На краю

Самое страшное и в то же время самое желанное и благостное для меня чувство — это чувство облегчения…

Именно его я испытала, поняв, что не люблю Рона, равно как и он меня…

Это было так легко — обмануться. Принять за любовь дружбу, за верность — преданность, за страсть — отчаянное желание утешиться, отогреться в чьих-то руках…

Позже, обдумывая ситуацию, я с ужасом осознала, что приди Рон на неделю позже, и я бы потянулась к Гарри. Но наш друг, слава Мерлину, вернулся вовремя. И это он своими большими теплыми руками согревал мою заиндевевшую от ужаса и отчаяния душу, это его тепло помогало мне думать и уверенно двигаться вперед, иногда ведя за собой мальчиков, иногда едва поспевая за ними, но идти… А я, в благодарность, своим дыханием, своими губами отгоняла страх, свивший в грудной клетке Рона уютное гнездо. Мы спасали друг друга, искренне считая, что любим и любимы.

Осознание пришло внезапно. Это была наша первая и последняя совместная ночь. Для меня Рональд стал тогда первым. Я, да и он тоже, испытывали потребность в том действе, что произошло в доме Билла Уизли за двенадцать часов до запланированной диверсии в Гринготсе…

Это было больно. Жарко, ново, немного стыдно… и чертовски необходимо.

И когда Рональд содрогнулся, кончая, с губ его сорвалось имя. Не моё. И вместо того, чтобы обидеться, удивиться, огорчится, я испытала непередаваемой силы облегчение. Тогда, вместо ожидаемого, но не случившегося оргазма, меня накрыло волной понимания и стало ясно, что рядом вовсе не тот человек, что должен быть. А тот, другой, он далеко, почти в другом измерении, и ему, вполне возможно, не нужна такая, как я…

Рон смотрел на меня, и в его взгляде отражался невероятный круговорот эмоций — от благодарности, до вины; от страха, до надежды… И вместо того, чтобы предсказуемо отреагировать на произошедшее, отреагировать так, как ждал он, я понимающе улыбнулась и потянулась губами к его, таким мягким, таким теплым, нежным… Таким чужим…

* * *

Второй раз меня почти сбила с ног волна облегчения — страшная тем, что в тот момент я просто не могла чувствовать подобное. Я должна была испытывать боль, отчаяние, но никак не облегчение. Никак не счастье. Потому что это противоречило всем логикам и моралям. Когда в тот час, отведенный Темным Лордом на раздумья для Гарри Поттера, в Большой зал внесли мертвое тело близнеца Уизли, я почувствовала сначала, как остановилось моё сердце, как чем-то безумно тугим сдавило грудь, как ослабли вдруг ноги и безвольно опустились руки. Пока я не увидела левое ухо… И едва удержалась от счастливого вздоха — не он!

Это было отвратительно. Видеть горе близких мне людей, отчаяние убитой несчастьем Молли, боль подруги, ссутуленные плечи Рона, непонимающие глаза Артура и радоваться, что Он жив! И даже неверие, застывшее в его глазах, не смогло приглушить это противоестественное ликование. Мне стоило огромных усилий, чтобы не бросится ему на шею, не расцеловать такое родное лицо, на котором страшной маской застыла растерянность…

И позже, когда рыдающий Хагрит поднес к главному входу Школы, у которого столпилась жалкая кучка обороняющих Хогвартс людей, безвольно обвисшее на его руках тело Золотого Мальчика, в моей груди слишком мало было места для горя. Я преступно легко приняла гибель лучшего друга, с ужасающей ясностью понимая, что смерть человека, который стоял тогда в паре метров от меня и безумным взглядом выискивал в толпе Родольфуса Лестрейнджа, была бы в сотни раз страшнее гибели Гарри Поттера, неумолимо влекущей за собой падение Хогвартса и Сопротивления магической Британии…

Можно сколько угодно оправдываться тем, что в глубине души я не чувствовала смерти Гарри, что интуиция моя кричала о том, что он на самом деле жив, и ещё не всё пропало.

Вот только это было бы ложью.

Я словно со стороны наблюдала, как не скрывающий торжества Волдеморт глумился над Лонгботтомом, как Невилл снял с обожженной головы горящую Шляпу и достал из неё Меч Гриффиндора, одним коротким взмахом убив Нагайну…

Видела, как почти сошедшая с ума от горя и ненависти миссис Уизли, та самая добрая, всегда чуть суетливая Молли, посылает луч смертельного непростительного в грудь безумной Беллы, и как обрывается истеричный хохот самой преданной последовательницы Темного Лорда.

