Если бы окно открылось вовремя — может, всё обошлось бы.
А так она стоит на балконе, всё ещё дергает за шпингалет и плачет самозабвенно, как первокурсница.
Никто бы не поверил, да ей и самой странно понимать, что вот эта рыдающая размазня в растянутом халате, — Гермиона Грейнджер.
А самое ужасное, что никакого выхода, никакой альтернативы попросту нет!
На этом месте Гермиона всхлипывает, и ей самой становится смешно — что за писк, позорище?..
— Дочка, ты где?
Гермиона холодеет — мама! Хоть бы она забыла, хоть бы отвлеклась на десять минут, ну можно мне хоть такое чудо, если уж нормального не вышло, ну пожалуйста...
— Гермиона!
— Мам...
Джин Грейнджер поражённо смотрит, как её дочь оседает на пол, трясясь от плача.
— Доченька, выпей, это всего лишь успокоительное.
Зубы стучат о стакан, руки трясутся, а потом мысли начинают обрываться на середине.
И Гермиона сидит на кухне, машинально пьёт апельсиновый сок, а сама пытается поймать мысли за хвосты и связать обратно.
Хвосты у мыслей зелёные — яркие вспышки в полнейшей темноте.
Гермиона смотрит в одну точку, и Джин Грейнджер думает, что всегда знала: однажды волшебный мир сделает с её дочерью что-то ужасное.
* * *
Господи, какой он красивый, какой же красивый, так не то что в жизни — в сказках не бывает.
Глаза ярко-синие, волосы небрежно с лица откидывает, и Гермиона пугается — так вдруг начинает хотеться к нему прижаться. Это же Сириус, он из Азкабана, он крёстный Гарри, он гораздо старше, а желание совершенно кошачье, нечеловеческое, что это, обнять и так стоять, и чтоб он тоже обнял.
Хорошо, что в руках книга, можно заслониться, чтоб не видно было, как она на него смотрит.
И только изредка глазами стрелять из-за страниц, не пялься на него, Гермиона, это заметно...
Он ловит её взгляд, смотрит в упор, и её кидает в жар.
Строки прыгают перед глазами — не вверх ли ногами повёрнута книга? — нет, всё в порядке, "использование сего средства требует"... чего требует, ну же, Гермиона, сосредоточься, — "требует осторожности немалой"...
Гермиона не может удержаться, только один взгляд, последний, один, — а у двери стоит монстр, остаток человека, и глаза у него тусклые, серые.
Гермиона вздрагивает. Ей хочется захлопнуть книгу и убежать сию минуту из этой комнаты.
Что это было?..
* * *
У Сириуса теперь почти всё время ярко-синие глаза, и он лет на двадцать моложе, будто и не было никакого Азкабана, и Гермиона удивляется: почему он говорит такие вещи, почему от него пахнет Огневиски, ведь он же такой молодой, такой красивый, ведь у него же всё впереди?..
Иногда Гермиона берёт себя в руки.
В такие моменты она знает, что Сириус Блэк — это и вправду остаток человека, так нельзя говорить и она никогда не скажет, но ему уже не на что надеяться.
Он в тупике, у него серые глаза и пусто внутри, он занавешивается улыбкой и думает, что никому ничего не ясно.
Впрочем, может, и вправду никому ничего про него не ясно, а только ей?..
Он другой, совсем другой, чем все они, снующие по этому дому и гоняющие пикси, он был в Азкабане, а они нет.
И они его жутко раздражают, все, даже Гарри иногда, Гарри для него вообще — вечное напоминание о неправильном совете, живой укор, — а без них он сойдёт с ума, потому что кто-то же должен его отвлекать от самого себя.
Они для него — отвлекающий фактор.
И как тогда он может быть таким красивым, что происходит, это с ним или с ней, или с ними обоими? — Гермиона не понимает, и ей становится страшно.
И поэтому она крайне редко берёт себя в руки.
* * *
Гермиона идёт в комнату Сириуса. У Гермионы всё переворачивается внутри, она не знает, что нужно говорить и сможет ли она говорить вообще, а ещё её может хватиться миссис Уизли, но всё это не важно.
Гермионе необходимо поговорить с Блэком.
Она сегодня видела, как он превращается, как из сводящего с ума красавца становится остатком человека.
Вначале он стал рисованым, — как люди в мультиках, — обведённым чёрным контуром, и волосы слились в одну чёрную массу, а глаза стали ещё синее, ещё ярче.
