-… Добавляем Malva Sylvestris… и… мешаем… по часовой стрелке… то есть… против часовой… два раза… то есть три…
Северус разглядывал Лонгботтома с отрешенным презрением.
А лоб, кажется, высокий, глаза, правда, пустоваты, но они точно такие же у любого гриффиндорца. Не дала природа ума, что здесь сделаешь, но это — совершенно клинический случай. Даже полный дебил за годы обучения обязан был вынести для себя хоть что-то с уроков.
— И какого цвета будет ваше зелье? — произнес наконец Снейп, видя, что Лонгботтом сам не скажет больше ни слова.
— Красного? — взгляд профессора подсказал Невиллу, что навряд ли это верный ответ. — …Желтого? — Лонгботтом явно желал провалиться сквозь землю, но бездна под ним не торопилась разверзнуться, и Снейп с болезненным удовлетворением наблюдал за его потугами: — Зеленого?
— Вы гадаете, мистер Лонгботтом? — поинтересовался Снейп с иронией. И тут же без паузы добавил: — Вон отсюда.
Лонгботтома как ветром сдуло. Уже у порога он обернулся, очевидно, желая узнать оценку, но приподнятой брови оказалось достаточно, чтобы отбить у него желание что-либо спрашивать.
Убедившись, что дверь кабинета закрыта, Снейп спрятал лицо в ладонях и застыл так, стараясь прогнать из головы все мысли. Особенно о том, что чертов Люпин, порядочный и правильный, не одобрил бы резкости даже по отношению к такой бестолочи, как Лонгботтом. Эти мысли необходимо было лечить: вином, работой, чтением, сном, чем угодно. Возможно, тогда виски перестали бы так навязчиво ныть. Возможно, время прекратило бы отстукивать на них вечное рондо.
Все проблемы рождаются от иллюзий. Их, иллюзии, надо убивать сразу, на корню, не тешить себя глупыми надеждами, не привыкать к ним, не ждать, не звать и не мечтать. Тогда разочарований можно будет избежать. И чужих, и своих собственных. Чужие разочарования еще хуже своих, они имеют отвратительное свойство разлетаться с оглушительным звоном на мелкие осколки, причем так и норовят впиться немым укором прямо в сердце.
Северус резко поднялся. В висках сильнее прежнего стучало: стереть, все стереть. Вырвать листик, не потакать желаниям, пройтись ластиком по воспоминаниям, утопить их в стакане, не думать, не придавать значения, забыть.
* * *
Он придет, сегодня он непременно придет. Гриффиндор выматывает его, после их занятий он всегда приходит. Конечно, не ко мне, я первый был бы против. Такой груз на его плечах, такая немыслимая ответственность, разве мог бы я добавить к этому еще и собственные проблемы? Нет, от меня ему, конечно, ничего не нужно, да и мне от него — тоже, только бы он приходил из раза в раз, изо дня в день. Отчего он не исчез? После всего этого безумия он обязан был пропасть с моего горизонта раз и навсегда, но он остался. Мне достаточно просто смотреть на него. Я мог бы вечно наблюдать за тем, как он сидит на скамейке, уткнувшись в свою неизменную спутницу — книгу, а ветер играет его волосами и полами мантии. И деревья, даже деревья, вопреки законам природы, шелестят его имя. С тобой, Северус, я стал совсем сентиментальным.
— Северус?
— Да, Люпин, в чем дело?
— Я увидел тебя и…
— Твое присутствие, уверяю, от меня тоже не укрылось.
— Странно видеть тебя здесь. Никак не думал, что и ты облюбуешь это место. Нет, я очень рад тебя видеть, просто…Ты знал, что я здесь бываю?
— Если бы я знал, будь уверен, меня бы здесь не было. Тебе не пришло в голову, что я хотел побыть один?
— Конечно…прости…
— … Северус, я подумал…
— Странное поведение для гриффиндорца.
— Да постой…я хотел…я живу прямо за углом…
— Мне кажется, или ты решил осчастливить меня приглашением к себе домой?
— …тебе не кажется.
— Идем.
— Что?
— Я сказал, идем. Я согласен. Повторить еще раз?
Мы шли тогда молча. Мне казалось, сейчас он остановится, назовет меня идиотом и аппарирует, и даже когда мы переступили порог моего временного пристанища, я не мог до конца поверить, что он все еще рядом.
— Раздевайся.
— Северус, что ты…
— Люпин, давай не будем делать вид, что ты хотел просто выпить со мной чаю, раздевайся.
