Третий курс — это, конечно, гораздо лучше, чем второй.
Это значит, что тебе предоставляется в распоряжение ещё один сочный, упругий, пружинящий год, — отправляется в твою кладовую. Там у тебя каких только лет нет — и год солнечный, выжженый, песочный — вы тогда с папой ездили в Египет, и год серый, влажный, свежий. А вообще, года вот такими простыми не бывают, они же внутри все разные. И месяцы не бывают, только дни и реже — часы.
Один только есть год совсем-совсем чёрный — тогда мамы не стало.
Но сейчас год другой, ещё неизвестно, какой, а час очень хороший.
Светит солнце, и дышится легко, и как-то вот не холодно и не жарко, а идеальное промежуточное состояние. Никакое. Когда ни о чём особенно не думается, и ничего особенно не хочется, а тело что-то делает-делает — вот, например, шагает в Хогсмид и глубоко дышит.
Чистое небо, воздух чистый, в голове тоже чисто-чисто, будто метёлкой вымели все ненужные мысли.
А мыслей, мусора, обычно много всякого бывает. Самый живучий, который, сколько ни выметай, возвращается — это "почему со мной никто не желает общаться". Мысль — смятая картонка, катается по голове, скребёт по стенкам.
Нет, Луна, конечно, понимает, что она и люди в Хогвартсе — разные, люди просто меньше видят или обычно с другой стороны смотрят.
Но всё равно, иногда быть одной не очень радостно.
Например вот в такую минуту, когда хочется, чтоб хорошо было и кому-то рядом.
Луна думает, зачем ей нужно в Хогсмид, перебирает цели-зацепочки.
День слишком звонкий, прозрачный, чтобы что-то есть, тяжелеть, мешать солнечному свету просвечивать сквозь себя. То есть он, конечно, и так не просвечивает, но кажется, что вот-вот начнёт, а еда — всё портит.
"Сладкое королевство" и "Три метлы" откладываются до другого раза.
Книжные магазины — Луна бы повдыхала запах книг, конечно, но она уже и так начала к нему привыкать.
А то, к чему привыкаешь, перестаёт радовать, а как это можно, чтоб книжный запах радовать перестал, нельзя.
А что ещё в Хогсмиде? Дома-улицы, старые знакомые, они не обидятся, если Луна не придёт, только, может быть, расстроится Хижина.
И Луна понимает, что в Хогсмид ей сегодня не надо вообще. Но ведь куда-то же нужно идти, раз уж начала, поворачивать назад Луна очень не любит, это неправильно.
И Луна решает, что пойдёт в самый-самый конец, посмотрит — а что там, за Хогсмидом?
А то вдруг проучится все курсы и так и не узнает.
Луна очень не любит что-то пропускать.
* * *
Луна сидит на корточках и присматривается к пещере; бусины-минуты перекатываются в руке, их ещё достаточно.
А пещере нужно принюхаться — пусть привыкает к чужой.
Луна наклоняет голову, смотрит на пещеру снизу вверх, показывает, что — слабее.
Распрямляется и медленно заходит, оглядываясь. Она чужак, она не должна — быстро, это будет по меньшей мере невежливо.
Луна проводит рукой по сыроватому камню: я своя, а ты хорошая, пещера, я очень рада с тобой встретиться, не бойся.
В глубине, оказывается, восседает зверь, зверь сер, горд и пушист.
Луна подходит и к нему, садится на корточки, смотрит зверю в глаза, наклоняет голову — здоровается.
Зверь кланяется тоже — вежливый. Луне жаль, что она не знает, как его зовут.
Луна тихонько кладёт руку зверю на голову и так замирает — она не знает, можно ли ей зверя гладить.
Они сидят так немножко, а потом в пещеру заходит зверь ещё один.
Пёс. Чёрный, красивый, только походка усталая и движется как-то настороженно, будто украл что-нибудь.
Впрочем, пёс тоже гордый.
Посмотрел на Луну, подобрался и стал похожим на пружину — большую, рыжую от ржавчины и готовую распрямиться.