И весь он стал ярким-ярким — таких цветов не бывает в жизни.
А потом — потом он стал тем Сириусом Блэком, которого Гермиона знала раньше. Настоящим. Самим собой.
Дверь в комнату Сириуса открыта, и Гермиона не знает, нужно ли ей стучать.
В конце концов, сейчас важна не вежливость, думает она в конце концов, и заходит без стука.
И хочет закричать, потому что на плечи ей опускаются тёплые тяжёлые руки.
— Зачем пришла?
Господи, это опять он — красавец. Гермионе кажется, что вот ещё минута — и она действительно не вспомнит, зачем.
— Мистер Блэк... — Гермиона замолкает, потому что вместо резкого, холодного тона у неё выходит какой-то хриплый писк.
— Мистер Блэк, зачем вы... — она опять запинается, потому что глупо же звучит, он наверняка решит, что она сошла с ума... — зачем вы превращаетесь?!
— Что?!
Она так и знала, так и знала.
Как же трудно это сказать, красавцу этому, нет, она не будет к нему прижиматься, почему у него руки такие тёплые, как же ей жарко.
И страшно.
— Мистер Блэк... — давай, Гермиона, ты сможешь, ты должна, — мистер Блэк, мне всё время... кажется...
Как же трудно.
А от Блэка пахнет мужчиной, от её отца всегда одеколоном пахнет, а от Блэка каким-то чисто животным запахом — Господи, Гермиона, как ты можешь такое думать, откуда это в тебе?..
Так странно — такой красавец, а пахнет так по-земному, по-настоящему.
Животное — к животному, запах — к запаху, прижаться... Гермиона!
Гермиона, говорит внутренний голос. Гермиона, стой, мы с тобой это уже проходили, Гермиона, ты с ума сходишь, Гермиона, веди себя благоразумно, Гермиона, вспоминай превращение, ну!
Последний призыв достигает цели.
— Уберите руки! — говорит Гермиона и отшатывается, а в голове предательски: какое "уберите", "убери", он же не настолько её старше, он почти мальчишка...
— Мистер Блэк, — кричит Гермиона, не заботясь ни о чём, — мистер Блэк, вы понимаете, что я из-за вас схожу с ума?!
Гермионе кажется, что она ни разу в жизни ни на кого так не кричала.
А потом она не знает, что и думать, потому что Блэк усмехается и мрачно произносит:
— Значит, сбылось всё же.
— Что сбылось?!
Да-а, говорит внутренний голос, нервы у тебя стали ни к чёрту, Гермиона Джин.
Гермиона с упрямой решимостью в голосе повторяет:
— Что сбылось?
Она не уйдёт отсюда, пока Блэк не скажет. Шагу за порог не сделает.
* * *
— Приходи. Каждый день. Пялься на меня. Обнять можешь, я разрешаю. Только чтоб никому, ясно?
Гермиона представляет, как в какой-нибудь из ночных разговоров шепчет Джинни:
— Я влюбилась в Сириуса... — и истерически смеётся.
Это же правда смешно.
Это вначале было страшно, когда Блэк только сказал, это вначале бегалось, кричалось, как же так, неужели нельзя как-то отменить, изменить, да как же так, так не бывает — а сейчас смешно, да.
Потому что думать, что всё это смешно, однозначно лучше, чем думать, как всё это страшно — это Гермиона способна понять даже теперь, когда способность трезво мыслить её покинула.
...Понимаешь, сказал Блэк, меня когда-то прокляли. Не мать, отец. Сказал, что дел он со мной иметь никаких больше не желает, род я позорю и что вот пусть в меня грязнокровка какая-нибудь влюбится, чтоб меня мучила и сама мучилась — это его слова.
Гермиона понимает.
Гермиона теперь всё-всё понимает.
* * *
Каждый день Гермиона приходит к Блэку и прижимается к нему, да. Есть даже официальная версия — они с Сириусом колдуют над книгой из библиотеки.
Книга очень редкая, книга Гермиону не слушается и Сириуса тоже — но должна когда-нибудь, — а Гермионе интересно смотреть. И, да, мешать нельзя ни в коем случае, там такие чары, что...
Версия шаткая, никаких проверок не выдерживающая, но реальность же давно сошла с ума, и никто ничего не замечает.