Слышала удивленный голос Его Темнейшества, видела, как в круг, прикрывая собой мать многочисленного семейства, вошел живой и невредимый Поттер. Видела изумление на лицах присутствующих, страх Пожирателей, надежду в глазах защитников Хогвартса…

Видела, как столкнулись два луча: зеленый, выпущенный палочкой Волдеморта, и белый — из палочки Гарри. И как белый луч медленно, но верно отвоёвывал у зеленого сантиметр за сантиметром, а потом и вовсе отразил его в Темного Лорда.

И эта разлившаяся по Большому залу тишина. Постепенное осознание произошедшего, общее понимание того, что Волдеморта больше нет, что это полная и безоговорочная победа Гарри Поттера и всего магического мира…

Ликование — сумасшедшее, горькое, разрывающее сердце, потому что каждому эта Победа досталась слишком дорогой ценой.

Так и я стояла и смотрела в ошарашенные глаза окружающих. И всё пыталась отыскать в толпе почти обезумевших людей рыжую макушку того, кто был мне дороже всех, и даже не подозревал об этом, а когда нашла, старалась не упустить, не потерять… И только поэтому заметила, как постояв некоторое время у ног мертвого брата, Джордж Уизли едва заметной тенью двинулся вдоль каменных стен Большого зала к выходу, и устремилась за ним…

Я старалась кричать, но из горла так и не вырвалось ни одного звука. Я бежала за ним и всё никак не могла нагнать или хоть сколько-нибудь сократить разделявшее нас расстояние, словно это было в страшном сне.

И когда я, едва держась на ногах, поднялась вслед за ним на Астрономическую башню, когда увидела его, стоящего на самом краю и с таким обреченным отчаянием смотрящего вниз, я не придумала ничего мудрее, чем шагнуть на смотровую площадку за его спиной и обхватить руками, уткнувшись в пахнущую гарью мантию…

Так мы и стояли: он, потерявший смысл жизни, вот-вот готовый сделать шаг в пропасть и догнать своего брата-близнеца, и я, намертво вцепившаяся в него, чтобы, не дай Мерлин, он не сделал этот шаг один, потому что без него смысл потеряет моя жизнь…

Это так странно — неожиданно понять, что не можешь жить без человека, которого всегда воспринимала не иначе, как друга. И кому-то другому было бы абсолютно непонятно, почему именно он — не Фред, а Джордж. Ведь они совершенно одинаково бесшабашные и, казалось бы, безответственные. Они всегда были как две капли похожи, и отличить их не представлялось возможным. Всего лишь отражение друг друга, и порой казалось, что это один и тот же человек, потому что не могут люди настолько одинаково думать — кому-то другому, но не мне…

— Странно, я уже думал, что окрестности Хогвартса надежно пропитал запах дыма и крови, а ты все так же пахнешь апельсином…

Я удивленно уставилась в рыжий затылок, подозревая, что на нервной почве у меня случился приступ слабоумия, сопровождающийся слуховыми галлюцинациями, но Джордж продолжил:

— Что ты здесь делаешь, Гермиона?

Я открывала и закрывала рот, силясь извлечь хоть какой-нибудь звук. Наверное это достаточно глупо выглядело.

— Я жду… Жду, когда ты сделаешь свой выбор…

Он тяжело вздохнул, чуть качнул головой:

— Ты всё решила за меня…

И тогда я, до боли сжимая руки в кулаки, заставила себя отойти от него на несколько шагов.

— У него и Анжелины должна была состоятся свадьба через месяц… У них должен был родится ребенок… Как он мог, Герм, бросить их? Мерлин со мной, но они-то в чем виноваты? Почему он, а не я? Ведь меня здесь ничто не связывает и не держит…

А мне хотелось кричать о том, что он нужен мне, и чхать я хотела на Джонсон и её ребенка, что для меня имеет значение лишь жизнь его, Джорджа…

Словно я вдруг раздвоилась, и на Астрономической башне стояло две Гермионы Грейнджер.