Зарычал предупреждающе.
Луна мотает головой: нет же, я тебя не трону, но и не боюсь, не надо со мной так, всё равно не напугаешь.
Протягивает к зверю руку — тот отдёргивается — пусть укусит, увидит тогда — она ничего ему не сделает плохого.
Пёс рявкает коротко, сердито; пещера — его и Луны там не нужно.
Но Луне очень, очень хочется его погладить. Тогда этот день станет Днём,-Когда-Она-Познакомилась-с-Псом.
И Луна садится на корточки опять, вытягивает вперёд руку — они так с папой приучали к себе белок. Конечно, глупо, пёс не белка, и рука у Луны пустая, но ведь нет же никакой пёсоеды.
— Хочешь, можешь облизать, — говорит Луна полувопросительно.
Если захочет, у неё будет рука, облизанная псом.
* * *
Что ж она делает, думает Сириус, вот идиотка.
Он превратится же сейчас, заговорит. Он так давно — ни с кем.
Ну, чего не уходит? Не страшно? Облезлый, худой, рычит — не страшно?
Сумасшедшая.
— Давай я тебе еды принесу в следующий раз, — предлагает.
И Сириусу хочется завыть.
Куда он отсюда денется — а если эта придёт ещё раз, что?
Зарычать и кинуться? Так не боится. Покусать разве что, а вдруг не уйдёт и после?
И разыгрывай тогда песью игривость, когда хочется — перекинуться и хоть что-нибудь сказать не себе и не Клювокрылу.
* * *
Луне кажется, что время стало липкое, вроде варенья, и такое же тягучее.
У Луны всегда были очень хорошие со временем отношения, а теперь грозят испортиться.
До следующего похода в Хогсмид его слишком много, и оно предательски медленно проходит — хотя, на самом деле, времени же не может быть много.
Но иногда Луне кажется, что его всё-таки чуть-чуть больше, чем нужно.
Когда она хочет помочь, рассказывает про кого-то, кого другие не видят, — а ей смеются в лицо, или за спиной, или в лучшем случае давятся зевком.
Нет, смех — это хорошо, но не когда он над человеком, он тогда неправильный.
Луна всё равно старается, как может, всем помочь, учится — чтоб не расстраивать однокурсников, они так волнуются из-за этих баллов, — и думает про пса.
Пёс, наверное, будет её слушать.
Тем более, в нём тоже кто-то живёт. Вот прямо в нём, да, странно, Луна не знает, как этот кто-то называется, но всё-таки.
Луне кажется, что этот кто-то — человек.
Но Луна идёт в библиотеку и читает там обо всех, кто умеет вот так превращаться в животных. Эти люди представляются ей степенными, исполненными сознания собственной важности и неторопливо выпивающими чашечку чая за завтраком; никто из них точно не может бросить собственный дом и поселиться в пещере.
Поэтому Луна сомневается.
И ей — ну очень интересно, кто же там на самом деле.
И хочется узнать, как пёс ладит со зверем, с гиппогрифом.
Она, конечно, понимает, что невежливо вот так вторгаться в чужую жизнь, какой бы странной она ни была, но псу ведь там грустно.
Если она ему очень надоест, он может просто её укусить, и она уйдёт, — она ему скажет об этом.
Время Луне мстит за пренебрежение: когда его остаётся совсем мало, каких-то три дня, Луна внезапно понимает, что псу не только еда нужна, а ещё подстилка, и срочно учится шить.
Профессор Макгонагалл удивляется, конечно, но иголку трансфигурированную на один вечер даёт. С нитками проще — их даёт профессор Спраут, добрая, уютная, рыхлая.
И, исколов себе все пальцы и попропускав мимо ушей множество глупых вопросов, Луна идёт в Хогсмид подготовленной, с подстилкой и свёртком с едой в руках.
18.06.2011 глава 2
Пёс на этот раз спит. Он не просыпается, даже когда Луна подходит совсем близко.
Луна думает, не лучше ли положить еду с подстилкой на землю и уйти, но ведь это то самое "повернуть назад", которое Луна так не любит, — и она тихонько чешет пса за ухом.