Тем более что какой-то фолиант Сириус действительно из библиотеки приволок — солидный такой, старинный, на обложке руны. Он так и лежит у него в комнате, на диване.
И на этом же диване всегда сидят они.
Гермиона прижимается к его плечу, обнимает, запасается насколько возможно дольше этим "быть рядом".
А Блэк, Блэк молчит. Блэк сказал "делай что хочешь".
Гермиона думает, что если их сфотографировать, фотография выйдет идиллическая до пошлости.
Да что там, она бы и носом в плечо его уткнулась, если б могла, только ведь для того, чтоб отлепиться как-то от Блэка и просуществовать отдельно ещё день, нужно не только рядом побыть, но ещё и насмотреться вдоволь.
Нас-мот-реть-ся. На синеву на эту, да.
* * *
— В кого я превращаюсь?
Этот вопрос звучит так неожиданно, что Гермиона пугается, и, видимо, маска — тоже.
Гермионе хочется вскочить с дивана, потому что перед ней возникает остаток-человека, о существовании которого она давно забыла.
Гермионе вдруг кажется, что наваждение — вот оно, а всё, что было до — правильно и в порядке вещей.
— Гермиона, я спросил.
Господи. Как она скажет этому человеку, что видит его-семнадцатилетнего?
— Вы превращаетесь в себя. Вы... — нет, Гермиона, не смотри в пол, смотри ему в глаза, он тебя понял, не прогнал, так давай, смотри, смотри в эту серость! — вам семнадцать.
Он встаёт, кружит по комнате, и движения у него почему-то такие, какие должны быть у того красавца.
— Ну что, как меня узнала-то? Почему "Сириус Блэк", не "прекрасный незнакомец", а?..
А, точно: я же превращался. Испугалась, да? Я помню, как в первый раз прибежала...
Он над ней смеётся.
Но детско-беззащитного "не смейтесь надо мной" не услышит.
Гермиона встаёт, с трудом произносит "спасибо, мистер Блэк, мне достаточно на сегодня" и выходит.
Не насмотревшись.
* * *
— Простила?..
Гермиона молчит и крепче к нему прижимается. Она просто не могла "не простить".
Хотя несколько дней они сидели молча, и тишина была звонкой, и в висках стучало.
— Простила, да.
Констатация факта.
* * *
— Бродяга, что ты намерен делать дальше? Ну, Бродяга, давай, расскажи, я послушаю! Гермиона кидает на вошедшего укоризненный взгляд — что он кричит? — и снова прижимается к Сириусу.
А кричит Люпин, — разъярённый, неистовый, растрёпанный.
— Ты чего ей сказал? Что не лечится? Лечится, Гермиона, временем лечится!
— Всё равно ей в Хог уезжать, — глухо оправдывается Сириус.
Отстраняет от себя Гермиону. Встаёт.
Гермиона радуется, потому что сегодня она на него мало смотрела, только сидела, носом в плечо уткнувшись.
Красивый.
— Дальше только хуже будет, не понимаешь, нет? И ты, Гермиона, не понимаешь?! — слышится где-то словно бы вдалеке.
— Как она потом без тебя, — ты вообще о чём-нибудь думал?!
Сзади что-то с грохотом валится на пол — что?..
А, вспоминает Гермиона, это же Люпин, он же бушует. Надо же, у него такая сильная магия...
Вот только он очень мешает ей любоваться. Отвлекает. Нарушает всегдашнюю тишину. Может, посмотреть на него, притвориться, что она его слушает, чтоб скорей ушёл? Нет, она будет смотреть на Сириуса — это её время, она сегодня ещё у него в комнате и часу не пробыла...
А Люпин всё говорит.
— Надо было — сразу, пока не привыкла, ты...
Люпин резко замолкает, а после переходит на обычный тихий голос, но после такого крика он похож на шёпот:
— Как тогда с Ивой, Бродяга, да?
— Нет.
Вот это уже говорится никак не глухо, а с полным сознанием собственной правоты.
— Нет, Рем, это — не шутка. Девочка могла сразу с ума начать сходить, а могла порадоваться. Я предпочёл, чтоб порадовалась — где здесь видишь издевательство?
Люпин собирается было что-то сказать, потом со свистом выдыхает воздух и уходит. На пороге комнаты оборачивается и совсем тихо говорит:
— Гермиона, завтра домой.
Господи, думает Гермиона, прижимаясь сильней, завтра — это же только завтра.
Vova
