Она закрывает глаза, поддаваясь рукам, которые приподнимают ее, заставляя обвить ноги вокруг его талии, задирают юбку и касаются бедра. Пальцы пробегаются, легко касаясь, и неожиданно сильно и больно вцепляются.
«Будут синяки», — отстраненно думает Гермиона, хватаясь за шею Малфоя. Ладонь ложится на затылок, приближая его лицо к ее собственному, разворачивая в последний момент, чтобы она могла поймать губами отчаянно трепыхающуюся жилку. Чтобы могла почувствовать дикий пульс, скорость, с которой его чистая кровь…
Вот бы она вся вытекла из тебя.
... течет по жилам.
Пальцы не гладят, скорее сминают, причиняют боль, оставляют длинные, уродливые царапины, которые Гермиона не лечит, просто так, чтобы помнить.
О том, как я ненавижу тебя. Не-на-ви-жу.
Драко почти зло расстегивает ее рубашку, отрывая пуговицы…
Слишком быстро.
…прижимается ртом к впадинке на груди, но она отталкивает его.
Каждый раз кто-то нарушает правила игры — никаких лишних прикосновений.
И сегодня — это Драко.
Сердце колотится как сумасшедшее, страх, горьким комком появившийся в начале лета, на несколько минут исчезает — и это подкупает.
Она за этим возвращается к Малфою.
Дико. Страшно. Стыдно. Неправильно.
Гарри и Рону всегда плевать на то, что Гермиона читает, изучает, находит в своей библиотеке, в которой проводит целые дни. И совсем неважно, что не пропадай она там, большинство их приключений могло бы закончиться печально.
Летально.
Малфою — не плевать. Он следит за ней, не спускает глаз, сводя с ума пристальным взглядом — впрочем, она отвечает ему тем же.
Ему нравится обижать ее, видеть, как начинают дрожать губы — и чувствовать, что ему по силам заставить ее глаза наполниться слезами.
Если несчастна она — несчастен и Гарри, который всегда лезет защищать Гермиону.
А факультет теряет баллы. Не стоит.
В конце концов, то, что он делает с ней сейчас не что иное, как еще один способ унизить ее, указать место.
Всяк сверчок знай свой шесток.
Странное, словно щекочущее кожу чувство неизменно возникает, когда Малфой говорит, привычно растягивая звуки, что грязнокровкам, вроде нее, не понять магию.
Это чувство — замедляет время, дает передышку, заставляет панику отступать.
Из-за этого чувства в кончиках пальцев покалывает, кислорода словно становится больше.
Гермиона не знает от того ли это, что она на какие-то жалкие секунды заставляет Малфоя забыть, что она…
Недостойна тебя. А ты — меня.
… грязнокровка, или потому, что он замечает ее.
Замечает, в то время как Рон слишком занят Лав-Лав, а Гарри — войной, Джинни и прошлым Сами-Знаете-Кого.
И обвинением Малфоя во всех смертных грехах.
Он не так уж не прав, кстати, как она предпочитает говорить ему.
Каково это, целовать того, кто завтра, возможно, убьет тебя?
Гермиона наклоняется и проводит языком по предплечью Драко, заставляя того вздрогнуть — Темная Метка смотрится уродливым провалом в теле.
Малфой, в отместку, резко впивается зубами в основании ее шеи, заставляя зашипеть от боли.
Кто кого?
Она не хотела это начинать — она и не хочет это заканчивать.
Это даже не столько больно, сколько унизительно. Каждую чертову ночь подниматься на эту башню, испуганно оглядываясь, чтобы не увидели, чтобы не заметили…
Чтобы не поняли.
А они и не поймут. Или не захотят.
Его пальцы зарываются в ее волосы, оттягивают голову назад, до боли, до слез в глазах, заставляя тяжело сглатывать, а губы — неожиданно нежные по сравнению с пальцами — целуют, украшают кожу отметинами.
Самыми ужасными отметинами. Потому что они — его.
Черт, она даже не знала, что можно делать так больно. Пока он не впился в ее губы, разрывая, насильно вторгаясь в рот языком, даже не целуя, просто подчиняя и заставляя…
Заткнуться. Замолчать. Не говорить правды.