Пёс ворчит, вскакивает, ошалело мотает головой — как человек.
Луна кивает своим догадкам — правильные, делает шаг назад. Говорит псу:
— Здравствуй.
Говорит:
— Я тебе принесла еды, тут курица, и ветчина, и много хлеба.
* * *
Принесла-таки.
Откуда такая взялась? Настоящая вообще или так, плод больного воображения?
Запах еды — настоящей, не крыс! — давно дразнит пёсьи ноздри, Бродяга подаётся вперёд — ч-ч-чёрт!
— Подожди, стой, я развяжу, мне же надо было в чём-то принести.
Сириус отстраняется, её пальцы распутывают узел, легко касаясь обслюнявленной ткани.
Сириус ест, девочка садится у стены и шёпотом здоровается с Клювокрылом.
Когда на полу остаются только косточки, она говорит:
— Если я тебе надоела, ты меня укуси и я уйду.
Сириусу хочется превратиться, руками вцепиться в её плечи, убедиться в реальности.
Что это вообще такое?..
И одновременно — дурацкий, нелепый протест. Вот эту ладонь, тонкую, прозрачную почти — кусать? Сломается же ведь, выплёвывай потом осколки.
— И ещё я хотела сказать, самое главное. Я, понимаешь, знаю, что ты не один. Ты анимаг, скорей всего, но я не знаю, какой. И тебе сейчас грустно, и я подумала, можем поговорить. Ну, если захочешь, ты будешь говорить и потом я, ведь скучно же всё время в пещере.
Будто водой ледяной в лицо, как смогла понять, кто вообще такая, а делать, делать-то теперь что?..
Не уйдёт же, пока он не укусит, а если укусит — значит, понял, что сказала.
И сидит, главное, и смотрит на него, не моргая, будто всё так и должно быть.
Стать бы сейчас человеком да рассмеяться в голос.
* * *
У человека спутанные волосы и такие усталые глаза, что Луне становится очень стыдно.
Надоесть до такой степени, чтоб превратился, как же невежливо, как же назойливо, это всё проклятое райвенкловское любопытство.
Человек молчит, и Луна поднимает с земли подстилку. Говорит:
— Я не очень хорошо шью, и я не знала, какой у вас любимый цвет, — поэтому из лоскутков, — но я подумала, у вас здесь сыро.
Всё так плохо, Луна даже не знала, что так может быть. Минута эта — ярко, отчаянно красная, и Луна думает, не применить ли ей к себе Эванеско.
* * *
Рычание не пугало, так, может, внешность постазкабанская, может, плакат какой вспомнит: "сбежал, опасен..."
Нет, рассказывает про подстилку. Сколько мантий на неё извела?..
— Хей, — говорит Сириус, — я Сириус Блэк вообще-то. Преступник. Опаснейший.
Он уже почти не надеется её пронять, но всё-таки.
— Я считаю, это очень неправильно, что они посадили вас в Азкабан. Туда вообще никого — нельзя, а тем более, невиновных.
* * *
Она так ему надоела, что он пытается напугать её собой, бедный.
Луна считает, сколько лет он провёл в этой тюрьме, и думает, что сама бы не выдержала и дня. Ей рассказывал про эту тюрьму папа, ещё в детстве, рассказывал долго, и она тогда поняла, что таких мест вообще не должно быть не земле.
Там черно, как в первый год без мамы.
Тем более — нельзя туда людей. А если есть самый крохотный, маленький шанс, что они не виноваты, а если потом так и окажется — что тогда?
Это же будет ужасно.
Луна начинает это говорить Блэку, но он её перебивает, он смеётся зло и по-пёсьи, и Луна думает, что никто так не умеет, наверное, кроме него.
— Ты считаешь, — говорит он, отсмеявшись. — Ты, значит, считаешь.
А если я тебя убью сейчас, вот просто так, голыми руками? Ты с чего взяла вообще, что я невиновен, чудо?
— Мне папочка сказал.