Одна жадно вглядывалась в поникшие плечи рыжеволосого парня, почти сделавшего шаг в пропасть, и была готова униженно умолять его не делать этого. Ведь если он сорвется в этот короткий стремительный полет, у неё просто не останется ничего иного, кроме как прыгнуть за ним…

А другая с ужасом смотрела на первую, почти готовая закричать о том, что это неправильно — благодарить небо за то, что жребий выпал именно на Фреда, оставив ей Джорджа, которому она и не нужна вовсе…

— Незачем тебе здесь стоять, Гермиона, сейчас все должны находится с теми, кого любят… Иди к Рону, он тебя обыскался уже, наверное…

Я вдруг взрываюсь хохотом, краешком сознания понимаю, что это самая банальная истерика, и разум мой просто не выдержал произошедшего в недавние страшные часы. Мне не хватает воздуха, но я продолжаю смеяться, медленно оседая на пол, утирая с лица, выступившие на глазах слёзы. Мой смех обрывается так же неожиданно, как и начался. Я сижу, тупо уставившись в гранитный пол башни, и еле слышно произношу:

— Если сейчас люди должны находиться с теми, кого они любят, то я в правильном месте. И мне никуда не нужно уходить…

Слышен шорох, я поднимаю глаза и встречаюсь с пристальным взглядом голубых глаз:

— Меньше всего мне сейчас нужна жалость…

— А я тебя и не жалею… Я даже не могу понять тебя. Сегодня я способна думать только о себе. Завтра, мне станет стыдно за эту слабость, но сейчас мне совершенно наплевать на других. Главное, чтобы я не потеряла… Интересно, правда? Я несколько лет была твердо уверена в том, что испытываю сильные чувства к Рону, а оказалось, что люблю совсем другого человека… И когда в Большой Зал внесли Фреда, я поняла, что если это ты, я пойду и спрыгну с Астрономической башни, просто потому что…

— Что ты несешь, Герм? — его голос полон изумления, а моё воображение прекрасно вписывает туда отвращение…

И тогда я медленно поднялась с пола, зачем-то отряхнула колени безнадежно грязных джинсов и произнесла, глядя куда угодно, только не на него:

— Бред, Джордж, я несу бред… Но ты прав, там, в Большом Зале, я хотя бы кому-то нужна… Спрыгнуть с башни успею всегда, — горько усмехнулась и ушла.

Медленно брела по коридорам Хогвартса, утирая слёзы, застилавшие глаза. Я почти не видела, куда иду, несколько раз больно спотыкалась о вывороченные из стен камни… И не заметила, как ноги принесли меня к коридору, оканчивающемуся библиотекой. Стояла и смотрела на красивые резные двери, вспоминая, как часто бывала здесь когда-то, как часто склонялась над какой-нибудь книгой и мои волосы перепутывались с длинными волосами Джорджа, точно так же как и я наклонившегося над страницами. Это было так давно, ещё на пятом курсе, до того как близнецов исключили…

Я так задумалась, что даже не обратила внимания на быстро приближающиеся шаги.

Кто-то, чей рост был явно на голову больше моего, резко развернул меня лицом к себе. Слегка тряхнул, заставляя открыть глаза, возмущенно посмотреть на него и увидеть знакомое веснушчатое лицо…

— Я так и знал, что найду тебя у библиотеки…

И он долго смотрел мне в глаза, словно пытаясь там отыскать что-то. Что-то, что имеет значение только для него и, видимо, все-таки отыскав, наклонился и поцеловал меня. Мне понадобилась всего доля секунды, чтобы ответить, вжаться в него всем телом, стараясь, чтобы между нами не оказалось свободного места…

* * *

Когда я чувствую себя особенно счастливой, я аппарирую сюда. Опускаюсь на колени перед белым камнем и веду воображаемый диалог с братом моего мужа. Каждый раз вымаливая прощение за то, что даже сейчас, спустя столько лет, я испытываю болезненно-постыдное облегчение от того, что на белом мраморе могильного надгробия выгравировано имя Фреда, а не Джорджа Уизли…

Я прошу у него прощения за то, что я счастливее его любимой женщины. За то, что мои дети, старший из которых всего на полгода младше дочери Фреда, знают своего отца, а она видела папу только на колдографиях… И мне стыдно, что в те редкие моменты, когда в Норе мы пересекаемся с Анжелиной, я зверею от её упрекающего взгляда, направленного на моего Джорджа. Этот взгляд кричит: «Почему Фред? Ну, почему не ты?» И только страх причинить мужу боль удерживает меня от ответного крика: «Слава Мерлину, Джонсон, слава Мерлину, что не он!»…

Каждый раз, утирая слезы с лица и поднимаясь с колен, я не отрываю взгляда от мраморного надгробия, и знаю, что за моей спиной стоит Джордж. Знаю, что если слегка откину голову назад, я упрусь затылком в его плечо, а его руки сомкнуться на моём животе…

И каждый раз я не могу сдержать неуместную счастливую улыбку.