… заставляя задохнуться и прекратить кричать о том, что отцу Малфоя самое место в Азкабане. Что он виноват в том, что случилось с Кэти.
И что он — Пожиратель, она знает, Гарри тоже и вообще…
Грязнокровка. Гряз-но-кров-ка. Грязная, некрасивая кровь цвета ржавчины. Что ты о себе воображаешь?
Вот тогда он ее и поцеловал. Правда, сначала заявил, что ей, подстилке Золотого мальчика, никто не давал право говорить. Спокойно так заявил, только на щеках появились два ярких пятна.
Она ударила его — опять. Не так, как на третьем курсе. Тогда была обида маленькой девочки, раздосадованной несправедливостью, что царит в мире.
А два месяца назад, в темной пустой библиотеке, где никто, кроме Драко, не слышал обвинений, которыми она осыпала его, была ярость. Ярость, появившаяся из-за страха за подругу. Из-за недальновидности Дамблдора. Из-за «Выше ожидаемого» по зельям. Из-за Рона с его гребанной Лав-Лав.
И это вылилось в пощечину. Звонкую, сильную, взрослую пощечину. Она ударила Малфоя по щеке, оставляя на ней след ладони.
А он не вскрикнул, не издал ни звука, хотя это, несомненно, было больно — его голова мотнулась к стене — просто схватил ее за запястья, сжал их так, что на следующий день она обнаружила на каждой руке пять темных маленьких пятен, как раз там, где были его пальцы, и поцеловал.
Поцелуй, как же.
Это было отвратительно.
И нужно — до слез. Нужно было чье-то внимание, пусть и такое неправильное, обидное, нездоровое. И Малфой давал ей это внимание. Давал так много, что иногда Гермиона, глядя на следы укусов, разбросанных по всему телу, на синяки и царапины сомневалась, а нужно ей столько?
И оказывается — нужно.
Хотя бы для того, чтобы не кусать губы, когда мимо проходят Рон и Лаванда.
И вот с тех пор она убегает ночью из спальни девочек…
Правила что-то значат, верно? Не сейчас.
…поднимается по крутым ступеням и приходит в Западную башню, которой никто не пользуется и где ее ждет Малфой.
И каждый раз — одно и то же.
Но иногда она сталкивается с ним на лестнице, бывает, что приходит раньше слизеринца — но сути это не меняет, все проходит так, как должно проходить.
Они никогда не разговаривают. О чем им говорить? Они по разные стороны баррикад.
И жизни. И всего, что только возможно. И вообще — разные.
Гермиона тянется вперед, дотрагивается до пряжки ремня, судорожно и торопливо пытается расстегнуть ее. Драко коротко выдыхает и сам опускает руки, стремясь помочь ей. Пальцы путаются, сталкиваются и на какую-то долю секунды переплетаются.
И когда он опять медлит…
Быстрее. Иначе я просто… оставлю. Забуду, что это было.
… она требовательно, сокращая и так минимальное расстояние между ними, трется об него, заставляя негромко что-то простонать. И ей это так нравится — что на какое-то мгновение она сильнее его: и духовно, и физически. Потому что от ее иногда нежных, иногда болезненных прикосновений зависит то, как он стонет, рычит, закатывает глаза, и, самое главное, что он чувствует.
Мысль обрывается — Малфой резко стаскивает с нее трусики, толкает ее к стене и…
Это больно. И неприятно, как будто каждый раз — первый. Но только несколько мгновений.
Дальше все проходит гораздо лучше.
У-до-влет-во-ри-тель-но.
Черт, как же Гермиона ненавидит это «Удовлетворительно»! У нее все в жизни должно было быть «Превосходно». Она должна была быть счастлива с Роном, никакой войны не должно было быть и в помине, и уж точно она не должна была бы спать с Малфоем.
Спать? Да нет, не спать. Просто трахаться. Спариваться, как животные — низко, мерзко и отвратительно.
Она неловко опускает руку, направляя, заставляя изменить угол — и в ту же секунду выдыхает.
Вот теперь — почти хорошо.
Движения сумбурные, резкие, выпады учащаются, а дыхание становится прерывистым и тяжелым.