* * *
У Сириуса не то что слов, у него жестов, восклицаний не остаётся. Где таких делают вообще, какой-то новый сорт людской, точно.
И остаётся только тупо переспросить:
— Папочка?
— Ну да, я его так называю, а в четырнадцать буду "отец", мы решили так.
Я тут могу посидеть ещё или мне уйти? Я не хотела мешать, я, правда...
— Да сиди уж, — соглашается он ворчливо, а правда, не выгонять же, совсем будет глупо. — Тебе папочка сказал, что про меня говорить никому не надо?
Она смотрит на него как на полоумного:
— Я это и сама понимаю, сэр.
* * *
Почему с "ты" Луна перешла на "сэр", она не знает. Наверное, хотела компенсировать свою давешнюю невежливость — вломиться в чужую пещеру!..
Луна думает, что если мир позволил, чтоб невиновного Блэка засадили в Азкабан, то она должна как бы заплатить долг мира. Хотя бы попробовать. Хотя бы немножко.
— Я принесу еду в следующий раз?..
* * *
"Следующий раз" наступает скорее, чем Сириус думает. Девчонка — надо бы спросить, как зовут, — приходит вечером, держа за руку домовика. И говорит:
— Я сейчас уйду, я просто еду принесла.
Мог бы, думает Сириус, поговорил бы с отцом, что это: болтается с преступниками, домовиков подговаривает...
— Этого господина зовут Тахти, он согласился мне помочь.
Я просто попробовала не есть, я не ела день, это сложно.
И вам же ещё сложнее... Здесь курица опять.
— Как тебя зовут хоть? — спрашивает Сириус вместо "спасибо", и она отвечает:
— Луна Лавгуд.
— Тебя в школе не хватятся, а, Луна?
— Это очень мило с вашей стороны, сэр, беспокоиться обо мне, но я не думаю, что кто-то заметит.
* * *
Надо же, он о ней подумал. Это здорово, это очень здорово, это так здорово, что Луна подпрыгивает на месте, ещё раз и ещё.
Он смотрит на неё странно, он не поймёт, наверное, но ведь точно не будет лишним, если она распостранит здесь немножко радости.
Она очень хорошо придумала попросить Тахти, ей нравится, а Блэк её ещё и отблагодарил: побеспокоился.
И ещё он так же про имена думает, как она, он тоже считает, что это не очень важно, совсем не сразу спросил.
И, ошалев от собственного нахальства, Луна говорит:
— А можно к вам ещё на этой неделе прийти? Поговорить? Я про всякое могу, чего люди не видят, хотите?
* * *
Сириус глубоко вздыхает.
Вот же явилась, повыть не дала, пещеру шагами померить, ну кто ж так делает.
Сириус смеётся над собой, потому что — как иначе, потому что хочется вцепиться и не отпускать — человек же, живой, говорить можно!..
Она прыгает на месте и спрашивает, можно ли ей прийти ещё раз, и Сириус хочет сказать, чтоб приходила, приходила конечно, но вместо этого он сначала смеётся, долго.
И только потом говорит, что да, можно, но только безо всяких эльфов.
Тут она его перебивает, глаза у неё расширяются: как можно, эльфы не "всякие", эльфы такие же, как вы, сэр.
Даже рассердилась, надо же, думает Сириус и поправляется, фыркнув: чтоб без эльфов, чтоб со всеми, как в прошлый раз.
Нет, она ему не надоела, нет, он не из вежливости...
— Знаешь, Луна, чем может грозить неудачная аппарация?
* * *
Луне очень нравится, как Блэк произносит её имя, красиво, как же красиво выговаривает.
Она думает, не сказать ли об этом ему, и решает, что пока не стоит, тем более, она-то его имя не говорила ни разу, выйдет нечестно.
А Блэк говорит про то, что ей ещё мало лет, чтоб аппарировать, — и как его теперь убеждать, что она же с эльфом, что с ней не случится ничего плохого, что эльфы хорошо умеют?..
И Луна предлагает Блэку считать, что ей пятнадцать, если ему от этого станет спокойней.
Vova