И я, один Мерлин знает, что пришло мне в голову, но я действительно начал раздеваться, подгоняемый его тяжелым и каким-то обреченным взглядом. Я не знаю, чем выдал себя, не знаю, как он угадал мои мерзкие, пошлые желания, но в тот момент действительно готов был взорваться оттого, как сильно его хотел. Сам бы я не посмел даже намекнуть на это, но и отказаться от его…не предложения, даже не приказа — завуалированной просьбы, конечно, не мог. Как только брюки оказались на полу, он мигом, ни секунды не колеблясь, развернул меня и положил грудью на стол… Accio! — подозвал какой-то крем из ванной комнаты и, намазав им руки, вошел в меня сразу двумя пальцами. Я, конечно, дернулся и застонал: он же совсем меня не готовил.
Пальцы сменились членом. Ему пришлось сильно надавить: мое тело отказывалось впускать его так быстро. А он, придерживая меня за бедра, шептал: «Тише-тише, потерпи, сейчас…» И входил — медленно и аккуратно, даже нежно. Кто бы мог подумать, что Северус Снейп может делать что-то нежно.
Спустя пару минут я почти забыл о боли: он приподнял мои бедра так, чтобы скользить по простате, и входил уже на всю длину, тихо постанывая и не сбиваясь с выбранного ритма. Я же, идиот, почему-то думал о том, что Сириуса никогда не заботили мои ощущения, он был грубым и нервным, мой Сириус. Просто прижимал меня к любой стене, когда ему того хотелось, и трахал. И я не возражал, о нет, напротив, я хотел, чтобы это продолжалось. И даже тогда, в тот момент, когда Северус насаживал меня на свой член, в моих мыслях был Блэк: я не привык к нежности. Снейп, будто услышав меня, запустил пальцы в мои волосы, заставив запрокинуть голову назад — толчки стали куда сильнее. Конечно, хватило минуты для того, чтобы я кончил. Только потом, когда было уже слишком поздно, я понял, что желания мои действительно не могли быть загадкой для легилимента, стало быть, он знал, что и о ком я думаю. Сознание в такие моменты — открытая книга. Очевидно, именно по этой причине он исчез из моего дома прежде, чем я смог его остановить. Прежде, чем я вообще смог что-либо сказать. Впрочем, разве это важно? Если ему и нужен кто-то, то точно не бедный стареющий оборотень, вспоминающий во время секса бывшего дружка. Блэк обладал особенным даром: если он входил к вам — в душу ли, в тело — неважно, если он входил, то водворялся навсегда, прожигал вас изнутри, пока не оставались одни только угли. Наверное, ему не хватило времени сжечь меня дотла. А теперь я вынужден скитаться в одиночестве, коптя небо попусту и раздражая своим присутствием окружающих. Но как я мог, как мог я поступить так с Северусом? Какое я имею теперь право искать встречи, развешивать всюду сигнальные заклинания и вновь и вновь пытаться его удержать, поймать руками воздух. Чтобы что-то удержать, нужно бы сначала это иметь. Как это глупо, и как это подло — выдумывать новые несуразные способы приблизиться вопреки всем разумным доводам. Почему-то он продолжает приходить. Почему?
* * *
Пожиратели Смерти не бывают бывшими. Если кто-то настолько глуп, чтобы осмелиться это оспорить, стоило бы оставить его один на один с Грюмом. Он мастер выбивать дурь из наивных голов. Эта метка, она не на руке, она давно вгрызлась в душу, совсем как клещ в кожу. Ни заклятьями, ни хитростями не вырвать ее из тела. И не искупить свою глупость тысячей собственных жертв, как не искупить ничьей кровью загубленную детскую жизнь. О, если бы можно было переиграть партию, если бы повернуть назад часы, заставить стрелки идти вспять…
— Класс, свободны.
Но нет такой силы, что стерла бы позор с прошлого, как кляксу с пергамента.
— Я сказал, свободны, мистер Малфой. У меня нет на вас времени. Вы что, не в силах решить свои детские проблемы без моего вмешательства?