Горячая волна поднимается из солнечного сплетения, бежит по нервам, сосудам, венам, огибается вокруг позвоночника и вдруг отпускает. Несколько секунд глаза застилает туманная пелена, и Гермиона неосознанно прижимается к Драко. Ловит губами его короткие, задушенные стоны, целует губы, прикусывая кожу, и тут же зализывает языком обиженное место. Он отвечает ей — явно не осознавая, кто она, и что происходит. Его глаза закрыты, словно он старается забыть, кого именно сжимает в объятиях.
Наконец, Малфой прижимается губами к ее шее и, грубо толкнувшись, замирает. Гермиона проводит ладонью по его щеке, опускает ее на плечо и отталкивает слизеринца. Тот, правда, уже сам отступает, осторожно опуская Гермиону на пол, и начинает приводить одежду в порядок. Гермиона следует его примеру: застегивает пуговицы на рубашке, поправляет гольфы, которые сползли на лодыжки, разглаживает складки на юбке. И старается не смотреть на Малфоя.
Он тоже отводит взгляд, но шипит сквозь зубы, когда рубашка касается все еще раздраженной кожи на предплечье, где темнеет Метка.
Гермиона поднимает голову и, заложив прядь темных волос за ухо, посомневавшись, спрашивает дрожащим голосом:
— Больно?
Она раньше никогда не заговаривала.
Не в этой башне. И не при таких обстоятельствах.
Но раньше такого тоже не было — еще никогда Метка не тревожила Малфоя в ее присутствии.
Он быстро облизывает пересохшие губы и кивает, глядя куда-то в сторону.
— Может… может, тебе нужно какое-то зелье? — спокойно интересуется Гермиона, стараясь забыть о том, кому она помогает и от чего. Он качает головой:
— Не поможет. — Голос звучит хрипло, но это чувство… До дрожи в коленках, до кульбита в желудке, оно приходит опять. И так сильно, как никогда раньше.
Ладони жжет.
— Почему? — Она подходит ближе, и их дыхание смешивается. Лица почти вплотную друг к другу, а губы — рядом, нужно только потянуться…
И это штука, что заставляет кровь — грязную, мерзкую кровь — бежать по венам, то ли отравляя, то ли, наоборот, отрезвляя и спасая, станет глубже.
Но она не тянется. Стоит, заглядывая в глаза — почти черные, потому что зрачок расширился, и радужки не видать — и держит руки при себе.
Хотя безумно хочется коснуться ладонью Метки, почувствовать, правда ли она горит…
Да вот только зачем?
Разве ей на сегодня не хватило?
Синяки украшают запястья, цепочкой поднимаются по бокам, соревнуясь с царапинами, и на шее их наверняка огромное количество — и ей все равно мало?
Что же ей нужно от этого…
Смешного. Лохматого. И… испуганного?
… придурка. Она же любит Рона, знает, что Гарри и он, да и она сама, сражаются против таких, как Малфой. Знает, но все же…
— Потому что, — неожиданно твердо отрезает Малфой и идет к выходу. — В среду, Грейнджер?
Она медленно кивает и кусает губу. Он неловко и судорожно пожимает плечами и начинает спускаться по ступенькам.
Страх не исчезает. Как он может исчезнуть, если от него не спрятаться ни дома, забившись под одеяло, ни в школе, в которой директор самый великий маг современности?
От него не спрятаться, потому что это уже не что-то стороннее, связанное только с войной и нападениями. Это уже в крови, в самой глубине души, во взгляде каждого, кто так или иначе связан с миром волшебников. Да и не только, магглы тоже это чувствуют.
Это как попасть в водоворот, из которого не выбраться.
Гермиона знает, что, сколько бы лет не прошло, она будет просыпаться но ночам с криками, что сниться ей будут кошмары — и поделать ничего нельзя.
Но когда Малфой целует ее, касается гладкой кожи, страх съеживается, сдувается, как старый шарик. Потому что Гермиона помнит, как легко ей было поймать губами жилку на его шее, заставить делать то, что она хотела, а значит, ей хватит сил справиться и со всем остальным.
Пусть страх, как пандемия, охватывает весь мир, кажется, она нашла способ бороться с ним.
Vova
