Мы были непостижимо далеки, идя бок о бок по школьным коридорам — в распахнутых окнах резвилась майская ночь — и близки: как больше никогда в жизни. Случайные встречи в неугаданном будущем не в счет. Но в ту странную ночь — в непоправимом прошлом — Пожиратель смерти и член Ордена Феникса шли одним путем.
У дверей в подземелья она легонько пожала мне руку — прохладные чернильные пальцы обожгли ледяную кожу — и прошептала: "Не броди ночами по пустым коридорам, Люциус, — ты ведь Люциус, верно? Там можно заблудиться... и потерять что-то важное" и, сделав страшные глаза, тихонько рассмеялась над моим растерянным видом.
Мы были почти одного роста, и мне неодолимо захотелось ухватить ее за рыжие волосы и поймать на губах этот смех; заставить замолчать; почувствовать, как вздрогнет под моими пальцами теплое тело, пахнущее жасмином. Я стиснул кулак — так, что свело пальцы — и ее смех наконец замер. Чуть зардевшись, она кашлянула и неловко попрощалась, выпустив мою руку. Я молча проводил ее взглядом до поворота, дождался, пока стихнут торопливые шаги, и без сил опустился по стене. Лоб пылал, ладони по-прежнему были омерзительно холодны, но я спрятал в них горящее лицо.
Не знаю, сколько я просидел так, слушая доносящиеся из коридорных окон звуки торжествующего мая, но в подземелья вошел уже другим. Я отпустил ее — она была неудержима, как весна, — цепляться значило то же, что пытаться поймать ветер. Наш один на двоих путь раздвоился этой ночью на пороге слизеринских подземелий, как змеиный язык. И еще кое с чем я распрощался той же ночью: с несбыточными мечтами и... с детством — сбросив его, как лишний балласт; и отшумевшие бури уступили дорогу новым.
Кап... кап... кап...
Спустя пять лет я сам был старостой, сдавал выпускные экзамены и танцевал на балу с будущей женой. Уизли к тому времени стало трое: она родила первенца за месяц до Рождества.
Не то чтобы я специально узнавал. Просто ходили слухи, а сталкиваясь впоследствии с Артуром в Министерстве — мне до сих пор удивительно, как он там оказался; впрочем, с его маглолюбием только и занимать самую никчемную должность в самом никчемном отделе — я невольно был в курсе его семейных дел. Вращаясь в одном кругу — пусть и на разных уровнях — так или иначе узнаешь занятные вещи: разумеется, если держать глаза и уши открытыми.
Когда родился наш с Нарциссой единственный сын, выводок Уизли уже насчитывал пятерых. Билл — вылитый юный Артур, любитель драконов Чарльз, претенциозный идиот Перси, безумные близнецы — вот они напоминали ее: шумные, с перепачканными от постоянных экспериментов с зельями и вообще чем попало пальцами. Пятеро — и шестой на подходе: кретин Рональд, ровесник моему Драко. Кто бы знал, что все так тесно завяжется между Малфоями и Уизли — той ночью, весной шестьдесят шестого, я искренне полагал, что дороги наши разошлись навсегда.
А когда на второй курс перешел уже мой сын, в школе появилась седьмая Уизли — Джиневра, первая девочка. Что ж, Артур мог гордиться собой: своих подобий он оставил миру более чем достаточно. Так что когда близнецов стало вдвое меньше, поголовье Уизли сократилось лишь на одну седьмую. Не думаю, что магическое сообщество сильно потеряло... просто естественный отбор.
Кап... кап... кап...
В последний раз — как и в первый — я видел ее в Хогвартсе: защищая свою единственную дочь, она убила Беллу. Такого мощного удара хватило бы и Лорду, не расправься с ним Поттер чуть ранее.
Бедная, бедная безумная Белла... но чего она ждала, рискнув обидеть детеныша разъяренной львицы?.. А Молли стала ею — о, да: я был восхищен. Куда девалась наседка, в которую превратили ее годы жизни с Артуром и семеро детей? Там, в Большом зале, бушевала разъяренная фурия: огненные волосы, глаза мечут молнии... она даже помолодела, преобразившись.
И я ощутил отголоски весны, минувшей больше трех десятков лет назад: так неожиданно и неуместно — среди финального боя, среди ужаса и тревоги за сына, а все же — было… Было и прошло.
И все-таки: почему?! Почему именно нелепая детская страсть — побочный эффект пубертатного периода — сейчас вернулась ко мне с былой яркостью и во всех деталях?.. Почему не любимая женщина, не собственная свадьба, не рождение сына, почему — это? Наверное, все, что было так дорого и важно, уже вычерпано и растерзано, выпито жадно и бесцеремонно... осталось лишь самое забытое, самое сокровенное — с самого дна души. Но и оно уже теряет значение: слышу скользящий шорох по коридору. Твари учуяли свежую кровь — значит, за мной все же придут, и я наконец сойду с ума… и наступит тишина.
Vova