Бедные дети, гнилые с рождения. Кому-то на верную смерть, кому-то — в сам ад, без права выбора, без возможности решать. Что бы ты сделал здесь, Люпин? Кому нужны здесь твои проповеди? Качаешь головой, будто в силах что-то изменить. Звезды над нами и нравственный закон внутри нас… Чего стоит твоя мораль? Что это за выход — сидеть взаперти, коря себя за уродство и нерешительность? Даже конец Блэка был достойнее. Этот чертов Блэк, ложный гриффиндорец, шакал в львиной шкуре, он обманул даже сам себя — убедил в своей исключительности, а на самом деле всегда хотел только насолить собственной заплесневевшей семейке. А теперь что, Люпин? Помогла тебе ваша воспетая сплоченность? Все еще думаешь, мы в одной клетке? Форменная чушь! Клетка у каждого своя, и вся суть в том, что будь она даже незапертой, никто не в силах выйти наружу. Чего ты хотел, Люпин, думал погладить меня по головке и решить все проблемы? Меня нельзя касаться, я заражен отчаяньем, а это худшая из болезней: неизлечимая и, к тому же, очень заразная. Мое единственное призвание — быть верной директорской собачкой. Да, наши сущности с твоим придурком Блэком здесь схожи. Но зря ты думаешь, Люпин, что я нужен тебе. Тебе нужна только замена ему, поэтому ты всегда будешь находить подделки, только с виду похожие на оригинал. И всегда будешь думать о том, как несправедливо обошлась с ним судьба. Знаешь, в чем беда твоей хваленой гриффиндорской справедливости? Ее не существует нигде, кроме как в твоей голове. Она выдумка, мыльный пузырь, мираж. Расскажи о справедливости поттеровскому отпрыску, с самого детства выращенному под приторно-сладкой директорской опекой только для того, чтобы сдохнуть от руки фанатика и мерзавца, взращенного, кстати, тоже под крылом у Дамблдора. Неспроста директор пичкает всех вокруг лимонными леденцами — ваше пресловутое благо сладко только на вид. Какая нелепая история, я только не понимаю, почему мы все окутаны ее паутиной. Почему ты не бросишь следить за мной, Люпин? Зачем это нужно? Разве ты не знаешь, что от боли избавлен лишь тот, кто не чувствует вовсе? Не привязывайся — и не потянешь за собой в могилу вереницу еще вчера смеявшихся в твоей компании друзей. Не люби — и не увидишь, как за тебя гибнут близкие. И не ходи за тем, кто не жилец — не давай смерти запомнить твое лицо.
* * *
— И что это значит, Люпин? Антиаппарационный барьер… а ты, однако, настойчив. Нет терпения ждать, пока и у меня появится желание? Потащишь меня к себе силой?
— Я хотел поговорить.
Как он бледен… мнет что-то в карманах, губы дрожат, будто у того же Лонгботтома, стоит задать тому вопрос.
— А я, стало быть, обязан слушать. И что же ты хочешь мне сообщить?
— Мне бы хотелось, чтобы в выходные ты жил у меня, — выпалил скороговоркой, будто слова застряли бы в горле, помедли он еще секунду.
— Ты ненормальный? — только огромный опыт контроля собственных эмоций заставил мою челюсть остаться на месте. — При всем желании, Люпин… ты явно не в своем уме. Зачем тебе это нужно?
— Думаю, мотивы у нас одинаковые.
Мотивы. Какие у меня могут быть мотивы? Что-то я не замечал за собой желания походить на Блэка. Что ты можешь мне предложить, и что я могу предложить тебе?
— Сними барьер. Сейчас же.
— Но… прош… пож… Как скажешь, — сроду не видел у Люпина в глазах такой обреченности. Пусть он не самый веселый из знакомых мне людей, но такие загнанные взгляды можно встретить только в Азкабане. Я не нужен тебе так же, как ты не нужен мне. Зелье не сработает, если в основе допущена ошибка, Люпин, дом не устоит без фундамента. Сколько еще времени должно пройти, сколько слов придется бросить на ветер, чтобы ты услышал? Ты глух, как всякий гриффиндорец, к тому, что не сказано вслух.
— Я… подумаю, — даже сказанное вскользь, оно прозвучало слишком обнадеживающе. Не так, как мне бы хотелось. А чего бы мне вообще хотелось? Мне, полгода разговаривающему с его тенью, мне, считающему дни до расплаты, мне, разменной фигуре на доске.
Я не посмотрел в его лицо после этих слов, просто развернулся и пошел прочь. Как всегда, не оборачиваясь. Я думал о том, как смертельно важно быть кому-то ненужным, и каким неведомым образом из этой ненужности рождается общее на двоих горе. Разделенное, оно не так страшно. Еще одна иллюзия, иллюзия единения, но ее совсем не хочется рассеивать. Хорошо, Люпин, ты сделал свою глупость, теперь дело за мной. Я полагаюсь на твое звериное чутье, веди.
Так жить, чтоб быть ненужным и свободным / Ничейным, лишним, рыхлым, как земля. / А кто так сможет жить? Да кто угодно. / И как угодно. Но не я, не я. (с) Д. Воденников
Vova
